Владимир Сергеевич Соловьев (74) - ДОСКА ОБЪЯВЛЕНИЙ ГИПЕРИНФО

1539 Просмотров

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ВСТУПЛЕНИЕ

О ПРИРОДЕ, О СМЕРТИ, О ГРЕХЕ, О ЗАКОНЕ И БЛАГОДАТИ

Два близкие между собою желания, как два невидимые крыла, поднимают душу человеческую над остальною природой: желание бессмертия и желание правды, или нравственного совершенства. Одно без другого не имеет смысла. Бессмертная жизнь, отделённая от нравственного совершенства, не есть благо: мало быть бессмертным, — должно ещё стать достойным бессмертия чрез исполнение всякой правды; но также и совершенство, подверженное гибели и уничтожению, не есть истинное благо. Бессмертное существование вне правды и совершенства будет вечным мытарством, а праведность лишённая бессмертия, будет вопиющей неправдой, безмерною обидой.

Но ежели наша душа своею лучшею стороною желает вместе и бессмертия, и правды, то на деле в порядке природы мы лишены и того, и другого. Предоставленный самому себе человек не может уберечь ни своей жизни, ни своего нравственного достоинства, он не в силах избавить себя ни от телесной, ни от духовной смерти.

Мы по природе своей хотим жить всегда, но закон земной природы не даёт нам вечной жизни, оставляя нас при одном желании. Мы по разуму и совести ищем правды, но закон человеческого разума и голос совести, обличая нашу неправду, не [305] даёт нам сил исполнить правду и не делает нас достойными бессмертия.

Два непримиримые врага нашей высшей природы грех и смерть — в тесном и неразрывном союзе между собою, держат нас в своей власти. Двум великим желаниям — бессмертия и правды — противостоят два великие факта: неизбежное владычество смерти над всякою плотью и несокрушимое господство греха над всякою душою. Мы только хотим подняться над остальною природой, — смерть сравнивает нас со всею земною тварью, а грех делает нас хуже её.

По закону природы человек страдает и гибнет, а закон разума не в силах спасти его.

Мы родимся и живём со множеством влечений и потребностей; мы их в себе находим — и ищем их удовлетворения. Это есть путь природы. Но природа человека тройственна и снабжает его троякого рода потребностями: животными, умственными, или головными, и сердечными. Ибо, во-первых, мы хотим сохранять и увековечивать свою жизнь; затем мы стараемся посредством нашего ума познавать или мысленно воспроизводить свою и чужую жизнь; далее мы непременно желаем расширять и улучшатьсвою и чужую жизнь, желаем, чтобы всё существующее было как можно достойнее существования.

Прежде всего нам нужно жить, потом познавать жизнь и, наконец, исправлять жизнь.

Потребности животной природы, т. е. сохранение жизни, суть, конечно, самые основные, самые настоятельные и непререкаемые; ибо если не будет жизни, то ни познавать, ни исправлять будет некому и нечего.

Животные потребности и отправления сводятся к двум главным: к питанию для временного поддержания жизни в особи и к размножению для увековечения жизни в роде. Основание всей животной жизни есть питание, цель её — размножение. Если бы особь не питалась, то она не могла бы размножаться; но если бы она не размножалась, то ей не для чего бы было питаться. Жизненная задача животного исполнена, когда оно вывело и выкормило своё потомство: всё остальное его существование служит для него лишь средством к этой цели.

Каждое поколение и в нём каждая особь существует лишь [306] затем, чтобы породить своё потомство, но и это последнее существует только для того, чтобы произвести следующее за ним поколение. Значит каждое поколение имеет смысл своей жизни только в следующем, т. е., другими словами, жизнь каждого поколения бессмысленна; но если бессмысленна жизнь каждого, то значит — бессмысленна жизнь всех.

Это бессмысленное существование называется «жизнью рода». Но есть ли это в самом деле жизнь? Если каждое поколение существует только для того, чтобы погибнуть с появлением нового, которому в свою очередь предстоит такая же гибель, и если род живёт только в таких непрерывно гибнущих поколениях, то жизнь рода есть постоянная смерть, и путь природы есть явный обман. Цель здесь для каждого полагается в чём-то другом (в потомстве), но и это другое само также бесцельно и его цель опять — в другом, и так далее без конца. Настоящей цели нигде не находится, всё существующее бесцельно и бессмысленно, как неисполнимое стремление.

