- 871 Просмотр
- Обсудить
На палубе разбойничьего брига Лежал я, истомленный лихорадкой, И пить просил. А белокурый юнга, Швырнув недопитой бутылкой в чайку, Легко переступил через меня. Тяжелый полдень прожигал мне веки, Я жмурился от блеска желтых досок, Где быстро высыхала лужа крови, Которую мы не успели вымыть И отскоблить обломками ножа. Неповоротливый и сладко-липкий, Язык заткнул меня, как пробка флягу, И тщетно я ловил хоть каплю влаги, Хоть слабое дыхание бананов, Летящее с "Проклятых островов". Вчера как выволокли из каюты, Так и оставили лежать на баке. Гнилой сухарь сегодня бросил боцман И влил силком разбавленную виски В потрескавшуюся мою гортань. Измученный, я начинаю бредить... И снится мне, что снег идет над Твидом, А Джон, постукивая деревяшкой, Спускается тропинкою в селенье, Где слепнет в старой хижине окно.
Всеволод Рождественский. Избранное.
М., Л.: Художественная литература, 1965.
Две недели их море трепало... Океана зеленая ртуть То тугою стеною стояла, То скользила в наклонную муть, И скрипучее солнце штурвала Вчетвером не могли повернуть. На пятнадцатый день, урагана Ледяную прорвав крутоверть, Им раскрылся, как мякоть банана, Ржавый месяц, прорезавший твердь. И зарделись зрачки капитана, В сотый раз обманувшего смерть. В крутобокой каюте от жара Он четырнадцать суток подряд Со стрелою в груди, как гагара, Бился об пол, стонал невпопад, И мутней смоляного отвара Растекался по мускулам яд. "День мой выпили жадные пчелы. Черный вымпел, приходишь ты в срок! Бросим якорь за пеной атолла, Закопаем бочонок в песок Для нее, для девчонки веселой, Чьи насмешки пьянее, чем грог!" Он бы мог замечтаться о чуде, Заглядеться на пламя волос - Но они... эти черные люди... Рви, хватай их, родительский пес! Унеси его в дюны, в безлюдье, Где он худеньким мальчиком рос... Он проснется на родине. Или Пусть кладут ему руки крестом, Пусть зашьют, как уж многих зашили, В грубый холст с корабельным ядром И к зеленой прозрачной могиле Спустят за борт под пушечный гром! Вот лежит он: камзол, треуголка, В медальоне под левой рукой Черный ангел Миссури, креолка (Ткань натянута грудью тугой) В кринолине вишневого шелка, Золотиста, как отмель и зной. Не под тем ли коричневым взглядом - Светляками тропических стран - Жизнь была и блаженством и адом Для твоей седины, капитан? Мы на грудь твою с кортиком рядом Незабвенный кладем талисман. Завтра, завтра... Как скупо, как мало В этой колбе песочных минут! Завтра сам на приказ адмирала Встанешь ты на прощальный салют. И тугие закатные скалы Морю родины гром отдадут... . . . . . . . . . . . . . . . В этой раковине так странно, Так настойчиво повторены Гул Индийского океана, Ребра отмелей, выгиб волны, Что выходят на остров песчаный, Словно пальмы, старинные сны. Четко взвешен мой мир на ладони. Океания! Солнце чудес! Я плыву черепахой в затоне, Где разросся коралловый лес, И стоит мое сердце на склоне Изумрудных, как в детстве, небес.
Всеволод Рождественский. Избранное.
М., Л.: Художественная литература, 1965.
В базарной суете, средь толкотни и гама, Где пыль торгашества осела на весы, Мне как-то довелось в унылой куче хлама Найти старинные песочные часы. На парусных судах в качании каюты, Должно быть, шел их век - и труден и суров - В одном стремлении: отсчитывать минуты Тропической жары и ледяных ветров. Над опрокинутой стеклянною воронкой, Зажатою в тугой дубовый поясок, Сквозь трубку горлышка всегда струею тонкой Спокойно сыпался сползающий песок... Песочные часы! Могли они, наверно, Все время странствуя, включить в свою судьбу Журнал Лисянского, промеры Крузенштерна, Дневник Головнина и карты Коцебу! И захотелось мне, как в парусной поэме Отважных плаваний, их повесть прочитать, В пузатое стекло запаянное время, Перевернув вверх дном, заставить течь опять. Пускай струится с ним романтика былая, Течет уверенно, как и тогда текла, Чтоб осыпь чистая, бесшумно оседая, Сверкнула золотом сквозь празелень стекла. Пускай вернется с ней старинная отвага, Что в сердце моряка с далеких дней жива, Не посрамила честь андреевского флага И русским именем назвала острова. Адмиралтейские забудутся обиды, И Беллинсгаузен, идущий напрямик, В подзорную трубу увидит Антарктиды Обрывом ледяным встающий материк. Пусть струйкой сыплется высокая минута В раскатистом "ура!", в маханье дружных рук, Пусть дрогнут айсберги от русского салюта В честь дальней Родины и торжества наук! Мне хочется вернуть то славное мгновенье, Вновь пережить его - хотя б на краткий срок - Пока в моих руках неспешное теченье Вот так же будет длить струящийся песок.
