Ильф и Петров торопились, потому что их торопил Нарбут. А вот причины торопливости Нарбута - неочевидны. Он принял решение публиковать неоконченный роман, он согласовывал свое решение с цензурой. Это большая ответственность. Конечно, помощь приятелям и все такое прочее. Но приятелям можно помочь и тогда, когда роман уже дописан. Учтем еще, что в 1927 году Нарбут - не просто литератор, он партийный функционер, причем в немалых чинах. Меру в благотворительности знал. И роман-то необычный, даже тридцать лет спустя советские литераторы писали о нем не без оговорок. А Нарбут, вопреки обыкновению партийных функционеров, словно бы ничего не опасался. Мало того, что преждевременно санкционировал публикацию в журнале, еще и сразу выпустил сомнительный сатирический роман отдельным изданием. Зачем же ему это понадобилось? По мнению Н.Я.Мандельштам, Нарбут как издатель энтузиастом сатиры не был, "ничего, кроме партийного и коммерческого смысла книги, он знать не хотел". С "коммерческим смыслом" угадано было стопроцентно, однако выйди "Двенадцать стульев" тремя месяцами позже, издательский промфинплан не сгорел бы. Нарбут руководствовался тем самым "партийным смыслом". Работа над романом шла в период наиболее ожесточенной открытой полемики партийного руководства - И.В. Сталина и Н.И. Бухарина - с так называемой "левой оппозицией": Л.Д. Троцким и его сторонниками. Предмет полемики - нэп. Троцкий давно уже доказывал, что Сталин и Бухарин, используя нэп ради укрепления личной власти, предали идею "мировой революции". А это, по мнению Троцкого, приведет к гибели СССР в результате "империалистической агрессии": нэп был лишь временным "стратегическим отступлением", марксизм изначально определяет, что до победы "мировой революции" невозможно "построение социализма в одной отдельно взятой стране". Успеха Троцкий и его сторонники не добились, их продолжали оттеснять от власти. Но весной 1927 года оппозиционеры вновь активизировались. 12 апреля стал явным провал политики "большевизации" Китая, где шла многолетняя гражданская война. Генерал Чан Кайши, командующий Народно-революционной армией, отказался от союза с коммунистами, более того, санкционировал массовые расстрелы недавних союзников в Шанхае. 15 апреля советские газеты сообщили о "шанхайском перевороте" и "кровавой бане в Шанхае". Троцкий, используя неудачу сталинско-бухаринского руководства, тут же заявил, что, "усмирив" Китай, "силы международного империализма" обезопасят свои колонии от "революционного пожара", объединятся и непременно начнут войну против СССР. А в СССР Сталин и Бухарин затягивают нэп, что ведет к "реставрации капитализма". Выход, согласно Троцкому, был лишь один: как можно скорее отстранить от власти Сталина и его сторонников. Апологеты сталинско-бухаринской "генеральной линии" попали в сложное положение. Вряд ли имело смысл, опровергая Троцкого, доказывать, что нет ни реальной угрозы интервенции, ни опасности "реставрации капитализма" силами "внутренних врагов" СССР. Сделать это было легко, но доказанное противоречило бы основным советским идеологическим установкам. Сталин и Бухарин выбрали другой путь: началась планомерная и открытая дискредитация Троцкого. Его оппоненты утверждали, что руководство партии вовсе не отвергло "мировую революцию" как цель, просто до нее еще далеко, потому целесообразно не ссылаться на марксистские теории, не рассуждать постоянно о международном положении, а решать актуальные задачи "социалистического строительства", развивать экономику СССР, исходя из реальных условий, не надеясь на скорую абсолютную победу в результате всемирного "революционного пожара". События же в Китае не настолько значительны, чтобы привести к глобальной войне. И предпосылок "реставрации капитализма" в СССР нет, все разговоры об этом, да и о военной опасности, вызваны обычным "левачеством" Троцкого, неготовностью троцкистов к "мирному строительству", желанием вернуться к прошлому - к привычным методам управления, к "военному коммунизму". Официальная пропаганда способствовала тому, чтобы Троцкий и "левая оппозиция" стали символами гражданской войны, "красного