Владимир Соловьев. РОССИЯ И ВСЕЛЕНСКАЯ ЦЕРКОВЬ. (3)

1139 Просмотров

Решительный бой должен был быть дан лжехристианской империей Византии православному папству, бывшему не только непогрешимым хранителем христианской истины, но и первым осуществлением этой истины в коллективной жизни рода человеческого. При чтении потрясающих писем папы Григория II к варвару Исаврянину чувствуешь, что дело шло о самом существовании Христианства. Исход борьбы не мог представляться сомнительным. Последняя из императорских ересей имела тот же конец, как и предыдущие, а с нею и весь круг теоретических или догматических компромиссов между христианской истиной и языческим началом, затеянных наследниками Константина, был заключен раз навсегда. За эрой императорских ересей последовала эволюция "православного" византизма. Чтобы вполне понять эту новую фазу антихристианского духа, необходимо вернуться к ее источникам в предшествующем периоде.

Во всей истории великих восточных ересей за пять веков, от Ария и до последних иконоборцев, мы неизменно встречаем в восточной Церкви и Империи три главных партии, последовательные победы и поражения которых составляют основу этой любопытной эволюции. На первом месте мы видим приверженцев формальных ересей, обычно подстрекаемых и поддерживаемых императорским двором. В области религиозных идей они представляли реакцию восточного язычества против христианской истины; в области идей политических они являлись открытыми врагами независимого церковного управления, основанного Иисусом Христом и представленного апостольским престолом в Риме. начинали они с того, что признавали за оказывавшим им покровительство Кесарем неограниченную власть не только в деле управления Церковью, но и в деле разрешения догматических вопросов; и когда Кесарь, понуждаемый большинством православного народа и боязнью сыграть в руку папе, отступался в конце концов от своих же креатур, главари еретической партии начинали искать себе где-либо в другом месте более прочную опору, эксплуатируя партикуляристические и полуязыческие тенденции отдельных наций, сбросивших или стремившихся сбросить римское ярмо. Так арианство - императорская религия при Констанции и Валенте, но оставленная их преемниками - в течение долгих веков господствовало среди готов и лонгобардов; так несторианство, преданное своим покровителем Феодосием II, было на некоторое время принято восточными сирийцами; а монофизитство, изгнанное из Византии несмотря на все усилия императоров, сделалось окончательно национальной религией Египта, Абиссинии и Армении.

Прямой противоположностью этой еретической партии, трижды антихристианской - по своим религиозным идеям, по своему секуляризму и по своему национализму, - являлась безусловно православная и кафолическая партия, защищавшая чистую идею христианства против всех языческих компромиссов и свободное и вселенское церковное управление против посягательств цезаропапизма и стремлений национального партикуляризма. Эта партия не пользовалась благорасположением земных властей и насчитывала в своей среде лишь отдельных представителей высшего духовенства. Но она опиралась на главнейшую религиозную силу тех времен - на монашество, а также на простосердечную веру огромного большинства верующих (по крайней мере в центральных частях византийской империи). А затем эти православные кафолики находили и признавали в центральной кафедре св. Петра могущественный оплот истины и религиозной свободы. Что-бы охарактеризовать моральную ценность и церковную значительность этой партии, достаточно сказать, что то была партия святого Афанасия Великого, святого Иоанна Златоуста, святого Флавиана, святого Максима Исповедника и святого Феодора Студита.

Но установление на долгие века судеб христианского Востока не явилось делом ни открыто еретической партии, ни партии действительно православной. Решающую роль в этой истории сыграла третья партия, которая, занимая промежуточное место между двумя другими, отличалась от них тем не менее не простыми оттенками, а имела очень определенную тенденцию и преследовала глубоко обдуманную политику. Огромное большинство высшего греческого клира принадлежало к этой партии, которую мы можем назвать полуправославной или, вернее, православно-антикафолической. По теоретическому ли убеждению, или по чувству рутины, или из привязанности к всеобщей традиции, но эти священники крепко держались православной догмы. Они ничего не имели в принципе против единства вселенской Церкви, но лишь при условии, чтобы центр этого единства находился у них; а так как на деле центр этот был в другом месте, то они и предпочитали лучше быть греками, чем христианами, и скорее соглашались на разделенную Церковь, чем на Церковь, объединенную властью, бывшей в их глазах чужой и враждебной их национальности. Как христиане, они не могли быть цезаропапистами в принципе, но, как греческие патриоты прежде всего, они предпочитали византийский цезаропапизм римскому папству. Главная их беда была в том, что греческие самодержцы большею частию выдавались как еретики или даже как ересиархи; но что было для них еще невыносимее, это то, что редкие моменты, когда императоры брали православие под свое покровительство, совпадали с эпохами соглашения Империи и Папства. Нарушить это согласие, привязать императоров к православию, отторгнув их в то же время от кафолицизма, - это было главной задачей греческой иерархии. В этих целях она, несмотря на свое нелицемерное православие, была готова на жертвы даже в области догматики.

