Меню
Назад » »

Владимир Владимирович Маяковский (20)

ВО ВЕСЬ ГОЛОС

Первое вступление в поэму

Уважаемые
 товарищи потомки!
Роясь
 в сегодняшнем
 окаменевшем дерьме,
наших дней изучая потемки,
вы,
 возможно,
 спросите и обо мне.
И, возможно, скажет
 ваш ученый,
кроя эрудицией
 вопросов рой,
что жил-де такой
 певец кипяченой
и ярый враг воды сырой.
Профессор,
 снимите очки-велосипед!
Я сам расскажу
 о времени
 и о себе.
Я, ассенизатор
 и водовоз,
революцией
 мобилизованный и призванный,
ушел на фронт
 из барских садоводств
поэзии —
 бабы капризной.
Засадила садик мило,
дочка,
 дачка,
 водь
 и гладь —
сама садик я садила,
сама буду поливать.
Кто стихами льет из лейки,
кто кропит,
 набравши в рот —
кудреватые Митрейки,
 мудреватые Кудрейки —
кто их к черту разберет!
Нет на прорву карантина —
мандолинят из-под стен:
«Тара-тина, тара-тина,
т-эн-н...»
Неважная честь,
 чтоб из этаких роз
мои изваяния высились
 по скверам,
где харкает туберкулез,
где б... с хулиганом
 да сифилис.
И мне
 агитпроп
 в зубах навяз,
и мне бы
 строчить
 романсы на вас,—
доходней оно
 и прелестней.
Но я
 себя
 смирял,
 становясь
на горло
 собственной песне.
Слушайте,
 товарищи потомки,
агитатора,
 горлана-главаря.
Заглуша
 поэзии потоки,
я шагну
 через лирические томики,
как живой
 с живыми говоря.
Я к вам приду
 в коммунистическое далеко
не так,
 как песенно-есененный провитязь.
Мой стих дойдет
 через хребты веков
и через головы
 поэтов и правительств.
Мой стих дойдет,
 но он дойдет не так,—
не как стрела
 в амурно-лировой охоте,
не как доходит
 к нумизмату стершийся пятак
и не как свет умерших звезд доходит.
Мой стих
 трудом
 громаду лет прорвет
и явится
 весомо,
 грубо,
 зримо,
как в наши дни
 вошел водопровод,
сработанный
 еще рабами Рима.
В курганах книг,
 похоронивших стих,
железки строк случайно обнаруживая,
вы
 с уважением
 ощупывайте их,
как старое,
 но грозное оружие.
Я
 ухо
 словом
 не привык ласкать;
ушку девическому
 в завиточках волоска
с полупохабщины
 не разалеться тронуту.
Парадом развернув
 моих страниц войска,
я прохожу
 по строчечному фронту.
Стихи стоят
 свинцово-тяжело,
готовые и к смерти
 и к бессмертной славе.
Поэмы замерли,
 к жерлу прижав жерло
нацеленных
 зияющих заглавий.
Оружия
 любимейшего
 род,
готовая
 рвануться в гике,
застыла
 кавалерия острот,
поднявши рифм
 отточенные пики.
И все
 поверх зубов вооруженные войска,
что двадцать лет в победах
 пролетали,
до самого
 последнего листка
я отдаю тебе,
 планеты пролетарий.
Рабочего
 громады класса враг —
он враг и мой,
 отъявленный и давний.
Велели нам
 идти
 под красный флаг
года труда
 и дни недоеданий.
Мы открывали
 Маркса
 каждый том,
как в доме
 собственном
 мы открываем ставни,
но и без чтения
 мы разбирались в том,
в каком идти,
 в каком сражаться стане.
Мы
 диалектику
 учили не по Гегелю.
Бряцанием боев
 она врывалась в стих,
когда
 под пулями
 от нас буржуи бегали,
как мы
 когда-то
 бегали от них.
Пускай
 за гениями
 безутешною вдовой
плетется слава
 в похоронном марше —
умри, мой стих,
 умри, как рядовой,
как безымянные
 на штурмах мерли наши!
Мне наплевать
 на бронзы многопудье,
мне наплевать
 на мраморную слизь.
Сочтемся славою —
 ведь мы свои же люди,—
пускай нам
 общим памятником будет
построенный
 в боях
 социализм.
Потомки,
 словарей проверьте поплавки:
из Леты
 выплывут
 остатки слов таких,
как «проституция»,
 «туберкулез»,
 «блокада».
Для вас,
 которые
 здоровы и ловки,
поэт
 вылизывал
 чахоткины плевки
шершавым языком плаката.
С хвостом годов
 я становлюсь подобием
чудовищ
 ископаемо-хвостатых.
Товарищ жизнь,
 давай
 быстрей протопаем,
протопаем
 по пятилетке
 дней остаток.
Мне
 и рубля
 не накопили строчки,
краснодеревщики
 не слали мебель на дом.
И кроме
 свежевымытой сорочки,
скажу по совести,
 мне ничего но надо.
Явившись
 в Це Ка Ка
 идущих
 светлых лет,
над бандой
 поэтических
 рвачей и выжиг
я подыму,
 как большевистский партбилет,
все сто томов
 моих
 партийных книжек.
1929-1930

