- 1013 Просмотров
- Обсудить
Дальний рейс
Мы без этих колес, словно птицы без крыл.
Пуще зелья нас приворожила
Пара сот лошадиных сил
И, наверно, нечистая сила.
Говорят, все конечные пункты земли
Нам маячат большими деньгами.
Километры длиною в рубли,
Говорят, остаются за нами.
Хлестнет по душам
Нам конечный пункт.
Моторы глушим
И плашмя на грунт.
Пусть говорят — мы за рулем
За длинным гонимся рублем,
Да, это тоже, но суть не в том.
Нам то тракты прямые, то петли шоссе.
Эх, еще бы чуток шоферов нам!
Не надеюсь, что выдержат все
Не сойдут на участке неровном.
Но я скатом клянусь — тех, кого мы возьмем
На два рейса на нашу галеру,
Живо в божеский вид приведем
И, понятно, в шоферскую веру.
И нам, трехосным,
Тяжелым на подъем
И в переносном
Смысле и в прямом,
Обычно надо позарез,
И вечно времени в обрез!
Оно понятно — далекий рейс.
В дальнем рейсе сиденье — то стол, то лежак,
А напарник считается братом.
Просыпаемся на виражах,
На том свете почти, правым скатом.
На колесах наш дом, стол и кров за рулем
Это надо учитывать в сметах.
Мы друг с другом расчеты ведем
Общим сном в придорожных кюветах.
Земля нам пухом,
Когда на ней лежим,
Полдня под брюхом,
Что-то ворожим.
Мы не шагаем по росе
Все наши оси, тонны все
В дугу сгибают мокрое шоссе.
Обгоняет нас вся мелкота, и слегка
Нам обгоны, конечно, обидны.
Но мы смотрим на них свысока,
А иначе нельзя из кабины.
Чехарда дней, ночей, то лучей, то теней…
Но в ночные часы перехода
Перед нами стоит без сигнальных огней
Шоферская лихая свобода.
Сиди и грейся
Болтает, как в седле,
Без дальних рейсов
Нет жизни на земле.
Кто на себе поставил крест,
Кто сел за руль, как под арест,
Тот не способен на дальний рейс.
Холода
Холода, холода…
От насиженных мест
Нас другие зовут города,
Будь то Минск, будь то Брест…
Холода, холода…
Неспроста, неспроста
От родных тополей
Нас суровые манят места,
Будто там веселей.
Неспроста, неспроста…
Как нас дома ни грей
Не хватает всегда
Новых встреч нам и новых друзей,
Будто с нами беда,
Будто с ними теплей.
Как бы ни было нам
Хорошо иногда,
Возвращаемся мы по домам.
Где же наша звезда?
Может, здесь…
Может, там…
* * *
Кто старше нас на четверть века, тот
Уже увидел близости и дали.
Им повезло — и кровь, и дым, и пот
Они понюхали, хлебнули, повидали.
И ехали в теплушках, не в тепле,
На стройки, на фронты и на рабфаки.
Они ходили в люди по земле
И в штыковые жесткие атаки.
Но время эшелонное прошло
В плацкартах едем, травим анекдоты.
Мы не ходили — шашки наголо,
В отчаяньи не падали на доты.
И все-таки традиция живет,
Взяты не все вершины и преграды.
Не потому ли летом каждый год
Идем в студенческие наши стройотряды.
Песок в глазах, в одежде и в зубах
Мы против ветра держим путь на тракте,
На дивногорских каменных столбах
Хребты себе ломаем и характер.
Мы гнемся в три погибели, ну что ж,
Такой уж ветер. Только, друг, ты знаешь
Зато ничем нас после не согнешь,
Зато нас на равнине не сломаешь.
* * *
День-деньской я с тобой, за тобой,
Будто только одна забота,
Будто выследил главное что-то
То, что снимет тоску как рукой.
Это глупо — ведь кто я такой?
Ждать меня — никакого резона,
Тебе нужен другой и покой,
А со мной — неспокойно, бессонно.
Сколько лет ходу нет — в чем секрет?!
Может, я невезучий? Не знаю!
Как бродяга, гуляю по маю,
И прохода мне нет от примет.
