- 1002 Просмотра
- Обсудить
Про Ивана-дурака
На краю края земли, где небо ясное,
Как бы вроде даже сходит за кордон
На горе стояло здание ужасное,
Издали напоминавшее ООН.
Все сверкает, как зарница,
Красота, но только вот
В этом здании царица
В заточении живет.
И Кащей Бессмертный грубое животное
Это здание поставил охранять.
Но по-своему несчастное и кроткое
Может, было то животное, как знать?
От большой тоски по маме
Вечно чудище в слезах.
Ведь оно с семью главами,
О пятнадцати глазах.
Сам Кащей, он мог бы раньше врукопашную,
От любви к царице высох и увял.
И стал по-своему несчастным старикашкою,
Ну, а зверь его к царице не пускал.
— Ты пусти меня, чего там.
Я ж от страсти трепещу!
— Хоть снимай меня с работы,
Ни за что не пропущу!
Добрый молодец Иван решил попасть туда:
Мол, видали мы Кащеев, так-растак!
Он все время где чего, так сразу — шасть туда:
Он по-своему несчастный был дурак.
То ли выпь захохотала,
То ли филин заикал:
На душе тоскливо стало
У Ивана-дурака.
И началися его подвиги напрасные,
С баб-ягами никчемушная борьба.
Тоже ведь, она по-своему несчастная
Эта самая лесная голытьба.
Сколько ведьмочек пошибнул.
Двух — молоденьких в соку.
Как увидел утром — всхлипнул:
Жалко стало дураку.
Но, однако же, приблизился. Дремотное
Состоянье свое превозмог Иван:
В уголку лежало бедное животное,
Все главы свои склонившее в фонтан.
Тут Иван к нему сигает,
Рубит головы спеша
И к Кащею подступает
Кладенцом своим маша.
И грозит он старику двухтыщелетнему:
— Я те бороду, мол, мигом обстригу!
Так умри ты, сгинь, Кащей! А тот в ответ ему:
- Я бы рад, но я бессмертный, не могу!
Но Иван себя не помнит:
— Ах, ты гнусный фабрикант!
Вон настроил сколько комнат.
Девку спрятал, интригант!
Я докончу дело, взявши обязательство!
И от этих неслыханных речей
Умер сам кащей без всякого вмешательства:
Он неграмотный, отсталый был, Кащей.
А Иван, от гнева красный,
Пнул Кащея, плюнул в пол
И к по-своему несчастной
Бедной узнице вошел.
Патриций
Как-то вечером патриции собрались у Капитолия,
Новостями поделиться и выпить малость алкоголия,
Не вести ж бесед тверезыми. Марк-патриций не мытарился:
Пил нектар большими дозами и ужасно нанектарился.
И под древней под колонною он исторг из уст проклятия:
— Эх, с почтенною Матреною разойдусь я скоро, братия.
Она спуталась с поэтами, помешалась на театрах,
Так и шастает с билетами на приезжих гладиаторов.
«Я, — кричит, — от бескультурия скоро стану истеричкою.»
В общем злобствует, как фурия, поощряема сестричкою.
Только цыкают и шикают, — ох, налейте снова мне двойных.
Мне ж рабы в лицо хихикают… На войну бы мне, да нет войны.
Я нарушу все традиции, мне не справиться с обеими.
Опускаюсь я, патриции. Дую горькую с плебеями.
Я ей дом оставлю в Персии, пусть берет сестру-мегерочку,
А на отцовские сестерции заведу себе гетерочку.
У гетер, хотя безнравственней, но они не обезумели.
У гетеры пусть все явственней, зато родственники умерли.
Там сумею исцелиться и из запоя скоро выйду я…
И пошли домой патриции, Марку пьяному завидуя.
Раздвоенная личность
И вкусы, и запросы мои странны,
Я экзотичен, мягко говоря,
Могу одновременно грызть стаканы
И Шиллера читать без словаря.
Во мне два «я», два полюса планеты,
Два разных человека, два врага.
