- 1067 Просмотров
- Обсудить
Стоял тот дом
Стоял тот дом, всем жителям знакомый,
Его еще Наполеон застал,
Но вот его назначили для слома,
Жильцы давно уехали из дома, но дом пока стоял.
Холодно, холодно, холодно в доме.
Парадное давно не открывалось,
Мальчишки окна выбили уже,
И штукатурка всюду осыпалась,
Но что-то в этом доме оставалось на третьем этаже.
Ахало, охало, ухало в доме.
И дети часто жаловались маме
И обходили дом тот стороной,
Объединясь с соседними дворами,
Вооружась лопатами, ломами, пошли туда гурьбой
Дворники, дворники, дворники тихо.
Они стоят и недоумевают,
Назад спешат, боязни не тая,
Вдруг там Наполеона дух витает,
А может это просто слуховая галлюцинация.
Боязно, боязно, боязно дворникам.
Но наконец приказ о доме вышел,
И вот рабочий, тот, что дом ломал,
Ударил с маху гирею по крыше, а после клялся,
Будто бы услышал, как кто-то застонал.
Жалобно, жалобно, жалобно в доме
От страха дети больше не трясутся,
Нет дома, что два века простоял.
И скоро здесь по плану реконструкций ввысь
Этажей десятки вознесутся, бетон, стекло, металл.
Весело, здорово, красочно будет.
Хунвейбины
Возле города Пекина ходят-бродят хунвейбины.
И старинные картины ищут-рыщут хунвейбины.
И не то, чтоб хунвейбины любят статуи, картины,
Вместо статуй будут урны революции культурной.
И ведь главное, знаю отлично я,
Как они произносятся,
Но что-то весьма неприличное
На язык ко мне просится,
Хунвейбины.
Хунвейбины — ведь это ж неприлично,
Вот придумал им забаву ихний вождь, товарищ Мао,
Не ходите дети в школу, помогите бить крамолу,
И не то, чтоб эти детки были вовсе малолетки.
Изрубили эти детки очень многих на котлетки.
И ведь главное, знаю отлично я,
Как они произносятся,
Но что-то весьма неприличное
На язык ко мне просится,
Хунвейбины.
Вот немного посидели, а теперь похулиганим
Что-то тихо, в самом деле — думал Мао с Ляо Бянем.
Чем еще уконтрапупить мировую атмосферу?
Вот еще покажем крупный кукиш США и СССР-у.
Но ведь главное, знаю отлично я,
Как они произносятся,
Но что-то весьма неприличное
На язык ко мне просится.
Хунвейбины.
Колея
Сам виноват, и слезы пью и охаю,
Попал в чужую колею глубокую.
Я цели намечал свои на выбор сам,
А вот теперь из колеи не выбраться.
Крутые, скользкие края имеет эта колея,
Я кляну проложивших ее, скоро лопнет терпенье мое
И склоняю, как школьник плохой
Колею, колее, с колеей.
Но почему неймется мне — нахальный я,
Условья в общем в колее нормальные
Никто не стукнет, не притрет не жалуйся,
Желаешь двигаться вперед — пожалуйста.
Отказа нет в еде-питье в уютной этой колее,
Я живо себя убедил: не один я в нее угодил.
Так держать — колесо в колесе,
И доеду туда, куда все.
Вот кто-то крикнул сам не свой: «А ну, пусти!»
И начал спорить с колеей по глупости
Он в споре сжег запас до дна тепла души
И полетели клапана и вкладыши.
Но покарежил он края, и стала шире колея.
Вдруг его обрывается след.
Чудака оттащили в кювет,
Чтоб не мог он нам, задним, мешать
По чужой колее проезжать.
Вот и ко мне пришла беда: стартер заел.
Теперь уж это не езда, а ерзанье,
И надо б выйти, подтолкнуть, но прыти нет,
Авось подъедет кто-нибудь и вытянет.
Напрасно жду подмоги я.
Чужая это колея.
Расплеваться бы глиной и ржой с колеей этой самой чужой.
