Верить, конечно, не следует. А.И. Ильф, дочь Ильфа, опубликовавшая его записные книжки, указывает, что фотоаппарат был куплен не в августе, а "в самом конце 1929 года" [См.: Ильф И. Записные книжки: Первое полное издание: Составление и комментарии А.И.Ильф. М., 2000. С. 251.]. Но какой-либо роли это не играет. Понятно, что Петров просто не желал упоминать об истинных причинах перерыва в работе. Это отмечала Яновская еще в начале 1960-х годов. По ее словам "увлечение фотографией не мешало Ильфу вместе с Петровым писать рассказы для "Чудака" (некоторые из этих рассказов были позже использованы для романа или даже полностью включены в него). И любовь к фотографии не исчезла, когда Ильф и Петров через некоторое время вернулись к "Золотому теленку". Думается, был здесь какой-то кризис, какие-то сомнения и колебания, а внешние обстоятельства послужили предлогом (в важность которого могли поверить и сами авторы), чтобы временно уйти от застопорившейся работы". Для тех, кто знал политический контекст рубежа 1920-х--1930-х годов (а таких в 1960-е годы оставалось немало), намек был предельно прозрачен. Ничего больше Яновская, публиковавшая свое исследование в СССР, и не могла б добавить. Со второй половины августа 1929 года начался очередной - четырехмесячный - этап дискредитации Бухарина как партийного теоретика. Соответственно и антибухаринские публикации "Правды" становились все более частыми и резкими. А 24 августа - на следующий день после того, как Ильф и Петров закончили редактуру первой части нового романа, - "Правда" напечатала статью "Об ошибках и уклоне тов. Бухарина". Бывший главный редактор назван там "лидером правых уклонистов". Обвинения, выдвинутые "Правдой", повторили почти все газеты и журналы. Бухаринские установки в области экономики и политики, связанные с продолжением нэпа, были объявлены "уклонистскими", необычайно опасными в период "обострения классовой борьбы". Разумеется, литературу тоже не могли обделить вниманием. Традиционно именно с литературных вопросов - "сфера идеологии" - политическая полемика и начиналась. Главным образом поэтому и стала актуальна подготовка новой резолюции ЦК ВКП(б) "О политике партии в области художественной литературы". Прежняя, принятая в 1925 году стараниями Бухарина, была довольно либеральна к так называемым "попутчикам" - писателям, признавшим советскую власть, но не вполне согласившимся с партийными задачами и методами их решения. Термин этот, заимствованный Луначарским из лексикона немецкой социал-демократии конца XIX века, был впервые использован в 1920 году и вскоре стал практически официальным благодаря статьям Троцкого о литературе. Бухаринская резолюция указывала на необходимость "терпимости" и "тесного товарищеского сотрудничества" с "попутчиками". В них видели "буржуазных специалистов", "спецов", полезных, но отнюдь не бесспорно надежных - наподобие бывших российских офицеров в Красной армии или инженеров в советской промышленности. Новая резолюция должна была утвердить и узаконить рапповское первенство, передать под рапповский контроль всю печать, способствовать "писательской консолидации" - ликвидации объединений "попутчиков", созданию единого Союза советских писателей, полностью управляемого партийными директивами. Что способствовало дискредитации Бухарина и как организатора прежней - нэповской - литературной политики. В экономике с "бухаринским либерализмом", то есть "отказом от классовой борьбы", негласно связывали "шахтинское дело" и - как реакцию - чистку партии, чистку советского аппарата. Аналог должен был появиться и в литературе. 26 августа 1929 года - через два дня после антибухаринской статьи в "Правде" - "Литературная газета" напечатала статью рапповца Б.Волина "Недопустимые явления" - об издании за границей повести Б.А. Пильняка "Красное дерево" и романа Е.