- 1094 Просмотра
- Обсудить
НИКАКОЙ ОШИБКИ
На стене висели в рамах бородатые мужчины,
Все в очечках на цепочках, по народному в пенсне,
Все они открыли что-то, все придумали вакцины,
Так что если я не умер, это все по их вине.
Доктор молвил: «Вы больны»,
И мгновенно отпустило,
И сердечное светило
Ухмыльнулось со стены,
Здесь не камера — палата,
Здесь не нары, а скамья,
Не подследственный, ребята,
А исследуемый я.
И, хотя я весь в недугах, мне не страшно почему-то.
Подмахну давай не глядя милицейский протокол,
Мне приятель Склифосовский, основатель института,
Или вот товарищ Боткин, он желтуху изобрел.
В положении моем
Лишь чудак права качает,
Доктор, если осерчает,
То упрячет в желтый дом,
Правда, в этом дома сонном
Нет дурного ничего,
Хочешь — можешь стать Буденным,
Хочешь — лошадью его.
Я здоров, даю вам слово, только здесь не верят слову,
Вновь взглянул я на портреты и ехидно прошептал:
«Если б Кащенко, к примеру, лег лечиться к Пирогову,
Пирогов бы без причины резать Кащенку не стал».
Доктор мой большой педант,
Сдержан он и осторожен,
Да, бы правы, но возможен
И обратный вариант.
Вот палата на пять коек,
Вот доктор входит в дверь.
Тычет пальцем — параноик,
И поди его, проверь.
Хорошо, что вас, светила, всех повесили на стенку.
Я за вами, дорогие, как за каменной стеной,
На Вишневского надеюсь, уповаю на Бурденку.
Подтвердят, что не душевно, а духовно я больной.
Да, мой мозг прогнил на треть,
Ну, а вы, здоровы разве?
Можно вмиг найти болезни,
Если очень захотеть.
Доктор, мы здесь с глазу на глаз
Отвечай же мне, будь скор,
Или будет мне диагноз,
Или будет приговор.
Доктор мой и санитары, и светила все смутились,
Заоконное светило закатилось за спиной,
И очечки их, и почки даже влагой замутились,
У отца желтухи щечки вдруг покрылись желтизной.
Авторучки острие
Устремилось на бумагу,
Доктор действовал во благо,
Только благо не мое.
Но лист перо стальное
Грудь проткнуло, как стилет,
Мой диагноз — параноик,
Это значит, пара лет.
ХИРУРГ-ЕВРЕЙ
Он был хирургом — даже нейро,
Специалистом по мозгам.
На съезде в Рио-де-Жанейро
Пред ним все были мелюзга.
Всех, кому уже жить не светило,
Превращал он в нормальных людей.
Но огромное это светило,
К сожалению, было — еврей.
В науке он привык бороться,
И за скачком всегда скачок.
Он одному землепроходцу
Поставил новый мозжечок.
Всех, кому уже жить не светило,
Превращал он в нормальных людей.
Но огромное это светило,
К сожалению, было — еврей.
В ПАЛАТЕ НАРКОМАНОВ
Не писать стихов мне и романов,
Не читать фантастику в углу.
Я лежу в палате наркоманов,
Чувствую, сам сяду на иглу.
Кто-то раны лечил боевые,
Кто-то так обеспечил тылы…
Эх, вы, парни мои жировые,
Поскорее сходите с иглы.
В душу мне сомнения запали,
Голову вопросами сверлят.
Я лежу в палате, где глотали,
Нюхали, кололи все подряд.
Кто-то закалечил свою душу,
Кто-то просто остался один…
Эх, вы, парни, бросайте марфушу,
Перейдите на апоморфин.
Рядом незнакомый шизофреник
(В него тайно няня влюблена)
Говорит: — Когда не хватит денег,
Перейду на капли-семена.
Кто-то там проколол свою совесть,
Кто-то в сердце курил анашу…
Эх, вы, парни, про вас нужно повесть,
Только повестей я не пишу.
Требуются срочно перемены.
Самый наш веселый тоже сник.
Пятый день кому-то ищут вены,
Не найдут. он сам от них отвык.
Кто-то даже нюхнул кокаина,
Говорят, что мгновенный приход.
Кто-то съел килограмм кодеина
И пустил себя за день в расход.
Я люблю загульных, но не пьяных,
Я люблю отчаянных парней.
Я лежу в палате наркоманов,
Сколько я наслушался здесь в ней!
Кто-то гонит кубы себе в руку,
Кто-то ест даже крепкий вольфрам…
Добровольно принявшие муку,
Эта песня написана вам.
* * *
Сказал себе я: Брось писать, но руки сами просятся.