Родовая потребность есть потребность вечной жизни, но вместо вечной жизни природа даёт вечную смерть. Ничто не живёт в природе, всё только стремится жить и вечно умирает. Поэтому, когда говорят человеку: удовлетворяй потребностям и влечениям природы, это единственный путь к блаженству, — то эти слова не имеют никакого смысла; ибо первая и основная потребность — сохранить своё существование, жить всегда — остаётся неудовлетворённою путём природы. Когда на вопрос: для чего мы живём, какая цель нашей жизни? — отвечают, что жизнь имеет цель сама в себе, что мы живём для самой жизни, то и эти слова не имеют смысла, ибо именно самой-то жизни мы и не находим нигде, а везде только порыв и переход к чему-то другому, и только в одной смерти постоянство и неизменность.

Власть смерти, тяготеющая над нашим животным существованием и превращающая его в напрасный порыв, не есть что-нибудь случайное. Наш ум, расширяя опытное познание нашей собственной природы в науку о природе всего мира, показывает нам, что смерть царствует не только в нашем теле, но и в теле вселенной. Царство природы есть царство смерти. Науки, изучающие настоящую и прошедшую жизнь земного шара (биология, геология), показывают нам, что не одни особи умирают, но что вы-[307]мирают и целые роды существ: они рассказывают нам далее про гибель целых образований и степеней животного и растительного царства; а наука, изучающая природу небесных тел (астрономия), приводит нас к заключению, что целые миры и собрания миров, образовавшихся из бесформенного и безвидного мирового вещества, снова разлагаются и рассеиваются в пространстве, и что, прежде чем подобная участь постигнет наш солнечный мир, земля и другие планеты мёртвыми, ледяными глыбами будут носиться кругом потухающего солнца. В довершение всего, наука, занимающаяся общими законами и свойствами вещественных явлений (физика), приходит в наиболее интересных своих обобщениях к тому выводу, что как все явления в мире суть лишь различные виды движения, обусловленные неравномерностью молекулярного движения в телах, которое называется теплотою, и так как это последнее непрерывно уравнивается, то при окончательном его уравновешении всякие явления в мире неизбежно прекратятся и вся вселенная разрешится в одно безразличное и неподвижное бытие[1].

Удовлетворяя потребности нашей животной природы, мы получаем в конце смерть; удовлетворяя потребности нашего ума и познавая всё существующее, мы узнаём, что и для всего существующего общий исход есть смерть, что вся вселенная есть только царство смерти. Стремясь жить, мы умираем и, желая познать жизнь, познаём смерть. Чувственность ведёт нас к гибели, а ум только подтверждает эту гибель, как всеобщий мировой закон.

И наш житейский опыт и научные исследования ума обнаруживают только одно: несостоятельность нашей жизни. И она несостоятельна не потому только, что подлежит гибели и не имеет прочного бытия, но ещё и потому, что она недостойна бытия. Мы не только сами гибнем, но и губим других. Наша жизнь есть не только обман, но и зло. Желая жить, мы не только сами умираем, но и другие существа умерщвляем. Свою жизнь сохранить мы не можем, но чужое существование можем разрушить и действительно разрушаем, питаясь чужою жизнью, а то, для чего мы это [308] совершаем, — сохранение нашей жизни, в сущности призрачно, ибо наша жизнь и на мгновение не обеспечена, а со временем наверно погибнет, сколько бы мы не губили других для её спасения. Итак, наше животное самосохранение побуждает нас в конце концов только к бесполезному убийству. Далее, питаясь чужими телами, человек-животное отдаёт себя во власть чуждых сил природы — слепого родового влечения, которое заставляет его жертвовать собою для мнимого поддержания родовой жизни путём размножения. Если в питании мы берём чужую жизнь для поддержания своей, то здесь (в половом действии) мы отдаём свою жизнь для произведения чужой жизни. И если бы мы чрез это могли произвести истинную жизнь, т. е. такую, которая имела бы и силу существовать, и была бы достойна существования, тогда наша жертва собою для рода имела бы и смысл, и нравственное достоинство; но так как путём размножения мы можем произвести только такую же непрочную и злую жизнь, как и наша, и только размножаем обман и зло, то, отдаваясь родовому влечению, мы в конце-концов совершаем только бесполезное самоубийство.