террора", разрухи, голода. А сталинско-бухаринское руководство рекламировалось в качестве гаранта стабильности и продолжения нэпа. Ради унижения троцкистов допускались и даже поощрялись насмешки над "левачеством" в любых областях - литературе, театре и т. д. Вот в этой ситуации соавторы и приступили к "Двенадцати стульям". Под патронажем Нарбута они написали роман о том, что в Шанхае ничего не случилось. Ничего опасного для СССР. Сюжет "Двенадцати стульев" идеально соответствовал тезисам официальной пропаганды, противопоставившей "левую оппозицию" как приверженцев прошлого, людей, мыслящих в категориях прошлого, и сталинско-бухаринское руководство, решающее реальные задачи настоящего и будущего. Главные герои романа - люди прошлого. Не только "лишние", но и "бывшие", как тогда говорили. Прошлым живет делопроизводитель загса Ипполит Воробьянинов, бывший помещик, бывший уездный предводитель дворянства. Категориями прошлого мыслит священник Федор Востриков, бывший студент, мечтающий разбогатеть и открыть собственный "свечной заводик". Мечтами о богатстве и праздности живет профессиональный мошенник Остап Бендер, "великий комбинатор". Их ценностные установки соотносимы не с "новым социалистическим бытом", а с прошлым. И не случайно начало романного действия, разворачивающегося в "уездном городе N", приурочено именно к 15 апреля 1927 года. В этот день газеты сообщили о событии, которое "левая оппозиция" объявила крупнейшим поражением советской внешней политики, чреватым смертельно опасными для страны последствиями. В этот день начался, можно сказать, последний этап открытой борьбы "левой оппозиции" со сталинско-бухаринским партийным руководством. И жители "уездного города N" тоже обсуждают "шанхайский переворот" - главную газетную новость. Обсуждают как событие заурядное, вроде свадьбы сына городского брандмейстера. Однако и для героев романа этот день - рубежный. 15 апреля Востриков, исповедуя умирающую тещу Воробьянинова, узнает, что фамильные бриллианты она спрятала в один из двенадцати стульев мебельного гарнитура, когда-то украшавшего воробьяниновский особняк. И отец Федор бросается в погоню за сокровищами прошлого, не думая о настоящем. На поиски сокровищ, на поиски прошлого отправляется и бывший помещик, которому не обойтись без помощи компаньона-мошенника. Наперегонки со священником компаньоны ездят по стране, и всюду читатель может увидеть, что советский строй стабилен, события в Китае и связанные с ними опасения забыты, надежды противников режима на скорое "падение большевиков" и помощь из-за границы, столь ядовито высмеянные в романе, - беспочвенны. Некому в СССР всерьез бороться с этим режимом, потому силам "международного империализма" не на кого опереться. Бывшие дворяне стали совслужащими, бывшие купцы, ныне нэпманы, озабочены лишь своими доходами и, как прочие заговорщики-монархисты, патологически трусливы, опасности они все не представляют. "Новый социалистический быт" сложился, это данность, "реставрация капитализма" невозможна в принципе. Потому бесперспективными, нелепыми, наконец просто смешными выглядят в романе бесконечные рассуждения о "международном положении". То же самое можно сказать и о тяге к "ультрареволюционности" - в любой области. В прошлое - революционное или предреволюционное - вернуться нельзя. Круг замкнется осенью 1927 года: надежды "левой оппозиции" на победу окончательно рухнут, соответственно и надежды героев романа вернуться в прошлое - тоже не сбудутся. Все их усилия напрасны. Такой сатирический роман был очень кстати в полемике с "левой оппозицией", почему сановный Нарбут и счел возможным поторопиться. Авторам было дозволено многое - откровенно вышучивать прежние пропагандистские клише, осмысляемые, в разгаре полемики, как троцкистские; пародировать авторитетных советских литераторов и режиссеров (Андрея Белого, П.С.Романова, В.В.Маяковского, В.Э.