Ох, мама моя родная, друзья любимые,
Лежу в палате, косятся, боюсь, сейчас набросятся,
Ведь рядом психи тихие, неизвлечимые.
Бывают психи разные, не буйные, но грязные.
Их лечат, морят голодом, их санитары бьют.
И вот что удивительно, — все ходят без смирительных,
И все, что мне приносится, все психи эти жрут.
Куда там Достоевскому с записками известными!
Увидел бы покойничек, как бьют об двери лбы!
И рассказать бы Гоголю про нашу жизнь убогую,
Ей-богу, этот Гоголь бы нам не поверил бы!
Я не желаю славы, и пока я в полном здравии,
Рассудок не померк еще, но это впереди.
Вот главврачиха, женщина, пусть тихо, но помешана.
Я говорю: сойду с ума! — она мне: — подожди.
Я жду, но чувствую уже: хожу по лезвию ноже.
Забыл алфавит, падежей припомнил только два.
И я прошу моих друзья, чтоб кто бы их бы ни был я,
Забрать его, ему, меня отсюдова!
* * *
Взял я жигулевского и косхалвы
Дубняка и керченскую сельдь,
И отправился я в белые столбы
На братана и на психов посмотреть.
А братан уже встречает в проходной
Он меня за опоздание корит,
Говорит: «Давай скорее по одной!
Тихий час сейчас у психов» — говорит.
А шизофреники вяжут веники,
А параноики рисуют нолики,
А которые просто нервные,
Те спокойным сном спят, наверное.
А как приняли по первой первача,
Тут братана сразу бросило в тоску,
Говорит, что он зарежет главврача,
Что он, сука, не пустил его в Москву.
А ему в Москву не за песнями,
Ему выправить надо пенсию.
У него в Москве есть законная,
И еще одна — знакомая.
Мы пивком переложили эту сельдь,
Закусили это дело косхалвой.
Тут братан и говорит мне:
«Сень! А Сень! ты побудь тут за меня денек-Другой.»
И по выходке и по роже мы
Завсегда с тобой были схожи мы.
Тебе же нет в Москве вздоха-продыха,
Поживи ты здесь, как в доме отдыха.
Тут братан снимает тапки и халат,
Он мне волосы легонько ерошит,
А халат на мне ну прямо в аккурат
Будто точно на меня халат пошит.
А братан пиджак, да и к поезду.
А я булавочкой деньги к поясу,
И иду себе на виду у всех
Ведь и правду мне отдохнуть не грех.
Тишина на белом свете, тишина,
Я иду и размышляю, не спеша,
То ли стать мне президентом США,
То ли взять, да и закончить ВПШ.
А у психов жизнь — так бы жил любой:
Хочешь, спать ложись, хочешь, песни пой.
Предоставлена нам вроде литера
Кому от Сталина, кому от Гитлера.
ОЙ, ГДЕ БЫЛ Я ВЧЕРА
Ой, где был я вчера — не найду, хоть убей.
Только помню, что стены с обоями,
Помню, Клавка была и подруга при ней,
Целовался на кухне с обоими.
А наутро я встал
Мне давай сообщать,
Что хозяйку ругал,
Всех хотел застращать,
Что я голым скакал,
Что я песни орал,
А отец, говорил,
У меня генерал.
А потом рвал рубаху и бил себя в грудь,
Говорил, будто все меня продали.
И гостям, говорят, не давал продохнуть,
Донимал их блатными аккордами.
А потом кончил пить,
Потому что устал,
Начал об пол крушить
Благородный хрусталь,
Лил на стены вино,
А кофейный сервиз,
Растворивши окно,
Просто выбросил вниз.
И никто мне не мог даже слова сказать.
Но потом потихоньку оправились,
Навалились гурьбой, стали руки вязать,
А потом уже все позабавились.
Кто плевал мне в лицо,
А кто водку лил в рот.
А какой-то танцор
Бил ногами в живот.
Молодая вдова,
Верность мужу храня,
Ведь живем однова
Пожалела меня.
И бледнел я на кухне с разбитым лицом
Сделал вид, что пошел на попятную,
Развяжите, кричал, да и дело с концом,
Развязали, но вилки попрятали.
Тут вообще началось,
Не опишешь в словах.
И откуда взялось
Столько силы в руках?
Я, как раненный зверь,
Напоследок чудил,
Выбил окна и дверь,
И балкон уронил…
Ой, где был я вчера — не найду днем с огнем,
Только помню, что стены с обоями…
И осталось лицо, и побои на нем…
Ну куда теперь выйти с побоями?
Если правда оно,
Ну, хотя бы на треть,
Остается одно:
Только лечь, помереть.
Хорошо, что вдова
Все смогла пережить,
Пожалела меня
И взяла к себе жить.
