Ночью Остапу приснилось грустное затушеванное лицо Зоси, а потом появился Паниковский. Нарушитель конвенции был в извозчичьей шляпе с пером и, ломая руки, говорил: "Бендер! Бендер! Вы не знаете, что такое курица! Это дивная, жирная птица, курица!" Остап не понимал и сердился: "Какая курица? Ведь ваша специальность - гусь!" Но Паниковский настаивал на своем: "Курица, курица, курица!" Бендер проснулся. Низко над головой он увидел потолок, выгнутый, как крышка бабушкиного сундука. У самого носа великого комбинатора шевелилась багажная сетка. В купе было очень светло. В полуопущенное окно рвался горячий воздух оренбургской степи. - Курица! - донеслось снизу. - Куда же девалась моя курица? Кроме нас, в купе никого нет! Ведь верно? Позвольте, а это чьи ноги? Остап закрыл глаза рукой и тут же с неудовольствием вспомнил, что так делывал и Паниковский, когда ему грозила беда. Отняв руку, великий комбинатор увидел две головы, показавшиеся на уровне его полки. - Спите? Ну, ну, - сказала первая голова. - Скажите, дорогой, - доброжелательно молвила вторая, - это вы съели мою курицу? Ведь верно? Ведь правильно? Фоторепортер Меньшов сидел внизу, по локоть засунув обе руки в черный фотографический мешок. Он перезаряжал кассеты. При этом лицо у него было задумчивое, словно бы он шарил под юбкой. - Да, - вызывающе сказал Остап, - я ее съел. - Вот спасибо! - неожиданно воскликнул Гаргантюа. - А я уж и не знал, что с ней делать. Ведь жара, курица могла испортиться. Правильно? Выбрасывать жалко! Ведь верно? - Разумеется, - сказал Остап осторожно, - я очень рад, что смог оказать вам эту маленькую услугу. - Вы от какой газеты? - спросил фоторепортер, продолжая с томной улыбкой шарить в мешке. - Вы не в Москве сели? - Вы, я вижу, фотограф, - сказал Остап, уклоняясь от прямого ответа, - знал я одного провинциального фотографа, который даже консервы открывал только при красном свете, боялся, что иначе они испортятся. Меньшов засмеялся. Шутка нового пассажира пришлась ему по вкусу. И в это утро никто больше не задавал великому комбинатору скользких вопросов. Он спрыгнул с дивана и, погладив свои щеки, на которых за три дня отросла разбойничья щетина, вопросительно посмотрел на доброго Гаргантюа. Стихотворный фельетонист распаковал чемодан, вынул оттуда бритвенный прибор и, протянув его Остапу, долго что-то объяснял, клюя невидимый корм и поминутно требуя подтверждения своим словам. Покуда Остап брился, мылся и чистился, Меньшов, опоясанный фотографическими ремнями, распространил по всему вагону известие, что в их купе едет новый провинциальный корреспондент, догнавший ночью поезд на аэроплане и съевший курицу Гаргантюа. Рассказ о курице вызвал большое оживление. Почти все корреспонденты захватили с собой в дорогу домашнюю снедь: коржики, рубленые котлеты, батоны и крутые яйца. Эту снедь никто не ел. Корреспонденты предпочитали ходить в ресторан. И не успел Бендер закончить свой туалет, как в купе явился тучный писатель в мягкой детской курточке. Он положил на стол перед Остапом двенадцать яиц и сказал: - Съешьте. Это яйца. Раз яйца существуют, то должен же кто-нибудь их есть? Потом писатель выглянул в окно, посмотрел на бородавчатую степь и с горечью молвил: - Пустыня - это бездарно! Но она существует. И с этим приходится считаться. Он был философ. Выслушав благодарность Остапа, писатель потряс головой и пошел к себе дописывать рассказ. Будучи человеком пунктуальным, он твердо решил каждый день обязательно писать по рассказу. Это решение он выполнял с прилежностью первого ученика. По-видимому, он вдохновлялся мыслью, что раз бумага существует, то должен же на ней кто-нибудь писать. Примеру философа последовали другие пассажиры. Навроцкий принес фаршированный перец в банке, Лавуазьян - котлеты с налипшими на них газетными