Мейерхольда и других), всем памятные "достижения левого искусства"; издеваться над бесконечными, к месту и не к месту читаемыми докладами о "международном положении", "империалистической угрозе", над традиционной советской шпиономанией и т. д. Роман получился довольно объемным, даже на сокращенный вариант едва хватило семи номеров, случай беспрецедентный для иллюстрированного ежемесячника, но Нарбут с этим смирился. И поставил в издательский план "ЗиФ" - на июль - выпуск книжного варианта "Двенадцати стульев", куда менее пострадавшего от редакторских ножниц. Заказ был политическим - Троцкого громили. Впрочем, период своего рода вольности, обусловленный борьбой с "левачеством", оказался недолгим. В октябре 1927 года дискредитированного Троцкого исключили из ЦК, в ноябре - из партии. На состоявшемся в декабре XV съезде ВКП(б) "левая оппозиция" отреклась от своих лозунгов, съезд принял решение продолжать нэп, и к началу 1928 года был решен вопрос о высылке Троцкого, а его сторонников уже исключали из партии в массовом порядке. Полемика с "левой оппозицией" утратила прежнюю актуальность, шутки, уместные ранее, выглядели рискованными. А потому роман был изрядно сокращен и "почищен" еще в рукописи. Приведем наиболее характерный пример. В главе "Слесарь, попугай и гадалка", авторы, описывая сцену гадания по руке, характеризовали ладонь вдовы Грицацуевой: "Линия жизни простиралась так далеко, что конец ее заехал в пульс, и если линия говорила правду, вдова должна была бы дожить до мировой революции". Соответственно, "мировая революция" осмыслялась как событие весьма отдаленное, хотя и вероятное - в обычных пределах человеческой жизни. На исходе же 1928 года соавторы произвели неадекватную замену: теперь вдова должна была бы дожить "до Страшного суда", отчего шутка утратила смысл. Отметим, что десять лет спустя шутка - в первоначальном варианте - стоила бы соавторам свободы, если не жизни, однако летом 1927 года такой антитроцкистский выпад был вполне уместен. Как и прочие, включая пародии, удаляемые редакторами и цензорами от выпуска к выпуску. В итоге роман сократили почти на треть. Так он публиковался даже и в послесталинские годы. Мы не будем возвращаться к текстологии "Двенадцати стульев", описанной в нашем предисловии к первому полному комментированному изданию, выпущенному издательством "Вагриус" в 1997 году. "Антилевацкая" направленность романа (позже воспринимавшаяся как проявление оппозиционности авторов) всегда оставалась очевидной, тут уж ни цензоры, ни редакторы ничего не могли сделать. Но роман опубликовали, потому как его главная идеологическая установка - режим в СССР стабилен, к прошлому возврата нет - сохраняла актуальность, особенно в период празднования десятилетия советского государства. Подчеркнем: создание и специфика романа, сам факт его публикации обусловлены конкретной политической прагматикой. Нарбут ли предложил Катаеву-старшему написать "антилевацкий" роман, Катаев ли был инициатором - все это одинаково вероятно. В любом случае никаких случайностей, никаких чудесных совпадений, которые охотно живописали мемуаристы, здесь не было. "Социальный заказ" был. И кандидатура исполнителя далеко не случайна: не просто популярный писатель, драматург, фельетонист, "золотое перо", но и давний приятель главного редактора, многим Нарбуту обязанный. Кому ж и доверять, как не Валентину Катаеву. Ну а если заказ срочный, значит, и формирование "писательской бригады" целесообразно, тем более что в 1920-е годы "писательские бригады" формировались часто. Катаеву же кого и превлекать к работе, если не брата и приятеля-земляка. Трудно сказать, когда конкретно Катаев обратился к Ильфу и Петрову, но хронологические рамки видны: не раньше мая 1927 года и не позже начала сентября. В июне Ильф и Петров, может быть, еще и не соавторы, однако первый раз проводят отпуск вместе. В августе-сентябре они уже денно и нощно пишут "антилевацкий" роман, действие которого начинается именно 15 апреля 1927 года. Они торопятся, экономя на сне и отдыхе, чтобы успеть сдать главы в первый номер, в октябре-ноябре закончена первая часть романа, ее срочно готовят к журнальной публикации, с января 1928 года печатается сокращенный вариант "Двенадцати стульев", при этом подготовка книги в издательстве "ЗиФ" - вопрос давно решенный. Так Ильф и Петров приняли участие в политической