И тем, что я ее сам углубил,
Я у задних надежду убил.
Прошиб меня холодный пот до косточки
И я прошел вперед по досточке.
Гляжу — размыли край ручьи весенние,
Там выезд есть из колеи, спасение.
Я грязью из-под шин плюю в чужую эту колею.
Эй вы, задние, делай как я, это значит: не надо за мной.
Колея эта только моя,
Выбирайтесь своей колеей, выбирайтесь своей колеей.
Письмо в редакцию телепередачи «Очевидное невероятное» с Канатчиковой дачи Из сумасшедшего дома
Дорогая передача! Во субботу, чуть не плача,
Вся Канатчикова дача к телевизору рвалась,
Вместо чтоб поесть, помыться у колодца и забыться,
Вся безумная больница у экрана собралась.
Говорил, ломая руки, краснобай и баламут
Про бессилие науки перед тайною Бермуд,
Все мозги разбил на части, все извилины заплел,
И канатчиковы власти колят нам второй укол.
Уважаемый редактор, может лучше про реактор, а?
Про любимый лунный трактор? Ведь нельзя же, год подряд
То тарелками пугают, дескать, подлые, летают,
То у вас собаки лают, то у вас руины говорят.
Мы кое в чем поднаторели, мы тарелки бьем весь год
Мы на них уже собаку съели, если повар нам не врет,
А медикаментов груды мы в унитаз, кто не дурак,
Вот это жизнь, а вдруг Бермуды. Вот те раз. Нельзя же так!
Мы не сделали скандала, нам вождя недоставало.
Настоящих буйных мало, вот и нету вожаков.
Но на происки и бредни сети есть у нас и бредни,
И не испортят нам обедни злые происки врагов.
Это их худые черти бермутят воду во пруду,
Это все придумал Черчилль в восемнадцатом году.
Мы про взрывы, про пожары сочиняли ноту ТАСС,
Тут примчались санитары и зафиксировали нас.
Тех, кто был особо боек, прикрутили к спинкам коек.
Бился в пене параноик, как ведьмак на шабаше:
«Развяжите полотенцы, иноверы, изуверцы.
Нам бермуторно на сердце и бермутно на душе».
Сорок душ посменно воют, раскалились добела.
Вот как сильно беспокоят треугольные дела,
Все почти с ума свихнулись, даже кто безумен был,
И тогда главврач Маргулис телевизор запретил.
Вон он, змей, в окне маячит, за спиною штепсель прячет
Подал знак кому-то, значит: «Фельдшер, вырви провода».
И нам осталось уколоться и упасть на дно колодца,
И там пропасть на дне колодца, как в Бермудах — навсегда.
Ну а завтра спросят дети, навещая нас с утра:
«Папы, что сказали эти кандидаты в доктора?»
Мы ответим нашим чадам правду — им не все равно,
Удивительное рядом, но оно — запрещено.
А вон дантист-надомник, Рудик, у него приемник «грюндиг»
Он его ночами крутит, ловит, контра, ФРГ
Он там был купцом по шмуткам и подвинулся рассудком,
А к нам попал в волненьи жутком и с растревоженным
Желудком, и с номерочком на ноге.
Он прибежал взволнован крайне и сообщеньем нас потряс,
Будто наш уже научный лайнер в треугольнике погряз.
Сгинул, топливо истратив, весь распался на куски,
Но двух безумных наших братьев подобрали рыбаки.
Те, кто выжил в катаклизме, пребывают в пессимизме,
Их вчера в стеклянной призме к нам в больницу привезли.
И один из них, механик, рассказал, сбежав от нянек,
Что бермудский многогранник — незакрытый пуп земли.
Что там было, как ты спасся? Каждый лез и приставал,
Но механик только трясся и чинарики стрелял.
Он то плакал, то смеялся, то щетинился как еж,
Он над нами издевался. Ну сумасшедший, что возьмешь?