Половая страсть обманывает человеческое сердце призраком любви. Но она не есть любовь, а только неверное подобие любви. Любовь есть внутренняя нераздельность и единосущие двух жизней, а естественная страсть только стремится к этому, но никогда не достигает, почему и следствием её бывает только нечто внешнее, отдельное от обоих производителей и могущее быть для них совершенно чуждым и даже враждебным. Злоба и вражда в нашей природной жизни вполне действительны, а любовь в ней призрачна.

И потому наше сердце, ищущее достойной жизни, т. е. жизни по любви, должно осудить нашу природу и все пути её и обратиться к иному пути. Ибо признавать путь природы, т. е. удовлетворение своих животных потребностей и влечений, заокончательный закон нашей жизни — значит узаконить убийство и самоубийство и примириться навсегда с царством смерти. «Живи по природе» — значит убивай других и себя. Человек-животное поневоле покоряется такой участи; но человеческое сердце не может с нею окончательно примириться, ибо у него есть залог иной жизни.

Человек не только познаёт своим умом неудовлетворительность природного пути, как ведущего к смерти и ничтоже-[309]ству, но в своей совести он сознаёт этот путь как грех или недолжное. Это понятие греха, или недолжного, есть чисто человеческое, сверхприродное понятие; и им держится вся наша нравственность. В то время как животное идёт туда, куда толкает и влечёт естественный порыв жизни, человек может задерживать в своей голове побуждения животной природы и судить сам, должен ли он им повиноваться, или нет. В то время как животное стремится только жить, в человеке является воля жить как должно.

В нашей деятельности, кроме вопроса животного: хочется ли мне так поступить и могу ли я (физически) так поступить, возникает еще человеческий вопрос, вопрос совести: должен ли я это сделать? Таким образом, потребности нашей природы, бессильные против внешних естественных препятствий, ограничиваются ещё изнутри самого человека долгом совести.

Но в силу нашей животной природы у нас является склонность действовать вопреки совести, повинуясь одним чувственным побуждениям. Если бы у нас было только влечение чувственной природы, то оно само по себе было бы ни хорошо, ни худо, а являлось бы, как у животных, простым естественным фактом; с другой стороны, если бы у нас было только одно нравственное стремление, то и оно, не встречая никакого внутреннего препятствия, действовало бы как простая врожденная человеку сила. Тогда не было бы и никакого нравственного вопроса. Но когда сталкиваются два противоположные влечения, тогда является нравственный вопрос, и оба влечения получают себе нравственную оценку. Тогда голос совести, в виду противоборствующей природы, называет себя законом, а животное влечение, как уже противоречащее закону, является беззаконием или грехом. Таким образом грех порождается законом.

«Ибо закон производит гнев; потому что, где нет закона, нет и преступления» (Рим. 4, 15).

«Хотя и до закона грех был в мире, но грех не вменяется, когда нет закона» (Рим. 5, 13).

Таким образом, человек оставляет простой путь природы и вступает на двойственный путь закона.

Но как путь природы приводит к естественной смерти, так путь закона приводит к обнаружению смерти духовной. [310]

«Я жил некогда без закона; но когда пришла заповедь, то грех ожил. А я умер; и таким образом заповедь к жизни послужила мне к смерти. Потому что грех, взяв повод от заповеди, обольстил меня и умертвил ею» (Рим. 7, 9—11).

Закон, осуждая природные влечения, ничем их не заменяет и оставляет их в прежней силе. Если я хочу чего-нибудь, а закон говорит, что это худо, я ещё не перестаю этого хотеть. Закон обращается только на внешние проявления моего хотения, т. е. на дело греха, и говорит: не убей, не обижай и т. п., — корень же греха, т. е. дурное влечение, производящее дурные дела, закономне упраздняется, а напротив возбуждается и становится сознательным.