Может быть, наложили запрет?
Я на каждом шагу спотыкаюсь:
Видно, сколько шагов — столько бед.
Вот узнаю, в чем дело, — покаюсь.
* * *
Запомню, запомню, запомню тот вечер,
И встречу с любимой, и праздничный стол.
Сегодня я сам самый главный диспетчер,
И стрелки сегодня я сам перевел.
И пусть отправляю я поезд в пустыню,
Где только барханы в горячих лучах,
Мои поезда не вернутся пустыми,
Пока мой оазис совсем не зачах.
И вновь отправляю я поезд по миру.
Я рук не ломаю, навзрыд не кричу.
И мне не навяжут чужих пассажиров
Сажаю в свой поезд кого захочу.
В душе моей
Мне каждый вечер зажигает свечи
И образ твой окутывает дым…
Но не хочу я знать, что время лечит,
Что все проходит вместе с ним.
Теперь я не избавлюсь от покоя,
Ведь все, что было на душе на год вперед,
Не ведая, взяла она с собою
Сначала в порт, потом — на пароход…
Душа моя — пустынная пустыня.
Так что ж стоите над пустой моей душой?
Обрывки песен там и паутина
Все остальное увезла с собой.
Теперь в душе все цели без дороги,
Поройтесь в ней — и вы найдете лишь
Две полуфразы, полудиалоги,
Все остальное — Франция, Париж.
Мне каждый вечер зажигает свечи
И образ твой окутывает дым…
Но не хочу я знать, что время лечит
Оно не исцеляет, а калечит,
Ведь все проходит вместе с ним.
* * *
Люблю тебя сейчас
Не тайно — напоказ.
Не «после» и не «до», в лучах твоих сгораю.
Навзрыд или смеясь,
Но я люблю сейчас,
А в прошлом — не хочу, а в будущем — не знаю.
В прошедшем «я любил»
Печальнее могил.
Все нежное во мне бескрылит и стреножит,
Хотя поэт поэтов говорил:
— Я вас любил, любовь еще, быть может…
Так говорят о брошенном, отцветшем
И в этом жалость есть и снисходительность,
Как к свергнутому с трона королю.
Есть в этом сожаленье об ушедшем,
Стремленье, где утеряна стремительность,
И как бы недоверье к «я люблю».
Люблю тебя теперь Без обещаний: «Верь!»
Мой век стоит сейчас — я век не перережу!
Во время — в продолжении «теперь»
Я прошлым не дышу и будущим не грежу.
Приду и вброд и вплавь
К тебе — хоть обезглавь!
С цепями на ногах и с гирями по пуду.
Ты только по ошибке не заставь,
Чтоб после «я люблю» добавил я и «буду».
Есть в этом «буду» горечь, как ни странно,
Подделанная подпись, червоточина
И лаз для отступления в запас,
Бесцветный яд на самом дне стакана
И, словно настоящему пощечина,
Сомненье в том, что я люблю сейчас.
Смотрю французский сон
С обилием времен,
Где в будущем — не так и в прошлом — по-другому.
К позорному столбу я пригвожден,
К барьеру вызван я языковому.
Ах, — разность в языках!
Не положенье — крах!
Но выход мы вдвоем поищем и обрящем.
Люблю тебя и в сложных временах
И в будущем и в прошлом настоящем!
* * *
Водой наполненные горсти
Ко рту спешили поднести
Впрок пили воду черногорцы
И жили впрок — до тридцати.
А умирать почетно было
От пуль и матовых клинков
И уносить с собой в могилу
Двух-трех врагов, двух-трех врагов.
Пока курок в ружье не стерся,
Стреляли с седел и с колен.
И в плен не брали черногорца
Он просто не сдавался в плен.
А им прожить хотелось до ста,
До жизни жадным, — век с лихвой,
В краю, где гор и неба вдосталь.
И моря — тоже — с головой.
Шесть сотен тысяч равных порций
Воды живой в одной горсти…
Но проживали черногорцы
Свой долгий век до тридцати.
И жены их водой помянут,
И спрячут их детей в горах
До той поры, пока не станут
Держать оружие в руках.