И. Замятина "Мы". Так началась широкомасштабная травля - печально знаменитое "дело Пильняка и Замятина". Стоит отметить, что тогда не было принципиальной новизны в самом факте иностранных публикаций. Даже и в эмигрантских издательствах или периодике. Тем более, что советские издатели обычно не связывали себя нормами авторского права в отношении иностранцев, почему и соблюдение прав советских литераторов за границей определялось почти исключительно произволом иностранных издателей. Однако Волин предложил иную интерпретацию: Пильняк напечатал роман за границей, потому как не нашлось "оснований к тому, чтобы это произведение было включено в общий ряд нашей советской литературы". Аналогичное обвинение выдвигалось и против Замятина. Выбор объектов травли весьма характерен: оба - знаменитости, у обоих в высшем партийном руководстве давние приятели и покровители, о чем знали все коллеги-литераторы. При этом Пильняк считался вполне советским писателем, Замятина же, прославившегося еще в предреволюционные годы, называли "внутренним эмигрантом". В этом диапазоне - от вполне советского Пильняка до почти не советского Замятина - мог найти себя каждый "попутчик": лидер конструктивистов И.Л. Сельвинский или же лидер недавних лефовцев В.В. Маяковский, теоретик формализма В.Б. Шкловский или классик символизма Андрей Белый, не говоря уж о литераторах рангом пониже. И каждому объяснили, что, во-первых, опасность есть всегда, связи тут не помогут, а во-вторых, вопрос о заграничных публикациях будет решаться теперь без участия авторов, зато обязательно их участие в травле любого, кто будет объявлен врагом. Статья Волина заканчивалась призывом: "Мы обращаем внимание на этот ряд совершенно неприемлемых явлений, компрометирующих советскую литературу, и надеемся, что в их осуждении нас поддержит вся советская общественность". Общественность, по обыкновению, была наготове. За статьей Волина тут же последовали аналогичные "разоблачительские" выступления в печати и на специально созывавшихся собраниях писательских объединений. А первую полосу следующего номера "Литературной газеты", вышедшего 2 сентября, открывали аннотации публикуемых статей, весьма походившие на лозунги: "Против буржуазных трибунов под маской советского писателя. Против переклички с белой эмиграцией. Советские писатели должны определить свое отношение к антиобщественному поступку Пильняка". В том же номере секретариат РАПП обратился "ко всем писательским организациям и одиночкам - с предложением определить свое отношение к поступкам Е.Замятина и Б.Пильняка". Никакой двусмысленности не допускалось. Каждому литератору надлежало высказаться. Это и был аналог чистки. "Жизнь формулирует перед попутчиками вопрос резко и прямо: либо за Пильняка и его покрывателей (так! - М.О., Д.Ф.), либо против них". Истерия нарастала стремительно. 9 сентября "Литературная газета" сообщала на первой полосе: "Писательская общественность единодушно осудила антиобщественный поступок Пильняка". Красноречивы были и заголовки статей, посланных писательскими организациями в редакцию: "Повесть Пильняка - клевета на Советский Союз и его строительство", "Не только ошибка, но и преступление". Это было конкретизовано в лозунге-аннотации на первой полосе 16 сентября: "Против обывательских привычек прикрывать и замазывать антисоветский характер перекличек с белой эмиграцией и сведения их к "ошибкам" и "недоразумениям"". Чем это чревато современникам, не нужно было объяснять. Писателю, которого признали "клеветником", грозила статья 58.10 или внесудебная ссылка. Соответственно, демонстративный отказ от участия в "литературной чистке", иначе говоря, травле, и равным образом - приятельские отношения с "клеветником" могли быть интерпретированы в качестве "пособничества контрреволюционной деятельности". Со всеми вытекающими последствиями. 20 сентября Волин напечатал в восемнадцатом номере "Книги и революции" статью "Вылазка классового врага в литературе", а И.А. Батрак в десятом номере журнала "Земля Советская" опубликовал статью "В лагере "попутчиков"", где о Пильняке и Замятине было сказано прямо: "Здесь примерно шахтинское дело литературного порядка". Вздорность обвинений, как и отсутствие доказательств, не смущали разоблачителей. Многие даже не скрывали, что с криминальными сочинениями не ознакомились. Да и не в самих сочинениях было дело. Волинская статья в "Книге и революции" содержала предельно ясную формулировку цели: "Резолюция ЦК 1925 г. "О политике партии в области художественной литературы" должна быть внимательно просмотрена и дополнена директивами, которые соответствовали бы эпохе социалистического наступления, выкорчевывания остатков капитализма и все более и более обостряющейся классовой борьбе в нашей стране и, следовательно, в литературе". "Попутчикам", подобно "уклонистам" в ВКП(б), надлежало покаяться и признать правильность "генеральной линии", то есть "гегемонию пролетарских писателей". Как известно, "разоблачаемые" сначала пытались оправдываться, потом Пильняк покаялся и был прощен (до поры), Замятин же при посредничестве Горького добивался и в итоге получил подтвержденное лично Сталиным разрешение на выезд из СССР. Но это и доказывало, что участь любого писателя, объявленного рапповцами врагом, предрешена: унизительное покаяние, согласие со всеми требованиями "разоблачителей", а иначе - окончание профессиональной деятельности в СССР как результат репрессий или изгнания. "Москва, Петербург, индивидуальности, литературные школы - все уравнялось, исчезло в дыму этого литературного побоища, - вспоминал Замятин три года спустя. - Шок от непрерывной критической бомбардировки был таков, что среди писателей вспыхнула небывалая психическая эпидемия: эпидемия покаяний. На страницах газет проходили целые процессии флагеллантов: Пильняк бичевал себя за признанную криминальной повесть ("Красное дерево"), основатель и теоретик формализма Шкловский - отрекался навсегда от формалистической ереси, конструктивисты каялись в том, что они впали в конструктивизм, и объявляли свою организацию распущенной, старый антропософ Андрей Белый печатно клялся в том, что он в сущности антропософический марксист" [Подробнее см.: Галушкин А.Ю. "Дело Пильняка и Замятина": Предварительные итоги расследования//Новое о Замятине. М., 1997. С. 89--148.]. В связи с этим положение Ильфа и Петрова существенно осложнилось. Благодаря вмешательству "Литературной газеты" они были избавлены от нападок, но на фоне вялотекущей полемики о допустимости сатиры в СССР "дело Пильняка и Замятина" могло привлечь нежелательное внимание к авторам опубликованного за границей сатирического романа. Шутка тех лет - "лучше попасть под трамвай, чем под кампанию" - оставалась для Ильфа и Петрова напоминанием о конкретной опасности. В этой ситуации явно не стоило анонсировать в СССР продолжение "Двенадцати стульев". Так что причиной перерыва в работе над романом - точнее, над завершением романа - было вовсе не увлечение Ильфа фотографией. В "деле Пильняка и Замятина" истерия пошла на убыль только на исходе октября 1929 года: приучив большинство писателей к самобичеваниям и травле, партийное руководство произвело очередной маневр, признав, что в ходе кампании были допущены некоторые "перегибы". Вину за них, как водится, свалили на исполнителей. Сделавший свое дело Волин был переведен на работу в Нижний Новгород (но не надолго), понизили в должности и некоторых других руководителей кампании. В фельетоне "Три с минусом", что был опубликован "Чудаком" в 41 (ноябрьском) номере, Ильф и Петров, описав одно из "разоблачительских" собраний литераторов как школьный урок, высмеяли и Волина, "первого ученика", и невпопад каявшихся коллег: "В общем, писатели отвечали по политграмоте на три с минусом". Формально соавторы следовали правилам игры, откликнувшись на "злобу дня", хотя и с опозданием, а то, что объектом сатиры были вовсе не Пильняк и Замятин, особо в глаза не бросалось. Кстати, опасность тогда еще не миновала: истерия разоблачений "правых уклонистов" набирала силу. И хотя в ноябре 1929 года Бухарина вывели из Политбюро, а в декабре с небывалым размахом отмечался "во всесоюзном масштабе" день рождения Сталина, к своему пятидесятилетию ставшего полновластным хозяином СССР, антибухаринская кампания на том не завершилась. Для рекламы нового сатирического романа - время опять неподходящее. Тем более что в феврале 1930 года угроза нависла над покровителем Ильфа и Петрова: Кольцов проявил излишнюю самостоятельность, публикуя в "Чудаке" фельетоны о партийных руководителях достаточно высокого уровня, и журнал закрыли. Формальный предлог - "слияние" с другим сатирическим еженедельником, "Крокодилом". Впрочем, на этот раз Кольцов отделался легко и быстро наверстал упущенное. Да и антибухаринская истерия, то есть борьба с "правым уклоном", пошла на убыль. 