ПРО ДЖИНА
У вина достоинство, говорят, целебное.
Я решил попробовать. Бутылку взял, открыл.
Вдруг оттуда вылезло что-то непотребное:
Может быть зеленый змий, а может, крокодил.
Если я чего решил, я выпью-то обязательно,
Но к этим шуткам отношусь я очень отрицательно.
А оно зеленое, пахучее, противное,
Прыгало по комнате, ходило ходуном.
А потом послышалось пенье заунывное,
И виденье оказалось грубым мужиком.
Если я чего решил, я выпью-то обязательно,
Но к этим шуткам отношусь я очень отрицательно.
И если б было у меня времени хотя бы час.
Я бы дворников позвал бы с метлами, а тут
Вспомнил детский детектив — старика Хоттабыча
И спросил: товарищ ибн, как тебя зовут?
Так, что хитрость, говорю, брось свою иудину,
Прямо, значит, отвечай, кто тебя послал?
И кто загнал тебя сюда — в винную посудину?
От кого скрывался ты и чего скрывал?
Тот мужик поклоны бьет, отвечает вежливо:
Я не вор, я не шпион, я вообще-то дух!
И за свободу за свою, захотите ежели,
Изобью за вас любого, можно даже двух.
Тут я понял: это джин, он ведь может многое,
Он ведь может мне сказать: вмиг озолочу.
Ваше предложение, — говорю, — убогое.
Морды после будем бить. Я вина хочу!
Ну а после — чудеса по такому случаю!
Я до небес дворец хочу, ведь ты на то и бес.
А он мне: мы таким делам вовсе не обучены,
Кроме мордобития — никаких чудес.
Врешь, — кричу, — шалишь, — кричу. Ну, и дух в амбицию.
Стукнул раз — специалист, видно по всему.
Я, конечно, побежал, позвонил в милицию.
Убивают, — говорю, — прямо на дому.
Вот они подъехали, показали аспиду!
Супротив милиции он ничего не смог!
Вывели болезного, руки ему за спину
И с размаху кинули в черный воронок.
Что с ним стало? Может быть, он в тюряге мается.
Чем в бутылке, лучше уж в бутырке посидеть.
Ну, а может, он теперь боксом занимается?
Если будет выступать, я пойду смотреть.
ОБЪЯСНИТЕЛЬНАЯ ЗАПИСКА В МИЛИЦЕЙСКОМ ПРОТОКОЛЕ
Считать по нашему, мы выпили немного.
Не вру, ей-богу. Скажи, Серега!
И если б водку гнать не из опилок,
То что б нам было с пяти бутылок?
Вторую пили близ прилавка в закуточке,
Но это были еще цветочки,
Потом в скверу, где детские грибочки,
Потом не помню — дошел до точки,
Я пил из горлышка, с устатку и не евши,
Но я, как стекло, был, то есть остекленевший,
Ну, а когда коляска подкатила,
Тогда у нас было семьсот на рыло.
Мы, правда, третьего насильно затащили.
Но тут промашка — переборщили.
А что очки товарищу разбили,
Так то портвейном усугубили.
Товарищ первый нам сказал, что, мол, уймитесь,
Что не буяньте, что разойдитесь.
Ну, разойтись я тут же согласился.
И разошелся, конечно, и расходился.
Но, если я кого ругнул — карайте строго,
Но это вряд ли, скажи, Серега!
А что упал, так то от помутненья,
Орал не с горя, от отупенья.
Теперь позвольте пару слов без протокола:
Чему нас учит семья и школа?
Что жизнь сама таких накажет строго.
Тут мы согласны, скажи, Серега.
Вот он проснется и, конечно, скажет.
Пусть жизнь осудит, да, Сергей? Пусть жизнь накажет.
Так отпустите, вам же легче будет,
Чего возиться, если жизнь осудит!
Вы не глядите, что Сережа все кивает,
Он соображает, он все понимает.
А что молчит, так это от волненья,
От осознанья, так сказать, и просветленья.
Не запирайте, люди, плачут дома детки,
Ему ведь в Химки, а мне — в Медведки.
Да, все равно, автобусы не ходят,
Метро закрыто, в такси не содят.
Приятно все же, что нас здесь уважают.
Гляди, подвозят, гляди, сажают,
Разбудит утром не петух, прокукарекав,
Сержант подымет, как человека.
Нас чуть не с музыкой проводят, как проспимся.
Я рупь заначил — слышь, Сергей, — опохмелимся.
И все же, брат, трудна у нас дорога.
Эх, бедолага, ну, спи, Серега!
Никто не решился оставить свой комментарий.
Будь-те первым, поделитесь мнением с остальными.
Будь-те первым, поделитесь мнением с остальными.