«Я не иначе узнал грех, как посредством закона. Я не понимал бы и пожелания, если бы закон не говорил: «не пожелай». Но грех, взяв повод от заповеди, произвёл во мне всякое пожелание: ибо без закона грех мертв» (Рим. 7, 7-8).

Закон, осуждая природу, только отрицает её, но не даёт ничего положительного. Он показывает, чего я не должен делать, но что должен — не говорит. Если дать даже ему положительную форму, например: всем помогай, то и здесь нет никакого положительного указания, что же должно делать, чтобы воистину и действительно помочь всем.

Сознание нравственного долга, пробудившееся в человеке, выхватывает его из потока природной жизни и оставляет его беспомощным и одиноким. Наша совесть судит природу, отличает добро и зло, но не даёт силы изменить, исправить природу, дать торжество добру и покорить зло.

«Ибо мы знаем, что закон духовен, а я плотян, продан греху. Ибо не понимаю, что делаю: потому что не то делаю, что хочу, а что ненавижу, то делаю. Если же делаю то, чего сам не хочу, то соглашаюсь с законом, что он добр. А потому уже не я делаю то, но живущий во мне грех. Ибо знаю, что не живёт во мне, т. е. в плоти моей, доброе; потому что желание добра есть во мне, но чтобы сделать оное, того не нахожу. Добра, которого хочу, не делаю, а зло, которого не хочу, делаю. Если же делаю то, чего не хочу, уже не я делаю то, но живущий во мне грех. Итак, я нахожу закон, что когда хочу делать добро, прилежит мне зло. Ибо по внутреннему человеку нахожу удовольствие в законе Бо-[311]жием. Но в членах моих вижу иной закон, противоборствующий закону ума моего и делающий меня пленником закона греховного, пребывающего в членах моих. Итак тот же самый я умом моим служу закону Божию, а плотию закону греха» (Рим. 7, 14-23, 25).

Таким образом, к естественному страданию нашей смертной природы присоединяется страдание нравственное — внутреннее раздвоение и самоосуждение.

Сознание долга само по себе ещё не даёт силы его исполнить — в этом вся трудность нравственного вопроса. Если у человека порочная природа (а наша природа, последнее слово которой есть убийство и самоубийство, порочна в самом корне своём), то хотя бы он и сознавал эту порочность, такое сознание ещё не даёт ему другой натуры. Греховная природа есть для нас нечто данное, неотразимое. Сам человек в своём разуме и совести доходит до признания этой греховности, он осуждает, отрицает свою природу; но это отрицание не идёт здесь дальше мысли и потому оказывается ложным; ибо мысль, осуждающая действительность, но не могущая упразднить её, является бессильною, нетвёрдою, неверною себе и в этом смысле ложною. А для того, чтобы действительно, на деле изменить и исправить нашу греховную природу, необходимо, чтобы открылось в нас какое-то другое, действительное и потому способное действовать, начало другой жизни сверх настоящей, дурной природы. Начало этой новой лучшей жизни человек не может создать сам из ничего, — оно должно существовать помимо нашей воли, — мы должны получить эту новую жизнь. Как дурная жизнь природы не создаётся человеком, а даётся ему от мира, так и новая благая жизнь даётся ему от Того, Кто выше и лучше мира. Эта новая благая жизнь, которая даётся человеку, потому и называется благодатью.

Благодать есть благо, или добро, которое не мыслится только человеком, но действительно даётся ему. А так как наша природа сама по себе не есть добро, нравственный же закон нашего разума, хотя добр по своему мыслимому качеству, но бессилен дать нам добро в действительности, то нужно или вовсе отказаться от добра, или признать, что оно существует независимо от нашей природы и от нашего разума, что оно есть само по себе и сообщается нам от себя. Это сущее Добро, т. е. существо, само по себе [312] обладающее полнотою и источником благодати, есть Бог.

Мы знаем, что конец нашей природы есть смерть, «жало же смерти — грех, а сила греха — закон». Зная это, мы должны сверх путей природы и закона искать третьего пути, пути благодати и признать источник благодати, — Бога.