интриге. Нет оснований считать, что они этого не понимали. Чем же они руководствовались, кроме, конечно, соображений конъюнктуры? Похоже, тем же, что и ряд других писателей. Булгаков, например. Многие интеллектуалы тогда верили: с падением Троцкого нэп утвердится навсегда, уровень жизни будет расти, политические ограничения, как и эпоха "перманентной революции", "военного коммунизма", "красного террора", - безвозвратно уйдут в прошлое. Но ни Ильф и Петров, ни тем более Нарбут вовсе не фрондировали. Они старались оставаться "в пределах дозволенного" - точнее, дозволенного именно тогда. Подобные литературно-политические игры в 1920-е годы - не редкость. И сторонники Троцкого тоже от них не отказывались. К примеру, сенсацией 1926 года стал майский номер "Нового мира", где популярнейший Б.А. Пильняк опубликовал "Повесть непогашенной луны": автор, как известно, намекал, что в 1925 году внезапная смерть народного комиссара по военным и морским делам М.В. Фрунзе была обусловлена не случайным стечением обстоятельств, а сталинским приказом. О происхождении пильняковской версии, о разразившемся скандале, повсеместном изъятии крамольного номера, обвинениях в клевете, обрушившихся на Пильняка, о том, как и сколько раз ему пришлось тогда каяться, о том, был ли скандал причиной ареста Пильняка в 1937 году и его расстрела, о запрете на упоминание повести в советской печати, отмененном почти шестьдесят лет спустя, сказано немало. Гораздо меньше исследователей и мемуаристов интересовало, почему явно антисталинская повесть вообще была написана и опубликована. Кающийся Пильняк утверждал, будто по наивности не ведал, что творил. А сотрудники журнала? В.П. Полонский, известный критик, главный редактор "Нового мира", согласовывавший публикацию с цензурой, не мог же не заметить замеченное всеми критиками-современниками. И не в том здесь дело, что ненависть к Сталину оказалась сильнее инстинкта самосохранения. Нет, к весне 1926 года у Троцкого еще была достаточно сильная позиция, чаши весов колебались, общественный резонанс, вызванный повестью, имел бы - в положении неустойчивого равновесия - какое-то значение. Однако в мае-июне Сталин опять победил, в октябре Троцкого вывели из состава Политбюро ЦК ВКП(б), окончательно лишив реальной власти. Полонский, как и Нарбут, запоздал. Ситуация тогда менялась очень быстро. Сходство же интриги Полонского и нарбутовской интриги - очевидно. В 1938 году, когда Петров задумал написать об Ильфе, нельзя было упоминать не только о Нарбуте, но и об антитроцкистской кампании, способствовавшей появлению романа. Зато созданная Петровым легенда - о катаевском "подарке" и случайной удаче трудолюбивых соавторов - была чрезвычайно удобна. Удобной она осталась и в послесталинские годы: Нарбута уже реабилитировали, но само имя Троцкого по-прежнему было "неупоминаемым". Как и методы борьбы с опальным лидером. Отечественные литературоведы и мемуаристы мифологизировали не только историю создания и публикации "Двенадцати стульев". История восприятия романа критиками выглядит в их изложении не менее загадочной. Практически все исследователи творчества Ильфа и Петрова сообщают, что критики-современники о "Двенадцати стульях" писать не желали. Наиболее деликатно высказался уже упомянутый Галанов: "Первый роман Ильфа и Петрова, по свидетельству современников, сразу был замечен читателями. Однако критика долгое время обходила его молчанием". Прервалось оно, по словам Галанова, лишь "через год после выхода романа". Почему критики ранее молчали, почему вдруг перестали - не уточняется. Аналогично и Яновская - в уже цитировавшейся монографии - указывает: "Несмотря на осторожное молчание критики, "Двенадцать стульев" были тепло и сразу ("непосредственно", по выражению Е. Петрова) приняты читателем". Читатели, значит, были непосредственны, а критики выразили свое осторожное отношение посредством почти годичного молчания. Но почему они решили, что нужно проявить осторожность, почему через год передумали - опять не уточняется. Спору нет, недалекий и трусоватый критик - явление далеко не редкое. Но когда речь идет о сатирическом романе, вышедшем в 1928 году, рассуждения о пресловутой "осторожности" по меньшей мере не убедительны. "Легендарные двадцатые" известны как эпоха самых ожесточенных в истории советской литературы критических баталий, где никакие литературные авторитеты не щадились, и уж тем более не было принято осторожничать с сатириками. Хрестоматийные примеры - травля М.