3 марта 1930 года в "Правде" была напечатана статья Сталина "Головокружение от успехов", где победитель привычно осудил "левацкие перегибы" в политике вообще и коллективизации сельского хозяйства в частности, отрекся от ряда радикальных лозунгов, ранее использованных для шельмования Бухарина, ну и, конечно, возложил вину на непосредственных исполнителей. Вероятно, в период этой очередной "оттепели" соавторы и вернулись к сюжетной схеме "Великого комбинатора". Восемь ранее написанных глав были существенно переработаны, роман получил новое заглавие, появилось совсем другое начало, возник ряд новых эпизодов. Например, связанных с пресловутой "чисткой советского аппарата", грозившей "вычищенным" весьма серьезными последствиями - вплоть до запрета занимать когда-либо и хоть где-нибудь любую административную должность, лишения трудового стажа и права на пенсию. Появилась также история поездки на строительство Туркестано-Сибирской магистрали (Турксиба). Некоторые эпизоды Ильф и Петров исключили. На этот раз они проявили крайнюю осторожность, ведь "правый уклон" - по оказии - им всегда могли инкриминировать. И в срок соавторы опять не укладывались: отдельные главы переделывались в 1931 году, когда публикация уже шла. Кстати, злоключения романа не кончились в тот момент, когда рукопись попала в редакцию, где продолжения "Двенадцати стульев", надо полагать, давно ждали. Журнальная публикация прерывалась дважды, а отдельное издание вышло лишь три года спустя. Причем позже, чем американ-ское издание "Золотого теленка". Но это - уже другая история. В данном случае важно понять, почему, несмотря на нестабильность политической ситуации, очевидную опасность, Ильф и Петров решили продолжить дилогию в 1928 году, почему "Золотой теленок" был все же опубликован в 1931 году и даже не в штыки встречен критикой. Начнем с того, что свое решение о смерти Бендера соавторы объяснили случайным стечением обстоятельств, а вовсе не логикой развития характера. В предисловии к "Золотому теленку" Ильф и Петров дали версию, охотно повторяемую исследователями. Сначала соавторы спорили, убивать ли Бендера, потом выбор определился жребием: "В сахарницу были положены две бумажки, на одной из которых дрожащей рукой был изображен череп и две куриные косточки. Вынулся череп - и через полчаса великого комбинатора не стало, он был прирезан бритвой". Так ли было, нет ли, неважно. Даже если и не так, все равно понятно, что вопрос об участи главного героя актуален тогда, когда пора "ставить последнюю точку". А с последними главами "Двенадцати стульев" соавторы очень торопились: журнальная публикация уже шла, роман надлежало закончить как можно скорее. Хоть как-то, лишь бы скорее. Поражение всех "охотников за бриллиантами" было изначально предрешено. При этом ни Востриков, ни Воробьянинов особого сочувствия читателей и не должны были вызывать. Алчные, неумные, трусоватые - жалеть некого. Потому, волею авторов, они полностью осознают свое поражение, буквально сходят с ума от горя и обиды. Иное дело - великий комбинатор: веселый, остроумный, отважный, щедрый и великодушный, даже не лишенный своеобразного благородства. К нему соавторы были более милостивы: Бендер предательски убит. Он умер во сне, а засыпая, предвкушал скорую победу. Он не успел узнать о своем поражении. Великий комбинатор умер непобежденным. Вот почему рано или поздно у читателей возникал вопрос: а если бы Воробьянинов и Бендер сразу вели поиск правильно, мечта исполнилась бы? "Идеологически выдержанный" ответ был очевиден и однозначен: все равно никогда не исполнилась бы. Все равно никому - даже и великому комбинатору - не выиграть у советской власти, никто в СССР не может и не сможет воспользоваться богатством, приобретенным незаконно. Что и предстояло обосновать художественно. Вряд ли Ильф и Петров были воодушевлены такой задачей. Но сослаться на необходимость ее решения было можно, и этим вполне обосновывался "социальный заказ" продолжения дилогии. В 1928 году соавторы приступили к роману о победе и окончательном поражении великого комбинатора. Бендер добывал богатство - и не мог его тратить, потому что деньги сами по себе мало что значили: все жизненные блага в СССР распределялись соответственно "вкладу в строительство социализма". Победив, авантюрист вынужден был скрывать свою победу. Ему не купить собственный дом или автомобиль. Ему постоянно приходится уходить от вопроса о причинах богатства. Это и есть его поражение. Что и требовалось доказать. Правда, завершение и публикацию романа приходилось откладывать - политическая ситуация постоянно менялась. И все же пришло время, когда продолжение "Двенадцати стульев" было вновь востребовано. На исходе 1930 года новый роман соответствовал, с