Но для того, чтобы действительно стать на пути благодати, недостаточно признания ума, а нужен подвиг, т. е. внутреннее движение воли: человек должен внутренно подвигнуться для принятия в себя благодати или силы Божией. Это движение со стороны человека или его внутренний подвиг проходит три ступени: во-первых, человек должен почувствовать отвращение от зла, почувствовать и признать зло, как грех; во-вторых, он должен сделать внутреннее усилие, чтобы оттолкнуть от себя зло и отрешиться от него; и в-третьих, убедившись, что не может избавиться от зла собственными силами, он должен обратиться к Божьей помощи. Итак, для принятия благодати со стороны человека требуется: отвращение от нравственного зла, как греха, усилие от него избавиться и обращение к Богу[2].

Всё добро уже есть в Боге (иначе Он не был бы всесовершенным существом, т. е. не был бы Богом). Следовательно, человеку, ищущему добра, не нужно ничего нового создавать: он должен только открыть свободный путь для благодати, устранить те препятствия и преграды, которые отделяют нас и наш мир от сущего добра. Но главная существенная преграда, закрывающая от нас сущее добро и блаженство, лежит не во внешней природе. Внешняя природа страдательна, она не действует от себя, и, сле-[313]довательно, не может сама по себе отделять нас от Бога, Заграждать нам божественный свет. Преграда лежит лишь в том существе, которое стремится действовать от себя, по собственному рассуждению и выбору, — т. е. в самом человеке. Животное действует по худому нраву, который оно не само себе создало («ибо тварь покорилась суете не добровольно, но по воле покорившего её»); человек же, сверх худого нрава, общего ему с животными, может ещё действовать и действует по злому решению и худому правилу, им же самим утверждённому, из его воли исходящему.

Мы знаем, что добра нет в мире, ибо мир весь во зле лежит; нет добра и в самом человеке, ибо «всяк человек ложь, нет праведного никого, нет разумеющего, нет творящего благостыню, нет даже ни одного». Поэтому каждый раз, как человек действует от себя или от мира, т. е. сообразно с миром, лежащим во зле, — каждый раз, как человек поступает по-своему или по-мирски, он тем самым отделяет и себя и мир от Бога. Источник же всех действий человека есть воля его. Итак, преграда, отделяющая от сущего добра или Бога, есть воля человека. Но этою же самою волей человек может решиться не действовать от себя и от мира, не поступать по своей и мирской воле. Человек может решить: я не хочу своей воли. Такое самоотречение или обращение человеческой воли есть её высшее торжество. Ибо здесь сам, же человек отрекается добровольно, своей волей отказывается от своей воли. Насильно нельзя заставить человека изменить свою волю, можно заставить его отказаться от дурного действия — страхом или принуждением, но не от дурной воли, которая есть движение внутреннее, неподверженное внешней силе.

Только волею человек может отказаться от зла, и только волею может он признать сущее Добро или Бога. Вера в Бога, будучи тайным взаимодействием между самим Божеством и человеческою душою, требует прямого участия человеческой воли. Помимо своей воли человеку нельзя верить в Бога. Если мы не хотим верить, то мы и не будем верить. Бог не хочет быть внешним фактом, который невольно навязывается нам; Бог есть внутренняя истина, которая нравственно обязывает нас добровольно признать её. Верить в Бога — есть наша нравственная обязанность. Человек может не исполнить своей нравственной обязанности, но тогда он неизбежно теряет своё нравственное достоинство.[314]

Верить в Бога — значит признавать, что то добро, о котором свидетельствует наша совесть, которого мы ищем в своей жизни, но которого не даёт нам ни природа, ни свой разум, — что это добро всё-таки есть, что оно существует и помимо нашей природы и нашего разума, что оно есть нечто само по себе. Без этой веры нам пришлось бы допустить, что добро есть только обманчивое ощущение или же произвольный вымысел человеческого ума, т. е. что его в сущности нет совсем. Но это допустить мы нравственно не можем, ибо мы сами, как нравственные существа, и вся наша жизнь имеет смысл только через веру в действительное добро или добро как истину. Мы должны верить, что оно само по себе, что оно есть сущая истина: мы должны верить в Бога. Эта вера есть и дар Божий и вместе с тем наше собственное свободное дело. [315]

Никто не решился оставить свой комментарий.
Будь-те первым, поделитесь мнением с остальными.