строчками, Сапегин - селедку и коржики, а Днестров - стакан яблочного повидла. Приходили и другие, но Остап прекратил прием. - Не могу, не могу, друзья мои, - говорил он, - сделай одному одолжение, как уже все наваливаются. Корреспонденты ему очень понравились. Остап готов был умилиться, но он так наелся, что был не в состоянии предаваться каким бы то ни было чувствам. Он с трудом влез на свой диван и проспал там почти весь день. Шли третьи сутки пути. В ожидании событий литерный поезд томился. До Магистрали было еще далеко, ничего достопримечательного еще не случилось, и все же московские корреспонденты, иссушаемые вынужденным безделием, подозрительно косились друг на друга. "Не узнал ли кто-нибудь чего-нибудь и не послал ли об этом молнию в свою редакцию?" Наконец Лавуазьян не сдержался и отправил телеграфное сообщение: "Проехали оренбург тчк трубы паровоза валит дым тчк молнируйте инструкции аральское море лавуазьян". Тайна вскоре раскрылась, и на следующей же станции у телеграфного окошечка образовалась очередь. Все послали короткие сообщения о бодром настроении и о трубе паровоза, из коей валит дым. Для иностранцев широкое поле деятельности открылось тотчас за Оренбургом, когда они увидели первого верблюда, первую юрту и первого казаха в остроконечной меховой шапке и с кнутом в руке. На полустанке, где поезд случайно задержался, по меньшей мере двадцать фотоаппаратов нацелились на верблюжью морду. Началась экзотика, корабли пустыни, вольнолюбивые сыны степей и прочее романтическое тягло. Американка из старинной семьи вышла из вагона в круглых очках с темными стеклами. От солнечного света ее защищал также зеленый зонтик. В таком виде ее долго снимал ручной кинокамерой "Аймо" седой американец. Сначала она стояла рядом с верблюдом, потом впереди него и, наконец, на нем, уместившись между кочками, о которых так тепло рассказывал проводник. Маленький и злой Гейнрих шнырял в толпе и всем говорил: - Вы за ней присматривайте, а то она случайно застрянет на станции, и опять будет сенсация в американской прессе: "Отважная корреспондентка в лапах обезумевшего верблюда". Японский дипломат стоял в двух шагах от казаха. Оба молча смотрели друг на друга. У них были совершенно одинаковые, чуть сплющенные лица, жесткие усы, желтая лакированная кожа и глаза, припухшие и неширокие. Они сошли бы за близнецов, если бы казах не был в бараньей шубе, подпоясанной ситцевым кушаком, а японец в сером лондонском костюме, и если бы казах не начал читать лишь в прошлом году, а японец не окончил двадцать лет назад двух университетов - в Токио и Париже. Дипломат отошел на шаг, нагнул голову к зеркалке и щелкнул затвором. Казах засмеялся, сел на своего шершавого конька и зарысил в степь. Но уже на следующей станции в романтическую повесть вошли новые элементы. За станционным зданием лежали красные цилиндрические бочки - железная тара для горючего, желтело новое деревянное здание, и перед ним, тяжело втиснувшись в землю гусеничными цепями, тянулась тракторная шеренга. На решетчатом штабеле шпал стояла девушка-трактористка в черных рабочих штанах и валенках. Тут советские корреспонденты взяли реванш. Держа фотоаппараты на уровне глаз, они стали подбираться к девушке. Впереди всех крался Меньшов. В зубах он держал алюминиевую кассету и движениями своими напоминал стрелка, делающего перебежку в цепи. Но если верблюд фотографировался с полным сознанием своего права на известность, то трактористка оказалась скромнее. Снимков пять она перенесла спокойно, а потом покраснела и ушла. Фотографы перекинулись на тракторы. Кстати, на горизонте, позади машин, виднелась цепочка верблюдов. Все это - тракторы и верблюды - отлично укладывалось в рамку кадра под названием "Старое и новое" или "Кто кого". Остап проснулся перед заходом