Беззвучно надевали траур,
И заливали очаги,
И молча лили слезы в травы,
Чтоб не услышали враги.
Чернели женщины от горя,
Как плодородные поля,
За ними вслед чернели горы,
Себя огнем испепеля.
То было истинное мщенье
Бессмысленно себя не жгут!
Людей и гор самосожженье
Как несогласие и бунт.
И пять веков как божьей кары,
Как мести сына и отца
Пылали горные пожары
И черногорские сердца.
Цари менялись, царедворцы,
Но смерть в бою всегда в чести…
Не уважали черногорцы
Проживших больше тридцати.
Мне одного рожденья мало,
Расти бы мне из двух корней…
Жаль, Черногория не стала
Второю родиной моей.
Мой Гамлет
Я только малость объясню в стихе,
Клеймо на лбу мне рок с рожденья выжег.
И я пьянел среди чеканных сбруй,
Был терпелив к насилью слов и книжек.
Я улыбаться мог одним лишь ртом,
А тайный взгляд, когда он зол и горек,
Умел скрывать, воспитанный шутом.
Шут мертв теперь… «Аминь! Бедняга Йорик!»
Но отказался я от дележа
Наград, добычи, славы, привилегий:
Вдруг стало жаль мне мертвого пажа…
Я объезжал зеленые побеги.
Я позабыл охотничий азарт,
Возненавидел и борзых, и гончих.
Я от подранка гнал коня назад
И плетью бил загонщиков и ловчих.
Я видел: наши игры с каждым днем
Все больше походили на бесчинства.
В проточных водах по ночам, тайком
Я отмывался от дневного свинства.
Я прозревал, глупея с каждым днем,
И — прозевал домашние интриги.
Не нравился мне век, и люди в нем
Не нравились. И я зарылся в книги.
Мой мозг, до знаний жадный как паук, Офелия!
Я тленья не приемлю.
Но я себя убийством уравнял
С тем, с кем я лег в одну и ту же землю.
Я Гамлет, я насилье презирал.
Я наплевал на датскую корону.
Но в их глазах — за трон я глотку рвал
И убивал соперника по трону.
Но гениальный всплеск похож на бред.
В рожденье смерть проглядывает косо.
А мы все ставим каверзный ответ
И не находим нужного вопроса.
Маски
Смеюсь навзрыд среди кривых зеркал,
Меня, должно быть, ловко разыграли:
Крючки носов и до ушей оскал
Как на венецианском карнавале
Что делать мне? Бежать, да поскорей?
А может, вместе с ними веселиться?
Надеюсь я — под маскою зверей
У многих человеческие лица.
Все в масках, париках — все, как один.
Кто сказочен, а кто — литературен.
Сосед мой справа — грустный арлекин,
Другой палач, а каждый третий — дурень.
Я в хоровод вступаю хохоча,
Но все-таки мне неспокойно с ними,
А вдруг кому-то маска палача
Понравится, и он ее не снимет?
Вдруг арлекин навеки загрустит,
Любуясь сам своим лицом печальным?
Что, если дурень свой дурацкий вид
Так и забудет на лице нормальном?
Вокруг меня смыкается кольцо,
Меня хватают, вовлекают в пляску.
Так-так, мое обычное лицо Все остальные приняли за маску.
Петарды, конфетти! Но все не так…
И маски на меня глядят с укором.
Они кричат, что я опять не в такт,
Что наступаю на ноги партнерам.
Смеются злые маски надо мной,
Веселые — те начинают злиться,
За маской пряча, словно за стеной,
Свои людские подлинные лица.
За музами гоняюсь по пятам,
Но ни одну не попрошу открыться:
Что, если маски сброшены, а там
Все те же полумаски-полулица?
Я в тайну масок все-таки проник.
Уверен я, что мой анализ точен:
И маска равнодушья у иных
Защита от плевков и от пощечин.
Как доброго лица не прозевать,
Как честных угадать наверняка мне?
Они решили маски надевать,
Чтоб не разбить свое лицо о камни.
Никто не решился оставить свой комментарий.
Будь-те первым, поделитесь мнением с остальными.
Будь-те первым, поделитесь мнением с остальными.