К ереси формальной и логической эти благочестивые люди относились с отвращением, но они не были особенно придирчивы, когда божественный Август удостаивал предложить им православную догму, слегка обработанную на свой лад. Они предпочитали лучше получить из рук греческого императора недоговоренную или искаженную формулу, чем принять чистую и полную истину от папы: генетикой Зенона с успехом заменял в их глазах догматическое послание святого Льва Великого. В шести или семи последовательных эпизодах, из которых слагается история восточных ересей, линия поведения, которой следовала лжеправославная партия, была всегда одна и та же. Вначале, когда торжествующая ересь навязывалась путем насилия, эти благоразумные люди, имевшие решительное отвращение к мученичеству, подчинялись, хотя и скрепя сердце. Благодаря их пассивной готовности, еретики имели возможность созывать общие собрания столь же или даже более многочисленные, чем действительные вселенские соборы. Но когда кровь исповедников, верность народных слоев и грозный авторитет римского первосвященника принуждали императорскую власть отступиться от заблуждения, невольные еретики толпами возвращались в православие и, как делатели последнего часа, воспринимали полную мзду свою. Мужественные исповедники редко переживали преследования, и победой истины пользовались осторожные и благоразумные. Они составляли большинство на православных соборах, как перед тем представляли его и на сборищах еретиков. И если они и не могли отказать в своем согласии представителям папы, посылавшего им точную и окончательную формулу православной догмы, если в первую минуту они и выражали свое согласие с более или менее искренним воодушевлением, то все же явное торжество папства скоро заставляло их вернуться к господствовавшему в них чувству ревнивой ненависти к апостольскому престолу. Тогда пускались в ход все усилия упорной воли и все ухищрения лукавого ума, чтобы наверстать потерянное из-за успеха папства, чтобы лишить его законного его влияния, чтобы противопоставить ему некоторую лживую и самочинную власть. Папа был им нужен против ереси, но раз эта последняя побеждена, то нельзя ли обойтись без папы? Разве патриарх нового Рима не мог бы стать на место, занимаемое главой старого? Так за каждым торжеством православия, которое всегда было и торжеством папства, неизбежно следовала в Византии антикафолическая реакция, увлекавшая за собой даже и чистосердечных, но не весьма проницательных православных.

Эта партикуляристическая реакция длилась до тех пор, пока новая, более или менее императорская, ересь не вносила смуту в совесть православных и не напоминала им о пользе действительно церковного управления и власти.

Когда, после пятидесятилетнего владычества в восточной империи, официальное арианство потерпело неудачу в своих попытках завладеть западной Церковью, и когда испанец, с благословения римского и миланского епископов, прибыл в Константинополь для восстановления там православия, преобладающая роль, которую папство сыграло в этой великой борьбе и в конечном торжестве истинного учения о Святой Троице, не замедлила вызвать зависть в мудрых греческих иерархах, которые были полуарианами в правление Констанция и Валента и которые стали вполне православными при Феодосии. Собравшись (в 380 году) на совещание, которое один из великих святых того времени[3] охарактеризовал небезызвестными словами, они открыли в данном своем составе вселенский собор - как будто западного христианства и не бывало - и самочинно заменили никейский символ - этот общий стяг вселенского православия как на Востоке, так и на Западе - новой формулой, исключительно восточного происхождения; они увенчали свое антиканоническое дело, даровав константинопольскому епископу, бывшему лишь викарием гераклейской архиепископии, сан первенствующего патриарха восточной Церкви в ущерб апостольским престолам Александрии и Антиохии, права которых были подтверждены великим собором в Никее. Если бы державные первосвятители были вообще столь честолюбивы, как их любят представлять, или, лучше сказать, если бы защита их личных законных прав была более близка их сердцу, чем дело охранения вселенского мира, - разделение двух Церквей было бы неизбежно еще в 381 году. Но великодушие и христианское сознание папы Дамаса сумели предотвратить это бедствие. Приняв во внимание, что константинопольский символ был столь же православен, как и никейский, и что дополнительный член его о Духе Святом имел свое основание в виду новой ереси пневматомахов, отвергавших исхождение Святого Духа от Отца и делавших из третьей ипостаси простую тварь Сына, папа от своего имени и от имени всей латинской Церкви подтвердил догматическое деяние греческого собора, которому даровал тем значение действительно вселенского собора. Что же касается до незаконного присвоения константинопольскому престолу прав патриархата, то оно было пройдено молчанием.