Взвился бывший алкоголик, матерщинник и крамольник,
Говорит: «Надо выпить треугольник. На троих его, даешь!»
Разошелся — так и сыплет: «Треугольник будет выпит.
Будь он параллелепипед, будь он круг, едрена вошь!»
Пусть безумная идея — не решайте сгоряча,
Отвечайте нам скорее через доку главврача.
С уваженьем, дата, подпись. Отвечайте нам, а то,
Если вы не отзоветесь мы напишем в «Спортлото».
Я гуляю по Парижу
Ах, милый Ваня, я гуляю по Парижу
И то, что слышу, и то, что вижу,
Пишу в блокноте, впечатлениям вдогонку,
Когда состарюсь — издам книжонку.
Про то, что Ваня, Ваня, Ваня, мы в Париже
Нужны, как в бане пассатижи.
Все эмигранты тут второго поколенья,
От них сплошные недоразуменья
Они все путают, и имя, и названья,
И ты бы, Ваня, у них выл в ванне я.
А в общем, Ваня, Ваня, Ваня, мы в Париже
Нужны, как в русской бане лыжи.
Я там завел с француженкою шашни,
Мои друзья теперь и Пьер, и Жан,
И уже плевал я, Ваня, с Эйфелевой башни
На головы беспечных парижан.
Проникновенье наше по планете
Особенно заметно вдалеке.
В общественном парижском туалете
Есть надписи на русском языке.
***
Жил я славно в первой трети
Двадцать лет на белом свете
И по учению.
Жил безбедно и при деле,
Плыл, куда глаза глядели,
По течению.
Заскрипит ли в повороте
Затрещит в водовороте
Я не слушаю,
То разуюсь, то обуюсь,
На себя в воде любуюсь,
Брагу кушаю.
И пока я наслаждался,
Пал туман, и оказался
В гиблом месте я.
И огромная старуха
Хохотнула прямо в ухо
Злая бестия.
Я кричу, не слышу крика,
Не вяжу от страха лыка,
Вижу плохо я.
На ветру меня качает
«Кто здесь?», — Слышу, отвечает
«Я, нелегкая».
Брось креститься, причитая,
Не спасет тебя свята, святая Богородица.
Кто рули и веслы бросит,
Тех нелегкая заносит,
Так уж водится.
И с одышкой, ожиреньем
Ломит, тварь, по пням-кореньям
Тяжкой поступью,
Я впотьмах ищу дорогу,
Но уж брагу понемногу,
Только по сто пью.
Вдруг навстречу мне живая
Колченогая, кривая,
Морда хитрая:
«Не горюй, — кричит, — болезный,
Горемыка мой нетрезвый,
Слезы вытру я».
Взвыл я душу разрывая:
«Вывози меня, кривая,
Я на привязи.
Мне плевать, что кривобока,
Криворука, кривоока,
Только вывези».
Влез на горб к ней с перепугу,
Но кривая шла по кругу,
Ноги разные.
Падал я, и полз на брюхе,
И хихикали старухи
Безобразные.
Не до жиру, быть бы живым,
Много горя над обрывом,
А в обрыве зла.
«Слышь, кривая, четверть ставлю,
Кривизну твою исправлю,
Раз не вывезла.
И ты, нелегкая маманя,
Хочешь истины в стакане
На лечение?
Тяжело же столько весить,
А хлебнешь стаканов десять,
Облегчение».
И припали две старухи,
Ко бутыли медовухи,
Пьянь с ханыгою.
Я пока за кочки прячусь,
Озираюсь, задом пячусь,
С кручи прыгаю.
Огляделся, лодка рядом,
А за мною по корягам,
Дико охая,
Припустились, подвывая,
Две судьбы мои — кривая
Да нелегкая.
Греб до умопомраченья,
Правил против ли теченья,
На стремнину ли,
А нелегкая с кривою,
От досады, с перепою
Там и сгинули.
Никто не решился оставить свой комментарий.
Будь-те первым, поделитесь мнением с остальными.
Будь-те первым, поделитесь мнением с остальными.