А. Булгакова, Е.И. Замятина, Б.А. Пильняка. Создатели же "Двенадцати стульев" и авторитет еще не успели заработать: публикации в периодике, два очень небольших сборника фельетонов и рассказов у Петрова, вот и все. А критики вдруг разом оробели. Допустим, случайно. Однако осмелели они тоже разом. Два совпадения - не случайность. Они могли быть обусловлены только политическими причинами, изучение которых оказалось неуместным и в конце 1950-х годов, и десятилетия спустя. Обратимся же к политическому контексту. В конце 1927 года, когда соавторы дописывали последние главы романа, Сталин, одолевший Троцкого, уже не числил Бухарина в союзниках. Готовилась дискредитация очередной группы партийной элиты, хотя Бухарин, возможно, еще и не знал, что именно его объявят лидером новой оппозиции. 13 марта 1928 года в "Известиях" появилось сообщение о раскрытии контрреволюционной организации в Донбассе. А с 18 мая по 15 июля года в Москве шел печально знаменитый "Шахтинский процесс". Центральная периодика регулярно публиковала сенсационные материалы суда: более пятидесяти инженеров и техников с многолетним опытом, руководителей угледобывающей промышленности Шахтинского и других районов Донбасса, обвинялись во "вредительстве". Как "буржуазные специалисты", получившие в нэповские годы крупные посты в промышленности, они якобы защищали интересы "международного капитала", прежних владельцев шахт, стремились "подорвать хозяйственное благополучие СССР". Многие подсудимые признавали себя "вредителями", публично каялись. Признания, покаяние и осуждение "шахтинцев" давало партийному руководству возможность списать все неудачи в промышленности на происки уже обнаруженных и еще разыскиваемых "вредителей". Косвенно дискредитировался и нэп - питательная среда "вредителей". "Шахтинский процесс" был воспринят как начало антибухаринской кампании, так называемой борьбы с "правым уклоном". Поиски "вредителей" и "правых уклонистов" развернулись не только в угледобывающей промышленности. Понятно, что и в литературе без них не обошлось. Поначалу эти поиски велись исподволь: официально еще не было разъяснено, в чем конкретно должен выражаться литературный "правый уклон". К примеру, 19 мая 1928 года (точно к началу "Шахтинского процесса") в двадцатом номере литературного еженедельника "Читатель и писатель" развернулась дискуссия "Угрожает ли нашей литературе правая опасность?". А.В. Луначарский в беседе с представителем еженедельника заявил, что "правой опасности" пока не видит, однако с наркомом согласились далеко не все. Наиболее яростные оппоненты были из числа литераторов, входивших в Российскую ассоциацию пролетарских писателей. Так, рапповский критик С.Б. Ингулов в статье "Симптомы опасности" утверждал, что некоторые писатели "разучились видеть революцию в ее новой формации, на новом этапе ее развития". Вот они-то и опасны: "Глаза этих писателей цепляются за лохмотья, отрепья революции, не видят ее "души", нутра. Поэтому "героем нашего времени" в их произведениях является никудышник, неприспособленный к действительной жизни неудачник, "лишний" и "бывший" человек. "Герой нашего времени" в их литературном отображении - это не строитель, а растратчик жизни". Под той же рубрикой через неделю была опубликована статья Ф.