Всеволод Рождественский. Избранное.
М., Л.: Художественная литература, 1965.
Когда еще за школьной партой Взгляд отрывал я от страниц, Мне мир казался пестрой картой, Ожившей картой - без границ! В воображении вставали Земель далеких чудеса, И к ним в синеющие дали Шел бриг, поднявший паруса. Дышал я в пальмах вечным маем На океанских островах, Жил в легкой хижине с Маклаем, Бродил с Арсеньевым в горах, В песках и чащах шел упрямо К озерам, где рождался Нил, В полярных льдах на мостик "Фрама" С отважным Нансеном всходил. И выла буря в восемь баллов В туманах северных широт, Когда со мной Валерий Чкалов Вел через тучи самолет... Но что чудес искать далеко? Они вот здесь, живут сейчас, Где мир, раскинутый широко, Построен нами - и для нас! Смотри - над нашими трудами Взошла бессмертная звезда. Моря сдружили мы с морями, В пустынях ставим города. Земли умножилось убранство, Чтоб вся она была как сад, И в межпланетное пространство Родные спутники летят. Не вправе ль мы сказать о чуде, Что завоевано борьбой: Его творят простые люди, Такие же, как мы с тобой!
Всеволод Рождественский. Избранное.
М., Л.: Художественная литература, 1965.
Пламенеющие клены У овального пруда, Палисадник, дом зеленый Не забудешь никогда! Здесь под дубом Вальтер Скотта, Вдохновителем баллад, В день рожденья вы, Шарлотта, Разливали шоколад. Драматург, поэт и комик Новый слушают роман, А рука сафьянный томик Уронила на диван. Медом, сыром и ромашкой Опьяненный, вижу я, Как над розовою чашкой Свита черная струя. Чувствую - дрожит мой голос, На цезуре сломан стих. Золотой, как солнце, волос Дышит у висков моих. И пускай сердитый дядя Оправляет свой парик, Я читаю в вашем взгляде, Лотта, лучшую из книг.
Всеволод Рождественский. Избранное.
М., Л.: Художественная литература, 1965.
Три окна, закрытых шторой, Сад и двор - большое D. Это мельница, в которой Летом жил Альфонс Доде. Для деревни был он странен: Блуза, трубка и берет. Кто гордился: парижанин, Кто подтрунивал: поэт! Милой девушке любовник Вслух читал его роман, На окно ему шиповник Дети ставили в стакан. Выйдет в сад - закат сиренев, Зяблик свищет впопыхах. (Русский друг его - Тургенев - Был ли счастлив так "в степях"?) Под зеленым абажуром Он всю ночь скрипел пером, Но, скучая по Гонкурам, Скоро бросил сад и дом, И теперь острит в Париже На премьере Opera. Пыль легла на томик рыжий, Недочитанный вчера... Но приезд наш не случаен. Пусть в полях еще мертво, Дом уютен, и хозяин Сдаст нам на зиму его. В печке щелкают каштаны, Под окошком снег густой... Ах, пускай за нас романы Пишет кто-нибудь другой!
Всеволод Рождественский. Избранное.
М., Л.: Художественная литература, 1965.
Чуть пламенело утро над Багдадом, Колеблемое персиковым ветром, Когда калиф Абу-Гассан Девятый, Свершив положенное омовенье, Покинул душной спальни полумрак. Он шел садами, раздвигая лозы, И грудь под распахнувшимся халатом Вдыхала золотистую прохладу, Даря благоухающему ветру Чуть слышную ночную теплоту, И легкою была его походка, А радостное головокруженье Калифа задержало у бассейна, Когда по изволению аллаха Его очам предстала Красота. Гибка, как трость, стройна, как буква Алеф, Легка, как облако, смугла, как персик, Переступив чрез павшие одежды, Она по мутно-розовым ступеням Упругим лотосом вошла в бассейн... Когда насытились глаза калифа, А сердце стало как тугие струны, Он продолжал свой путь, кусая розу И повторяя первый стих поэмы, Которую он начал в этот день: - "В бассейне чистое я видел серебро..."
Всеволод Рождественский. Избранное.
М., Л.: Художественная литература, 1965.