В.В.Маяковский. Избранные произведения. 
Библиотека поэта. Большая серия. 2-е изд. 
Москва, Ленинград: Советский писатель, 1963



ТАМАРА И ДЕМОН

От этого Терека
 в поэтах
 истерика.
Я Терек не видел.
 Большая потерийка.
Из омнибуса
 вразвалку
сошел,
 поплевывал
 в Терек с берега,
совал ему
 в пену
 палку.
Чего же хорошего?
 Полный развал!
Шумит,
 как Есенин1 в участке.
Как будто бы
 Терек
 сорганизовал,
проездом в Боржом,
 Луначарский.
Хочу отвернуть
 заносчивый нос
и чувствую:
 стыну на грани я,
овладевает
 мною
 гипноз,
воды
 и пены играние.
Вот башня,
 револьвером
 небу к виску,
разит
 красотою нетроганой.
Поди
 подчини ее
 преду искусств —
Петру Семенычу
 Когану.
Стою,
 и злоба взяла меня,
что эту
 дикость и выступы
с такой бездарностью
 я
 променял
на славу,
 рецензии,
 диспуты.
Мне место
 не в «Красных нивах»,
 а здесь,
и не построчно,
 а даром
реветь
 стараться в голос во весь,
срывая
 струны гитарам.
Я знаю мой голос:
 паршивый тон,
но страшен
 силою ярой.
Кто видывал,
 не усомнится,
 что
я
 был бы услышан Тамарой.
Царица крепится,
 взвинчена хоть,
величественно
 делает пальчиком.
Но я ей
 сразу:
 — А мне начхать,
царица вы
 или прачка!
Тем более
 с песен —
 какой гонорар?!
А стирка —
 в семью копейка.
А даром
 немного дарит гора:
лишь воду —
 поди
 попей-ка!—
Взъярилась царица,
 к кинжалу рука.
Козой,
 из берданки ударенной.
Но я ей
 по-своему,
 вы ж знаете как —
под ручку...
 любезно...
 — Сударыня!
Чего кипятитесь,
 как паровоз?
Мы
 общей лирики лента.
Я знаю давно вас,
 мне
 много про вас
говаривал
 некий Лермонтов2.
Он клялся,
 что страстью
 и равных нет...
Таким мне
 мерещился образ твой.
Любви я заждался,
 мне 30 лет.
Полюбим друг друга.
 Попросту.
Да так,
 чтоб скала
 распостелилась в пух.
От черта скраду
 и от бога я!
Ну что тебе Демон?
 Фантазия!
 Дух!
К тому ж староват —
 мифология.
Не кинь меня в пропасть,
 будь добра.
От этой ли
 струшу боли я?
Мне
 даже
 пиджак не жаль ободрать,
а грудь и бока —
 тем более.
Отсюда
 дашь
 хороший удар —
и в Терек
 замертво треснется.
В Москве
 больнее спускают...
 куда!
ступеньки считаешь —
 лестница.
Я кончил,
 и дело мое сторона.
И пусть,
 озверев от помарок,
про это
 пишет себе Пастернак3.
А мы...
 соглашайся, Тамара!
История дальше
 уже не для книг.
Я скромный,
 и я
 бастую.
Сам Демон слетел,
 подслушал,
 и сник,
и скрылся,
 смердя
 впустую.
К нам Лермонтов сходит,
 презрев времена.
Сияет —
 «Счастливая парочка!»
Люблю я гостей.
 Бутылку вина!
Налей гусару, Тамарочка!
1924

Владимир Маяковский. Лирика. 
Москва, "Художественная Литература", 1967.

Никто не решился оставить свой комментарий.
Будь-те первым, поделитесь мнением с остальными.
avatar