солнца. Поезд продолжал бежать в пустыне. По коридору бегал Лавуазьян, подбивая товарищей на издание специальной поездной газеты. Он даже придумал название - "На всех парах". - Ну, что это за название! - сказал Остап. - Вот я видел стенгазету одной пожарной команды, называлась она - "Из огня да в полымя". Это было по существу. - Вы - профессионал пера? - закричал Лавуазьян. - Сознайтесь, что вам просто лень писать для рупора поездной общественности! Великий комбинатор не отрицал того, что он профессионал пера. В случае надобности он мог бы без запинки объяснить, какой орган печати представляет он в этом поезде - "Черноморскую газету". Впрочем, в этом не было особенной нужды, потому что поезд был специальный и его не посещали сердитые контролеры с никелированными щипцами. Но Лавуазьян уже сидел со своей пишущей машинкой в вагоне ударников, где его предложение вызвало суматоху. Уже старик с Трехгорки писал химическим карандашом заметку о необходимости устроить в поезде вечер обмена опытом и литературное чтение, уже искали карикатуриста и мобилизовали Навроцкого для собирания анкеты о том, какое предприятие из числа представленных делегатами лучше выполнило промфинплан. Вечером в купе Гаргантюа, Меньшова, Ухудшанского и Бендера собралось множество газетного народу. Сидели тесно, по шесть человек на диванчике. Сверху свешивались головы и ноги. Ощутительно свежая ночь остудила журналистов, страдавших весь день от жары, а длинные такты колес, не утихавшие уже три дня, располагали к дружбе. Говорили о Восточной Магистрали, вспоминали своих редакторов и секретарей, рассказывали о смешных газетных ляпсусах и всем скопом журили Ухудшанского за отсутствие в его характере журналистской жилки. Ухудшанский высоко поднимал голову и с превосходством отвечал: - Треплетесь? Ну, ну. В разгаре веселья явился господин Гейнрих. - Позвольте войти наемнику капитала, - бойко сказал он. Гейнрих устроился на коленях толстого писателя, отчего писатель крякнул и стоически подумал: "Раз у меня есть колени, то должен же кто-нибудь на них сидеть? Вот он и сидит". - Ну, как строится социализм? - нахально спросил представитель свободомыслящей газеты. Как-то так случилось, что со всеми поездными иностранцами обращались учтиво, добавляя к фамилиям: "мистер", "герр" или "синьор", а корреспондента свободомыслящей газеты называли просто Гейнрих, считали трепачом и не принимали всерьез. Поэтому на прямо поставленный вопрос Паламидов ответил: - Гейнрих! Напрасно вы хлопочете! Сейчас вы будете опять ругать советскую власть, это скучно и неинтересно. И потом мы это можем услышать от злой старушки из очереди. - Совсем не то, - сказал Гейнрих, - я хочу рассказать библейскую историю про Адама и Еву. Вы позволите? - Слушайте, Гейнрих, почему вы так хорошо говорите по-русски? - спросил Сапегин. - Научился в Одессе, когда в 1918 году с армией генерала фон Бельца оккупировал этот прелестный город. Я состоял тогда в чине лейтенанта. Вы, наверно, слышали про фон Бельца? - Не только слышали, - сказал Паламидов, - но и видели. Ваш фон Бельц лежал в своем золотом кабинете во дворце командующего Одесским военным округом с простреленной головой. Он застрелился, когда узнал, что в вашем отечестве произошла революция. При слове "революция" господин Гейнрих невесело улыбнулся и сказал: - Генерал был верен присяге. - А вы почему не застрелились, Гейнрих? - спросили с верхней полки. - Как у вас там вышло с присягой? - Ну что, будете слушать библейскую историю? - раздраженно сказал представитель свободомыслящей газеты. Однако его еще некоторое время пытали расспросами насчет присяги и только тогда, когда он совсем уже разобиделся и собрался уходить, согласились слушать историю. Рассказ господина Гейнриха об Адаме и Еве
Рассказ Остапа Бендера о Вечном жиде