Владимир Владимирович Маяковский (10)

Я

По мостовой
моей души изъезженной
шаги помешанных
вьют жестких фраз пяты.
Где города
повешены
и в петле облака
застыли
башен
кривые выи -
иду
один рыдать,
что перекрестком
распяты
городовые.

Русская поэзия серебряного века. 
1890-1917. Антология. 
Ред. М.Гаспаров, И.Корецкая и др. 
Москва: Наука, 1993.


ВОТ ТАК Я СДЕЛАЛСЯ СОБАКОЙ

Ну, это совершенно невыносимо!
Весь как есть искусан злобой.
Злюсь не так, как могли бы вы:
как собака лицо луны гололобой -
взял бы
и все обвыл.

Нервы, должно быть...
Выйду,
погуляю.
И на улице не успокоился ни на ком я.
Какая-то прокричала про добрый вечер.
Надо ответить:
она - знакомая.
Хочу.
Чувствую -
не могу по-человечьи.

Что это за безобразие?
Сплю я, что ли?
Ощупал себя:
такой же, как был,
лицо такое же, к какому привык.
Тронул губу,
а у меня из-под губы -
клык.

Скорее закрыл лицо, как будто сморкаюсь.
Бросился к дому, шаги удвоив.
Бережно огибаю полицейский пост,
вдруг оглушительное:
"Городовой!
Хвост!"

Провел рукой и - остолбенел!
Этого-то,
всяких клыков почище,
я не заметил в бешеном скаче:
у меня из-под пиджака
развеерился хвостище
и вьется сзади,
большой, собачий.

Что теперь?
Один заорал, толпу растя.
Второму прибавился третий, четвертый.
Смяли старушонку.
Она, крестясь, что-то кричала про черта.

И когда, ощетинив в лицо усища-веники,
толпа навалилась,
огромная,
злая,
я стал на четвереньки
и залаял:
Гав! гав! гав!

Строфы века. Антология русской поэзии. 
Сост. Е.Евтушенко. 
Минск, Москва: Полифакт, 1995.


А ВСЕ-ТАКИ

Улица провалилась, как нос сифилитика.
Река - сладострастье, растекшееся в слюни.
Отбросив белье до последнего листика,
сады похабно развалились в июне.

Я вышел на площадь,
выжженный квартал
надел на голову, как рыжий парик.
Людям страшно - у меня изо рта
шевелит ногами непрожеванный крик.

Но меня не осудят, но меня не облают,
как пророку, цветами устелят мне след.
Все эти, провалившиеся носами, знают:
я - ваш поэт.

Как трактир, мне страшен ваш страшный суд!
Меня одного сквозь горящие здания
проститутки, как святыню, на руках понесут
и покажут богу в свое оправдание.

И бог заплачет над моею книжкой!
Не слова - судороги, слипшиеся комом;
и побежит по небу с моими стихами под мышкой
и будет, задыхаясь, читать их своим знакомым.

Владимир Маяковский. 
Навек любовью ранен. 
Москва: Эксмо-Пресс, 1998.


АМЕРИКАНСКИЕ РУССКИЕ

Петров
 Капланом
за пуговицу пойман.
Штаны
 заплатаны,
 как балканская карта.
«Я вам,
 сэр,
 назначаю апойнтман.
Вы знаете,
 кажется,
 мой апартман?
Тудой пройдете четыре блока,
потом
 сюдой дадите крен.
А если
 стриткара набита,
 около
можете взять
 подземный трен.
Возьмите
 с меняньем пересядки тикет
и прите спокойно,
 будто в телеге.
Слезете на корнере
 у дрогс ликет,
а мне уж
 и пинту
 принес бутлегер.
Приходите ровно
 в севен оклок,—
поговорим
 про новости в городе
и проведем
 по-московски вечерок,—
одни свои:
 жена да бордер.
А с джабом завозитесь в течение дня
или
 раздумаете вовсе —
тогда
 обязательно
 отзвоните меня.
Я буду
 в офисе».
«Гуд бай!» —
 разнеслось окрест
и кануло
 ветру в свист.
Мистер Петров
 пошел на Вест,
а мистер Каплан —
 на Ист.
Здесь, извольте видеть, «джаб»,
 а дома
 «цуп» да «цус».
С насыпи
 язык
 летит на полном пуске.
Скоро
 только очень образованный
 француз
будет
 кое-что
 соображать по-русски.
Горланит
 по этой Америке самой
стоязыкий
 народ-оголтец.
Уж если
 Одесса — Одесса-мама,
то Нью-Йорк —
 Одесса-отец.