одной стороны, очередной "антилевацкой" кампании, а с другой - способствовал дискредитации бухаринского лозунга относительно уместности обогащения. Критикам пришлось учитывать эти обстоятельства. В архиве Ильфа и Петрова сохранились два варианта финала "Золотого теленка". Ранний свидетельствует о прежнем, скажем так, милостивом отношении соавторов к великому комбинатору. Бендер, убедившись, что в СССР он не может легально пользоваться обретенным богатством, избавляется от него и - женится на девушке, любовью которой пренебрег ранее. Такой финал тоже оставлял место для сомнений. Да, в СССР обладатель незаконно нажитого богатства не может им воспользоваться. А вне СССР? Второй вариант финала разрешал любые сомнения. Великий комбинатор проиграл все. В погоне за богатством он потерял друзей, а разбогатев, узнал, что любимая девушка вышла замуж. Не помогло и бегство из СССР: перейдя границу, великий комбинатор был ограблен, едва не убит и еле сумел вернуться. Этот вариант и стал окончательным. Разумеется Петров не имел возможности ни описать политический контекст создания романа в мемуарах, ни даже рассказать о помощи Кольцова - арестованного и расстрелянного в 1938 году "врага народа". Пришлось опять сочинить небылицу, которую впоследствии подхватили исследователи, тоже не имевшие возможности описывать реальный литературный процесс. Завершив дилогию, Ильф и Петров выполнили "социальный заказ". Вот только сделали они это по-своему, и результаты получились несколько неожиданные. Да, соавторы доказали: Бендер не решил задачу личного обогащения незаконными способами, потому что в СССР она такими способами неразрешима вообще, а из СССР незаконно обретенное богатство вынести не удастся - отнимут. Неважно, с какой стороны государственной границы, но обязательно отнимут. И все же роман не был вполне советским. Главный герой самим фактом своего существования протестовал, отрицал советскую власть. Даже его поражение тут ничего не меняло. Великий комбинатор оставался самым обаятельным героем дилогии. И единственным его недостатком было упорное нежелание "строить социализм". Потому что Бендер находил это занятие скучным. Тесно ему было в СССР, тесно и скучно. Соответствующую фразу редакторы могли бы и вычеркнуть из романа, все равно она бы подразумевалась. Но если сильному, умному и смелому, веселому и великодушному, изобретательному и щедрому скучно и тесно в "стране социализма", то нежелательные - с точки зрения "идеологической выдержанности" - ассоциации тоже сами собой подразумевались. Хотели того соавторы или же нет. Вот почему "разоблачение" романов - и в 1948 году, и раньше - не только результат интриг, но и закономерность. Тем не менее романы были опять востребованы во второй половине 1950-х годов. И опять по причинам политическим. Именно тогда целенаправленно создавался миф о 1920-х и начале 1930-х годов как "ленинской эпохе", именуемой (с легкой руки К.Г. Паустовского) "временем больших ожиданий", эпохе расцвета, насильственно прерванного по злой сталинской воле. Надлежало убедить население, что массовые репрессии - результат "культа личности Сталина", отклонение от правильного пути, а ранее все шло хорошо и правильно, была замечательная литература, была сатира и т. д. Романы Ильфа и Петрова, книги ряда других писателей, в том числе и репрессированных, стали символами даже не самой эпохи, "времени больших ожиданий", а свободы слова в ту эпоху. Доказательством правильности пути, на который страна - по уверениям идеологов - уже возвращалась. Для предлагаемого издания за основу взята рукопись романа "Золотой теленок" (РГАЛИ. Ф. 1821. Оп. 1. Ед. хр. 36-38). Этот вариант романа сверен с публикациями. В ряде случаев учтена чисто стилистическая правка авторов. Полностью игнорируются сокращения и правка идеологического характера. Орфография и пунктуация приведены в соответствие с нормами современного русского языка. В разделе "Приложения" помещены первый вариант финала романа, от которого авторы впоследствии отказались (глава тридцать четвертая "Адам сказал, что так нужно"), и первая часть романа "Великий комбинатор", ранее впервые опубликованная в шестом номере журнала "Литературное обозрение" за 1997 год. За оказанную помощь благодарим В.Т. Бабенко, Н.А. Богомолова, А.Ю. Галушкина, В.В. Нехотина, Р.М. Янгирова.М.П. Одесский, Д.М. Фельдман