В. Гладкова "В чем опасность". Автор, подобно Ингулову, видел опасность "в склонности некоторых литераторов живописать так называемых лишних людей современности". Об этом, полагал Гладков, "писать легче всего, а копаться в мерзости сорного ящика вредно: можно заразиться и серьезно заболеть". Разумеется, ни Ингулов, ни Гладков, ни прочие борцы с "правым уклоном" не обвиняли именно авторов "Двенадцати стульев", хотя объективно к ним это имело отношение. Впрочем, летом споры стихли: то была даже не разведка боем, а лишь пристрелка. В июле 1928 года, когда закончилась журнальная публикация "Двенадцати стульев", а тираж только что изданной книги поступил в розничную продажу, началось первое серьезное наступление на Бухарина и его сторонников. Имена пока не назывались, но догадаться было несложно. В речи на июльском пленуме ЦК Сталин заявил, что нэп - тупик, причина всех экономических затруднений: по мере построения социализма классовая борьба не ослабляется, но обостряется, возрастает сопротивление буржуазии. Соответственно, "сворачивание нэпа" означает и подавление буржуазии, попытки же представителей правящей элиты продлить нэп - неготовность к подавлению, "правый уклон". Сталину тогда не удалось добиться решающего перевеса на пленуме: позиции бухаринцев были еще сильны. Потому сталинская речь, широко обсуждавшаяся в партийных кругах, была опубликована лишь несколько лет спустя. Но встревоженный Бухарин сразу же сделал попытку предать эту полемику гласности. 13 июля "Правда", которой он руководил, опубликовала резолюцию по одному из докладов, куда вошли как сталинские тезисы, так и поправки бухаринцев. Благодаря этому в резолюции признавалось и пресловутое возрастание "сопротивления со стороны капиталистических элементов", и необходимость продолжать нэп. 14 июля в редакционной статье "Правды" (анонимной, но явно Бухарина) говорилось: "Решительное наступление на капиталистические элементы, провозглашенное XV съездом, велось и будет вестись методами нэпа". Это должно было напомнить, что Троцкого на XV съезде громили именно как противника "методов нэпа". Отказ от них автор статьи сопоставлял с принятием уже осужденных троцкистских воззрений: "Партия не отступит от решений XV съезда ни на шаг, отвергая всякие попытки обойти их с той же решительностью, что и троцкистскую дорожку". И все же на пленуме бухаринцев изрядно потеснили, а статья была понятна лишь посвященным, которые и так все знали. К осени давление на бухаринцев опять усилилось, в прессе все шире разворачивалась кампания по борьбе с "правой опасностью в литературе". Осень 1928 года была для Ильфа и Петрова не из удачных. Покровительствовавшего им Нарбута в сентябре сняли со всех постов, исключили из партии. Причиной тому были не "Двенадцать стульев". На фоне борьбы то с "левой оппозицией", то с "правым уклоном" в ЦК ВКП(б) шла своя интрига. Нарбут излишне увлекся полемикой со сторонниками Троцкого, у которых остались еще влиятельные друзья, и в результате им просто пожертвовали: наказали за якобы неожиданно вскрывшиеся политические "прегрешения" периода гражданской войны. Регинин остался завредом, у него вскоре появился новый начальник. Но для Ильфа и Петрова это все равно означало лишение главной опоры и защиты. В прессе тогда возобновились "кадровые перестановки", сменилось и руководство "Гудка", ушли многие сотрудники. В октябре был уволен Ильф, официальная причина - "сокращение штатов". Ушел вскоре и Петров. Именно осенью, в сентябре-октябре, то есть через полтора-два месяца после издания "Двенадцати стульев" - обычный в таких случаях срок, - соавторы, вероятно, ожидали многочисленных рецензий. Сложилось все несколько иначе. Петров в черновых набросках воспоминаний об Ильфе писал: "Первая рецензия в "вечорке". Потом рецензий вообще не было". На эту фразу Петрова обычно ссылаются исследователи и мемуаристы, говоря о "молчании" критиков. Однако сама рецензия, весьма важная для понимания литературно-политического контекста, при этом не анализируется. Она была опубликована в газете "Вечерняя Москва" 2 сентября 1928 года за подписью "Л.К.". Мы приводим ее полностью. "Илья Ильф и Евг. Петров. "Двенадцать стульев". Роман. ЗИФ. 1928 г. Ц. 2 р. 50 к. Роман читается легко и весело, хотя к концу утомляет кинематографическая смена приключений героев - прожженного авантюриста Остапа Бендера и бывшего предводителя дворянства Ипполита Матвеевича, разыскивающих стул, в котором предводительская теща зашила бриллианты. Утомляет потому, что роман, поднимая на смех несуразицы современного бытия и иронизируя над разнообразными представителями обывательщины, не восходит на высоту сатиры (здесь и далее выделено автором рецензии. - М.