Владимир Маяковский. 
Навек любовью ранен. 
Москва: Эксмо-Пресс, 1998.


ВОЕННО-МОРСКАЯ ЛЮБОВЬ

По морям, играя, носится
с миноносцем миноносица.

Льнет, как будто к меду осочка,
к миноносцу миноносочка.

И конца б не довелось ему,
благодушью миноносьему.

Вдруг прожектор, вздев на нос очки,
впился в спину миноносочки.

Как взревет медноголосина:
"Р-р-р-астакая миноносина!"

Прямо ль, влево ль, вправо ль бросится,
а сбежала миноносица.

Но ударить удалось ему
по ребру по миноносьему.

Плач и вой морями носится:
овдовела миноносица.

И чего это несносен нам
мир в семействе миноносином?

Владимир Маяковский. 
Навек любовью ранен. 
Москва: Эксмо-Пресс, 1998.


УЖАСАЮЩАЯ ФАМИЛЬЯРНОСТЬ

Куда бы
 ты
 ни направил разбег,
и как ни ерзай,
и где ногой ни ступи,-
есть Марксов проспект,
и улица Розы,
и Луначарского -
 переулок или тупик.
Где я?
 В Ялте или в Туле?
Я в Москве
 или в Казани?
Разберешься?-
 Черта в стуле!
не езда, а - наказанье.
Каждый дюйм
 бытия земного
профамилиен
 и разыменован.
В голове
 от имен
 такая каша!
Как общий котел пехотного полка.
Даже пса дворняжку
 вместо
 "Полкаша"
зовут:
 "Собака имени Полкан".
"Крем Коллонтай.
 Молодит и холит".
"Гребенки Мейерхольд".
"Мочала
а-ля Качалов".
"Гигиенические подтяжки
имени Семашки".
После этого
 гуди во все моторы,
наизобретай идей мешок,
все равно -
 про Мейерхольда будут спрашивать:-
"Который?
Это тот, который гребешок?"
Я
 к великим
 не суюсь в почтейнейшие лики
Я солдат
 в шеренге миллиардной.
Но и я
 взываю к вам
 от всех великих:
- Милые,
не обращайтесь с ними фамильярно!

Владимир Маяковский. 
Навек любовью ранен. 
Москва: Эксмо-Пресс, 1998.


СТИХИ О РАЗНИЦЕ ВКУСОВ

Лошадь
 сказала,
 взглянув на верблюда:
"Какая
 гигантская
 лошадь-ублюдок".

Верблюд же
 вскричал:
 "Да лошадь разве ты?!
Ты
 просто-напросто -
 верблюд недоразвитый".

И знал лишь
 бог седобородый,
что это -
 животные
 разной породы.

Владимир Маяковский. 
Навек любовью ранен. 
Москва: Эксмо-Пресс, 1998.


СКАЗКА О КРАСНОЙ ШАПОЧКЕ

Жил был на свете кадет.
В красную шапочку кадет был одет.

Кроме этой шапочки, доставшейся кадету,
ни черта в нем красного не было и нету.

Услышит кадет - революция где-то,
шапочка сейчас же на голове кадета.

Жили припеваючи за кадетом кадет,
и отец кадета, и кадетов дед.

Поднялся однажды пребольшущий ветер,
в клочья шапчонку изорвал на кадете.

И остался он черный. А видевшие это
волки революции сцапали кадета.

Известно, какая у волков диета.
Вместе с манжетами сожрали кадета.

Когда будете делать политику, дети,
не забудьте сказочку об этом кадете.

Владимир Маяковский. 
Навек любовью ранен. 
Москва: Эксмо-Пресс, 1998.