Еще большей, чем в арианских спорах IV-го века, была роль папства в следующем веке, в истории главнейших христологических ересей. Большинство греческих епископов (третья партия, согласно нашему определению) покрыло себя позором своим пассивным участием в эфесском разбойничестве, где толпа православных иерархов принуждена была не только присутствовать при убийстве св. Флавиана, но еще подписать еретическое исповедание веры. В противоположность этой преступной слабости, папство явило себя в лице святого Льва Великого во всей своей нравственной мощи и во всем своем величии. В Халкидоне многочисленные греческие епископы, принимавшие участие в разбойничестве Диоскора, принуждены были смиренно испрашивать себе прощение у легатов папы Льва, который был приветствуем, как боговдохновенный глава Вселенской Церкви. Такое выражение благоговения и покорности перед правдой и истиной не могло прийтись по душе этим развращенным иерархам с их низким моральным уровнем. Антикафолическая реакция немедленно дала себя знать на том же халкидонском соборе. После восторженных приветствий догматическому посланию папы, как "слову самого блаженного апостола Петра", византийские епископы сделали попытку подставить на место этого апостольского слова двусмысленную формулу, оставлявшую дверь открытой для ереси[4]. А когда они потерпели неудачу в этом предприятии, они перенесли свою антикафолическую деятельность на другую почву, провозгласив в незаконном заседании первенство юрисдикции императорского патриарха над всем Востоком и равенство его папе. Однако это деяние, направленное против державного первосвятителя, грекам пришлось смиренно повергнуть на утверждение самого папы, который его полностью отменил. Таким образом, несмотря на все, халкидонский собор остался в истории как блистательное торжество папства. Партия православных антикафоликов не могла помириться с таким исходом дела. На этот раз реакция была решительной и упорной. Так как чистое православие оказалось слишком римским, то предприняты были шаги в сторону ереси. Патриарх Акакий благоприятствовал генотикону императора Зенона - компромиссу с монофизитством. Отлученный папой от церкви, он приобрел печальную славу, дав свое имя первому формальному расколу между Востоком и Западом. Но главнейшие обстоятельства этой антикафолической реакции не дали ему перейти в окончательный разрыв. Полуправославная партия окончательно уронила себя в расколе Акакия теми уступками, которые ей пришлось сделать явной ереси, - уступками, которые, смутив религиозную совесть верующих, нимало не удовлетворили притязаниям еретиков. Эти последние, ободренные генотиконом, который они с презрением отвергли, охватили пожаром весь Египет и грозили отпадением его от Империи. С другой стороны восточное монашество, раздраженное изменой иерархии, разжигало смуту в Сирии и Малой Азии; и даже в Константинополе толпа рукоплескала монаху, прицепившему к мантии патриарха-раскольника буллу с отлучением, присланную папой.

Было бы неразумной политикой поддерживать такой порядок вещей; и по инициативе императорского правительства преемники Акакия показывали себя все более и более сговорчивыми. Наконец, при императоре Юстине Старом церковный мир был заключен к выгоде и чести папства. Восточные епископы, чтобы доказать свое православие и быть принятыми в общение с римской церковью, принуждены были принять и подписать без оговорок догматическую формулу папы Ормизды, то есть признатьimplicite верховный учительный авторитет апостольского престола[5].

Никто не решился оставить свой комментарий.
Будь-те первым, поделитесь мнением с остальными.