О., Д.Ф.). Это не более как беззаботная улыбка фланера, весело прогуливающегося по современному паноптикуму. Разыскивать приходится двенадцать стульев, так как неизвестно, в каком из составлявших гарнитур помещен клад. Все стулья разбросаны по различным уголкам СССР и, разыскивая их поочередно, герои романа переносятся из затхлой атмосферы глухого городка в мир московской богемы, оттуда на курорт и т.д. Многие из зарисовок-шаржей очень хлестки. Так, хорошо показаны типы поэтической богемы. В романе много удачно использованных неожиданностей. И самая концовка его, рисующая, как накануне похищения последнего двенадцатого стула из клуба Ипполит Матвеевич, убивший из-за жадности своего компаниона, узнает, что сам клуб построен на ценности, найденные в этом роковом стуле, - выполнена очень эффектно. Но читателя преследует ощущение какой-то пустоты. Авторы прошли мимо действительной жизни - она в их наблюдениях не отобразилась, в художественный объектив попали только уходящие с жизненной сцены типы, обреченные "бывшие люди". Когда авторы попытались изобразить студенческий быт - кроме бледных полутеней ничего не получилось. Авторам, очевидно, не чужда наблюдательность и умение передавать свои наблюдения. Жаль было бы, если бы они не пошли дальше многостраничного фельетона, каким по сути дела является роман "Двенадцать стульев"". Казалось бы, в суждениях "Л.К." нет ничего особо примечательного. Положительной, конечно, рецензию не назовешь, хотя и не вовсе разгромная. Но здесь важен политический контекст - упреки рецензента напоминают майские инвективы борцов с "правой опасностью": не о "бывших людях" надо бы рассказывать читателям. Оно и понятно - с началом осени разворачивалась очередная атака на Бухарина: разоблачение "правых уклонистов" в литературе. Рецензия соответствовала общей направленности. Вполне вероятно, что сентябрьский отзыв "вечорки" был первым, как писал Петров. Но единственным он точно не был. К примеру, в том же сентябре журнал "Книга и профсоюзы" опубликовал еще более резкую рецензию Г.Блока. Ее мы также приводим полностью, сохраняя особенности орфографии. "Илья Ильеф и Евгений Петров. 12 стульев. Роман. ЗиФ. 1928 год. Тираж - 7000 экз., Стр. 422., Цена 2 р. 50 к. "12 стульев" - коллективное произведение двух авторов, по своей тематике очень показательных для нового направления, все более крепнущего в нашей литературе. Ильф и Петров с задатками талантливых рассказчиков создали из своего творения милую, легко читаемую игрушку, где зубоскальство перемежается с анекдотом, а редкие страницы подлинной сатиры растворяются в жиже юмористики бульварного толка и литературщины, потрафляющей желудку обывателя. В книге нет живых людей - есть условные категории героев, которые враждуют между собой, мирятся и стараются в действиях своих походить на настоящего человека. Великий комбинатор Бендер, своеобразный потомок Хлестакова, душа погони за бриллиантами, отец Федор, скинувший рясу для земных сокровищ, и много разного рода и звания - все они призваны веселить читателя. Смех - самоцель. Неприглядные стороны жизни, наши промахи и несправедливости затушевываются комичными злоключениями, анекдотами и трюками. Социальная ценность романа незначительна, художественные качества невелики и вещь найдет себе потребителя только в кругу подготовленных читателей, любящих легкое занимательное чтение. Цена непомерно дорога, если принять во внимание, что "12 стульев" печатались в течение первого полугодия в журнале "30 дней"". Вряд ли Ильф и Петров не заметили столь ядовитого, азартного и не слишком внимательного рецензента. Профессиональные журналисты следили за периодикой, особенно московской. Можно привести еще один отзыв о романе, опубликованный 20 апреля 1929 года в восьмом номере двухнедельного журнала "Книга и революция". Статья - обзор журнала "30 дней" за 1928 год - была озаглавлена "Советский магазин" (от англ. magazine - иллюстрированный журнал): обозреватель доказывал, что сама концепция издания весьма неудачна, за образец взяты западные журналы, вот и получился даже не американский "магазин", а некое подобие мелочной лавки, где товары в изобилии, но качеством не блещут, да и собраны бессистемно и безыдейно. "Если говорить о литературном отделе журнала, - писал рецензент, - более характерным для него окажется роман-хроника И.