Когда один стремится на балеты,
Другой стремится прямо на бега.
Я лишнего и в мыслях не позволю,
Когда живу от первого лица.
Но часто вырывается на волю
Второе «я» в обличье подлеца.
И я боюсь, давлю в себе мерзавца,
О, участь беспокойная моя!
Боюсь ошибки: может оказаться,
Что я давлю не то второе «я».
Когда в душе я раскрываю гранки
На тех местах, где искренность сама,
Тогда мне в долг дают официантки
И женщины ласкают задарма.
Но вот летят к чертям все идеалы.
Но вот я груб, я нетерпим и зол.
Но вот сижу и тупо ем бокалы,
Забрасывая Шиллера под стол.
А суд идет. Весь зал мне смотрит в спину,
И прокурор, и гражданин судья.
Поверьте мне, не я разбил витрину,
А подлое мое второе «я».
И я прошу вас, строго не судите,
Лишь дайте срок, но не давайте срок,
Я буду посещать суды, как зритель,
И в тюрьмы заходить на огонек.
Я больше не намерен бить витрины
И лица граждан. Так и запиши.
Я воссоединю две половины
Моей больной раздвоенной души.
Искореню! Похороню! Зарою!
Очищусь! Ничего не скрою я.
Мне чуждо это «я» мое второе.
Нет, это не мое второе «я».
Роза-гимназистка
В томленьи одиноком, в тени, не на виду,
Под неусыпным оком цвела она в саду.
Маман всегда с друзьями, папа от них сбежал,
Зато каштан ветвями от взглядов укрывал.
Высоко или низко каштан над головой,
Но роза-гимназистка увидела его.
Нарцисс — цветок воспетый, отец его — магнат
У многих роз до этой вдыхал он аромат.
Он вовсе был не хамом, — изысканных манер.
Мама его — гранд-дама, папа — миллионер.
Он в детстве был опрыскан, не запах, а дурман
И роза-гимназистка вступила с ним в роман.
И вот, исчадье ада, нарцисс тот, ловелас
- Иди ко мне из сада. — Сказал ей как-то раз.
Когда еще так пелось? И роза в чем была,
Сказала: — ах, — зарделась и вещи собрала.
И всеми лепестками он завладел, нахал…
Маман была с друзьями, каштан уже опал.
Искала роза счастья и не видала как
Сох от любви и страсти почти что зрелый мак.
Но думала едва ли, как душит пошлый цвет…
Все лепестки опали и розы больше нет.
И в черном цвете мака был траурный покой…
Каштан ужасно плакал, когда расцвел весной.
Невидимка
Сижу ли я, пишу ли я, пью кофе или чай,
Приходит ли знакомая блондинка,
Я чувствую, что на меня глядит соглядатай,
Но только не простой, а невидимка.
Иногда срываюсь с места, будто тронутый я,
До сих пор моя невеста мной не тронутая.
Про погоду мы с невестой ночью диспуты ведем,
Ну, а что другое если, — мы стесняемся при нем.
Обидно мне, досадно мне, ну, ладно.
Однажды выпиваю, да и кто сейчас не пьет?
Нейдет она: как рюмка — так в отрыжку.
Я чувствую, сидит, подлец, и выпитому счет
Ведет в свою невидимую книжку.
Побледнев, срываюсь с места, как напудренный я,
До сих пор моя невеста целомудренная.
Про погоду мы с невестой ночью диспуты ведем,
Ну, а что другое если, — мы стесняемся при нем.
Обидно мне, досадно мне, ну, ладно.
Я дергался, я нервничал, на хитрости пошел:
Вот лягу спать и поднимаю храп, ну
Коньяк открытый ставлю и закусочку на стол,
Вот сядет он, тут я его и хапну.
Побледнев, срываюсь с места, как напудренный я,
До сих пор моя невеста целомудренная.
Про погоду мы с невестой ночью диспуты ведем,
Ну, а что другое если, — мы стесняемся при нем.
Обидно мне, досадно мне, ну, ладно.
