Владимир Владимирович Маяковский (15)

КРЫМ

Хожу,
 гляжу в окно ли я
цветы
 да небо синее,
то в нос тебе магнолия,
то в глаз тебе
 глициния.
На молоко
 сменил
 чаи
в сиянье
 лунных чар.
И днем
 и ночью
 на Чаир
вода
 бежит, рыча.
Под страшной
 стражей
 волн-борцов
глубины вод гноят
повыброшенных
 из дворцов
тритонов и наяд.
А во дворцах
 другая жизнь:
насытясь
 водной блажью,
иди, рабочий,
 и ложись
в кровать
великокняжью.
Пылают горы-горны,
и море синеблузится.
Людей
 ремонт ускоренный
в огромной
 крымской кузнице.

Владимир Маяковский. 
Навек любовью ранен. 
Москва: Эксмо-Пресс, 1998.


КАЗАНЬ

Стара,
 коса
стоит
 Казань.
Шумит
 бурун:
"Шурум...
 бурум..."
По-родному
 тараторя,
снегом
 лужи
 намарав,
у подворья
 в коридоре
люди
 смотрят номера.
Кашляя
 в рукава,
входит
 робковат,
глаза таращит.
Приветствую товарища.

Я
 в языках
 не очень натаскан -
что норвежским,
 что шведским мажь.
Входит татарин:
 "Я
 на татарском
вам
 прочитаю
 "Левый марш".
Входит второй.
 Косой в скуле.
И говорит,
 в карманах порыскав:
"Я -
 мариец.
Твой
 "Левый"
дай
 тебе
 прочту по-марийски".
Эти вышли.
 Шедших этих
в низкой
 двери
 встретил третий.
"Марш
 ваш -
наш марш.
Я -
 чуваш,
послушай,
 уважь.
Марш
 вашинский
так по-чувашски..."

Как будто
 годы
 взял за чуб я -
- Станьте
 и не пылите-ка!-
рукою
 своею собственной
 щупаю
бестелое слово
 "политика".
Народы,
 жившие,
 въямясь в нужду,
притершись
 Уралу ко льду,
ворвались в дверь,
 идя
 на штурм,
на камень,
 на крепость культур.
Крива,
 коса
стоит
 Казань.
Шумит
 бурун:
"Шурум...
 бурум..."

Владимир Маяковский. 
Навек любовью ранен. 
Москва: Эксмо-Пресс, 1998.


ПИСЬМО ТАТЬЯНЕ ЯКОВЛЕВОЙ

В поцелуе рук ли,
 губ ли,
в дрожи тела
 близких мне
красный
 цвет
 моих республик
тоже
 должен
 пламенеть.
Я не люблю
 парижскую любовь:
любую самочку
 шелками разукрасьте,
потягиваясь, задремлю,
 сказав -
 тубо -
собакам
 озверевшей страсти.
Ты одна мне
 ростом вровень,
стань же рядом
 с бровью брови,
дай
 про этот
 важный вечер
рассказать
 по-человечьи.
Пять часов,
 и с этих пор
стих
 людей
 дремучий бор,
вымер
 город заселенный,
слышу лишь
 свисточный спор
поездов до Барселоны.
В черном небе
 молний поступь,
гром
 ругней
 в небесной драме,-
не гроза,
 а это
 просто
ревность двигает горами.
Глупых слов
 не верь сырью,
не путайся
 этой тряски,-
я взнуздаю,
 я смирю
чувства
 отпрысков дворянских.
Страсти корь
 сойдет коростой,
но радость
 неиссыхаемая,
буду долго,
 буду просто
разговаривать стихами я.
Ревность,
 жены,
 слезы...
 ну их! -
вспухнут веки,
 впору Вию.
Я не сам,
 а я
 ревную
за Советскую Россию.
Видел
 на плечах заплаты,
их
 чахотка
 лижет вздохом.
Что же,
 мы не виноваты -
ста мильонам
 было плохо.
Мы
 теперь
 к таким нежны -
спортом
 выпрямишь не многих,-
вы и нам
 в Москве нужны
не хватает
 длинноногих.
Не тебе,
 в снега
 и в тиф
шедшей
 этими ногами,
здесь
 на ласки
 выдать их
в ужины
 с нефтяниками.
Ты не думай,
 щурясь просто
из-под выпрямленных дуг.
Иди сюда,
 иди на перекресток
моих больших
 и неуклюжих рук.
Не хочешь?
 Оставайся и зимуй,
и это
 оскорбление
 на общий счет нанижем.
Я все равно
 тебя
 когда-нибудь возьму -
одну
 или вдвоем с Парижем.

Владимир Маяковский. 
Навек любовью ранен. 
Москва: Эксмо-Пресс, 1998.


БРОДВЕЙ

Асфальт - стекло.
 Иду и звеню.
Леса и травинки -
 сбриты.
На север
 с юга
 идут авеню,
на запад с востока -
 стриты.
А между -
 (куда их строитель завез!) -
дома
 невозможной длины.

Одни дома
 длиной до звезд,
другие -
 длиной до луны.
Янки
 подошвами шлепать
 ленив:
простой
 и курьерский лифт.
В 7 часов
 человечий прилив,
В 17 часов
 - отлив.
Скрежещет механика,
 звон и гам,
а люди замелдяют
 жевать чуингам,
чтоб бросить:
 "Мек моней?"
Мамаша
 грудь
 ребенку дала.
Ребенок
 с каплями из носу,
сосет
 как будто
 не грудь, а доллар -
занят
 серьезным
 бизнесом.
Работа окончена.
 Тело обвей
в сплошной
 электрический ветер.
Хочешь под землю -
 бери собвей,
на небо -
 бери элевейтер.
Вагоны
 едут
 и дымам под рост,
и в пятках
 домовьих
 трутся,
и вынесут
 хвост
 на Бруклинский мост,
и спрячут
 в норы
 под Гудзон.
Тебя ослепило,
 ты осовел.
Но,
 как барабанная дробь,
из тьмы
 по темени:
 "Кофе Максвел
гуд
 ту ди ласт дроп".
А лампы
 как станут
 ночь копать,
ну, я доложу вам -
 пламечко!
Налево посмотришь -
 мамочка мать!
Направо -
 мать моя мамочка!
Есть что поглядеть московской братве.
И за день
 в конец не дойдут.
Это Нью-Йорк.
 Это Бродвей.
Гау ду ю ду!
Я в восторге
 от Нью-Йорка города.
Но
 кепчонку
 не сдерну с виска.
У советски
 собственная гордость:
на буржуев
 смотрим свысока.

Владимир Маяковский. 
Навек любовью ранен. 
Москва: Эксмо-Пресс, 1998.