Долго в жилах музыка бродила, Поднимая темное вино... Но скажи мне, где все это было, Где все это было, так давно? Свет погас, и стали вы Розиной... Дом в Севилье. Полная луна. Звон гитары - рокот соловьиный - Градом бьет в полотнище окна. Жизни, счастья пылкая возможность! Разве сердца удержать полет В силах тщетная предосторожность, Стариковской ревности расчет? Доктор Бартоло в камзоле красном, Иезуит в сутане, клевета, Хитрая интрига - все напрасно Там, где сцена светом залита! Опекун раздулся, точно слива, Съехал набок докторский парик, И уже влюбленный Альмавива Вам к руке за нотами приник. Вздохи скрипок, увертюра мая. Как и полагалось пьесам встарь, Фигаро встает, приподнимая Разноцветный колдовской фонарь. И гремит финал сквозь сумрак синий. Снова снег. Ночных каналов дрожь. В легком сердце болтовню Россини По пустынным улицам несешь. Льется, тает холодок счастливый, Звезды и ясны и далеки. И стучат, стучат речитативы В тронутые инеем виски. Доброй ночи, милая Розина! В мутном круге ширится луна. Дом молчит. И в зареве камина Сам Россини смотрит из окна.
Всеволод Рождественский. Избранное.
М., Л.: Художественная литература, 1965.
"Юную стройновысокую пальму я видел однажды..." Одиссея, песнь VI "Далеко разрушенная Троя, Сорван парус, сломана ладья. Из когда-то славного героя Стал скитальцем бесприютным я. Ни звезды, ни путеводных знаков... Нереида, дай мне счастье сна",- И на отмель острова феаков Одиссея вынесла волна. Он очнулся. День идет к закату. Город скрыт за рощею олив. Бедный парус натянул заплату, Розовый морщинится залив. Тополя бормочут, засыпая, И сидит на стынущем песке Тонкая царевна Навзикая С позабытой ракушкой в руке. "О царевна! Узких щек багрянец - Как шиповник родины моей. Сядь ко мне. Я только чужестранец, Потерявший дом свой, Одиссей. Грудь и плечи, тонкие такие, Та же страстная судьба моя. Погляди же, девушка, впервые В ту страну, откуда родом я. Там на виноградники Итаки Смотрит беспокойная луна. Белый дом мой обступили маки, На пороге ждет меня жена. Но, как встарь, неумолимы боги, Долго мне скитаться суждено. Отчего ж сейчас - на полдороге - Сердцу стало дивно и темно? Я хотел бы в маленькие руки Положить его - и не могу. Ты, как пальма, снилась мне в разлуке, Пальма на высоком берегу. Не смотри мучительно и гневно, Этот миг я выпил до конца. Я смолкаю. Проводи, царевна, Чужестранца в мирный дом отца".
Всеволод Рождественский. Избранное.
М., Л.: Художественная литература, 1965.
Ну что ж! Простимся. Так и быть. Минута на пути. Я не умел тебя любить, Веселая,- прости! Пора быть суше и умней... Я терпелив и скуп И той, кто всех подруг нежней, Не дам ни рук, ни губ. За что ж мы чокнемся с тобой? За прошлые года? Раскрой рояль, вздохни и пой, Как пела мне тогда. Я в жарких пальцах скрыл лицо, Я волю дал слезам И слышу - катится кольцо, Звеня, к твоим ногам. Припомним все! Семнадцать лет. В руках - в сафьяне - Блок. В кудрях у яблонь лунный свет, Озерный ветерок. Любовь, экзамены, апрель И наш последний бал, Где в вальсе плыл, кружа метель, Белоколонный зал. Припомним взморье, дюны, бор, Невы свинцовый скат, Университетский коридор, Куда упал закат. Здесь юность кончилась, и вот Ударила война. Мир вовлечен в водоворот, Вскипающий до дна. В грозе и буре рухнул век, Насилья ночь кляня. Родился новый человек Из пепла и огня. Ты в эти дни была сестрой, С косынкой до бровей, И ты склонялась надо мной, Быть может, всех родней. А в Октябре на братский зов, Накинув мой бушлат, Ты шла с отрядом моряков В голодный Петроград. И там, у Зимнего дворца, Сквозь пушек торжество, Я не видал еще лица Прекрасней твоего! Я отдаю рукам твоим Штурвал простого дня. Простимся, милая! С другим Не позабудь меня. Во имя правды до конца, На вечные века Вошли, как жизнь, как свет, в сердца Слова с броневика. В судьбу вплелась отныне нить Сурового пути. Мне не тебя, а жизнь любить! Ты, легкая, прости...
Всеволод Рождественский.
Стихотворения.
Библиотека советской поэзии.
Лениград: Художественная литература, 1970.
Никто не решился оставить свой комментарий.
Будь-те первым, поделитесь мнением с остальными.
Будь-те первым, поделитесь мнением с остальными.