К тому ж он мне вредит. Да вот не дале, как вчера,
Поймаю, так убью его на месте,
Сижу, а мой партнер подряд играет мизера,
А у меня — гора, три тыщи двести.
Иногда срываюсь с места, будто тронутый я,
До сих пор моя невеста мной не тронутая.
Про погоду мы с невестой ночью диспуты ведем,
Ну, а что другое если, — мы стесняемся при нем.
Обидно мне, досадно мне, ну, ладно.
А вот он мне недавно на работу написал
Чудовищно тупую анонимку.
Начальник прочитал и показал, а я узнал
По почерку родную невидимку.
Оказалась невидимкой — нет, не тронутый я
Эта самая блондинка мной не тронутая.
Эта самая блондинка — у меня весь лоб горит.
Я спросил: — Зачем ты, Нинка? — Чтоб женился, — говорит.
Обидно мне, досадно мне, ну, ладно.
Все относительно
О вкусах не спорят, есть тысяча мнений.
Я этот закон на себе испытал.
Ведь даже Эйнштейн, физический гений,
Весьма относительно все понимал.
Оделся по моде, как требует век
Вы скажете сами:
— Да это же просто другой человек.
А я — тот же самый.
Вот уж, действительно
Все относительно,
Все-все. Все.
Набедренный пояс из шкуры пантеры…
О да. Неприлично. Согласен, ей-ей!
Но так одевались все до нашей эры,
А до нашей эры им было видней.
Оделся по моде, как в каменный век
Вы скажете сами:
— Да это же просто другой человек.
А я — тот же самый.
Вот уж, действительно
Все относительно,
Все-все. Все.
Оденусь, как рыцарь и после турнира
Знакомые вряд ли узнают меня.
И крикну, как Ричард я в драме Шекспира:
— Коня мне. Полцарства даю за коня.
Но вот усмехнется и скажет сквозь смех
Ценитель упрямый:
— Да это же просто другой человек.
А я тот же самый.
Вот уж, действительно
Все относительно,
Все-все. Все.
Вот трость, канотье… Я из нэп-а. Похоже?
Не надо оваций!
К чему лишний шум?
Ах, в этом костюме узнали? Ну что же
Тогда я одену последний костюм.
Долой канотье! Вместо тросточки — стэк.
И шепчутся дамы:
— Да это же просто другой человек.
А я тот же самый.
Будьте же бдительны, все относительно,
Все-все. Все.
Каменный век
А ну, отдай мой каменный топор
И шкур моих набедренных не тронь,
Молчи, не вижу я тебя в упор.
Иди в пещеру и поддерживай огонь.
Выгадывать не смей на мелочах,
Не опошляй семейный наш уклад.
Неубрана пещера и очаг.
Избаловалась ты в матриархат.
Придержи свое мнение.
Я глава и мужчина я.
Соблюдай отношения
Первобытно-общинные.
Там мамонта убьют, поднимут вой,
Начнут добычу поровну делить.
Я не могу весь век сидеть с тобой,
Мне надо хоть кого-нибудь убить.
Старейшины сейчас придут ко мне,
Смотри еще: не выйди голой к ним.
Век каменный, а не достать камней,
Мне стыдно перед племенем моим.
Пять бы жен мне, наверное,
Разобрался бы с вами я.
Но дела мои скверные,
Потому — моногамия.
А все твоя проклятая родня.
Мой дядя, что достался кабану,
Когда был жив, предупреждал меня:
Нельзя из людоедов брать жену.
Не ссорь меня с общиной, это ложь,
Что будто к тебе кто-то пристает.
Не клевещи на нашу молодежь,
Она надежда наша и оплот.
Ну, что глядишь?
Тебя пока не бьют.
Отдай топор,
Добром тебя прошу.
И шкуры где? Ведь люди засмеют.
До трех считаю, после задушу.
Никто не решился оставить свой комментарий.
Будь-те первым, поделитесь мнением с остальными.
Будь-те первым, поделитесь мнением с остальными.