Ильфа и Е.Петрова "12 стульев", гвоздь, центральная вещь журнала, печатание которой растянулось на полгода. Редакция называет это произведение - "подражанием лучшим образцам классического сатирического романа"; к этому можно добавить, что подражание оказалось неудачным. За исключением нескольких страниц, где авторам удается подняться до подлинной сатиры (напр., в образе Ляписа, певца "Гаврилы"), - серенькая посредственность. Социальный объект смеха - обыватель-авантюрист - ничтожен и не характерен для наших дней, не его надо ставить под огонь сатиры; впрочем, и самая сатира авторов сбивается на дешевое развлекательство и зубоскальство. Издевка подменена шуткой, заряда глубокой ненависти к классовому врагу нет вовсе; выстрел оказался холостым". Десять лет спустя Петров не упомянул и об этом обзоре, хотя в 1929 году выпуск "Книги и революции" - "журнала политики, культуры, критики и библиографии" - возобновился после шестилетнего перерыва, потому издание было на виду, считалось достаточно авторитетным, всякое упоминание там - событие. Маловероятно, чтобы Ильф и Петров не заметили эту публикацию своевременно или вообще не узнали о ней. Было, наконец, и кому подсказать. Например, Ю.К. Олеша, давний приятель и тоже бывший "гудковец", ознакомился с отзывами на "Двенадцать стульев" и печатно сформулировал свою точку зрения. Кстати, в той же "Вечерней Москве", которую имел обыкновение читать Петров, 27 апреля 1929, ровно через неделю после выхода обзора в "Книге и революции", "вечорка" опубликовала анкету "Год советской литературы", где известным писателям предложили назвать наиболее значительные художественные произведения из вышедших в 1928 году. Олеша назвал лучшим романом "Двенадцать стульев", добавив, что книга "оплевана критикой". Петров же об отзыве Олеши тоже не вспомнил. Стало быть, говоря о приеме "Двенадцати стульев" критикой в течение года после издания, можно выделить две полярные точки зрения: книга "оплеванная" и книга, о которой критики не писали. Первая точка зрения вполне обоснованна: отрицательные отзывы действительно были. Но и у второй, принятой большинством исследователей, есть некоторые основания. О романе, публиковавшемся в столичном ежемесячнике и выпущенном крупным столичным издательством, о самой популярной книге сезона, сразу буквально "разобранной на цитаты", должны были написать известные критики, их статьи должны были появиться в крупных столичных литературных журналах - "Красной нови", "Октябре", "Новом мире" и т.д. Не появились. Потому у современников не могло не сложиться впечатление, что "Двенадцати стульям" негласно объявлен бойкот. Уж очень громкое получилось молчание. Даже не молчание - замалчивание. 29 января 1929 года газета "Вечерний Киев" напечатала обзорную статью О.Э. Мандельштама "Веер герцогини", охарактеризовавшего поведение критиков как "совсем позорный и комический пример "незамечания" значительной книги. Широчайшие слои, - негодовал Мандельштам, - сейчас буквально захлебываются книгой молодых авторов Ильфа и Петрова, называемой "Двенадцать стульев". Единственным откликом на этот брызжущий веселой злобой и молодостью, на этот дышащий требовательной любовью к советской стране памфлет было несколько слов, сказанных т. Бухариным на съезде профсоюзов. Бухарину книга Ильфа и Петрова для чего-то понадобилась, а рецензентам пока не нужна. Доберутся, конечно, и до нее и отбреют как следует". Возможно, Мандельштам впрямь не углядел, что уже добрались и отбрили. Не в том дело. Существенно, что поэт, зная или догадываясь о подоплеке "осторожного молчания", решил говорить с критиками и редакторами на языке, который считал им доступным: рецензии на "Двенадцать стульев" писать и печатать можно и нужно - это не просто насмешка, а "дышащий требовательной любовью к советской стране памфлет", его сам Бухарин одобрил.