А. Г. Брикнер / История Петра Великого (10)

Петр I экзаменует учеников, возвратившихся из-за границы. С картины Н.Н. Каразина. В 1716 году по случаю учреждения коллегий было сделано распоряжение: «послать в Кролевец (Кенигсберг) человек тридцать или сорок, выбрав из молодых подьячих, для научения немецкого языка, дабы удобнее в Коллегиуме были, и послать за ними надзирателя, чтобы не гуляли».[109] В 1719 году отправлено за границу около тридцати человек молодых русских для изучения медицины под руководством доктора Блументроста. В 1715 году Петр сделал одному агенту, находившемуся заграницею, следующие замечания: «ехать во Францию в порты морские, а наипаче где главный флот их, и там, буде возможно и вольно жить и присматривать волонтирам, то быть волонтиром, буде же невозможно, то принять какую службу. Все, что по флоту надлежит на море и в портах, сыскать книги, также чего нет в книгах, но от обычая чинят, то пополнить и все перевесть на славянской язык нашим штилем, токмо храня то, чтоб дела не проронить, а за штилем их не гнаться. Суворова и Туволкова отправить в Мардик, где новый канал делают, также и на тот канал, который из окиана в Медитеранское море проведен и в прочия места, где делают каналы, доки, гавани и старые починивают и чистят, чтоб они могли присмотреться к машинам и прочему и могли тех фабрик учиться». Одному «ученику» было поручено в Англии учиться пушечному литью, однако в Англии находили, что это «несходно с правами здешнего государства».[110] Поводы к отправлению молодых людей за границу становились все более и более разнообразными. В 1716 году было велено «на Москве выбрать из латинских школ из учеников робят добрых, молодых пять человек, для посылки в Персиду для учения языкам турецкому, арабскому и персидскому».[111] Немного позже были отправлены: Земцов и Еропкин в Италию для обучения архитектуре, Никитин и Матвеев в Голландию для обучения живописи, Башмаков и некоторые другие также в Голландию для обучения каменщичьему ремеслу.[112] Во многих случаях русские сами просили позволения отправиться за границу. Брат вышеупомянутого Конона Зотова, Иван, просил позволения ехать за границу лечиться.[113] Иван Иванович Неплюев, отправляя своего малолетнего сына за границу для воспитания, просил царя: «повели, государь, послать указ в Голландию князю Куракину,[114] чтоб сына моего своею протекциею не оставил, повели определить сыну моему жалованье на содержание и учение и отдать его в академию для сциенции учиться иностранным языкам, философии, географии, математике и прочих исторических книг чтения; умилостивься, государь, над десятилетним младенцем, который со временем может вашему величеству заслужить».[115] Приобретший впоследствии, при императрице Елизавете, знаменитость министр Алексей Петрович Бестужев во время Петра учился в одной гимназии в Берлине, а затем в продолжение нескольких лет находился при английском дворе на службе.[116] В 1722, 1723 и 1724 годах приехали из Англии, Голландии и Франции русские мастеровые, учившиеся там: «столяры домового дела трое, столяры кабинетного дела четверо, столяры, которые делают кровати, стулья и столы, двое, замочного медного дела четверо, медного литейного дела двое, грыдоровального один, инструментов математических один». Петр велел построить им дворы и давать жалованье два года, а потом дать каждому «на завод денег с довольством, дабы кормились своею работою, и о том им объявить, чтоб заводились и учеников учили, а на жалованье бы вперед не надеялись».[117] Андрей Артамонович Матвеев. С гравированного портрета Колпакова. Как видно, во время Петра русские целыми сотнями проживали за границею. В жизни каждого из них пребывание в Западной Европе составляло эпоху. Русские дипломаты, до царствования Петра бывшие за границею лишь проездом, не могли в такой мере вникнуть в самую суть западноевропейской цивилизации, как «ученики» Петровского времени, проживавшие по несколько лет в Голландии, Англии, Франции и Германии и невольно находившиеся под влиянием той среды, которая их окружала на западе и которая во многих отношениях отличалась от русского общества того времени. Впрочем, «ученики», отправленные за границу, обыкновенно были плохо приготовлены к учению. Многие из них отличались грубостью нравов, нерадением к учению, равнодушием к вопросам науки; некоторые даже оказывались склонными к преступным действиям. Священник, находившийся при Александре Петрове, который в Ганновере учился немецкому и латинскому языкам, вел себя в высшей степени безнравственно и однажды пытался убить Петрова.[118] Зотов писал царю из Франции: «господин маршал д'Этре призывал меня к себе и выговаривал мне о срамотных поступках наших гардемаринов в Тулоне: дерутся часто между собою и бранятся такою бранью, что последний человек здесь того не сделает. Того ради обобрали у них шпаги». Немногим позже новое письмо: «гардемарин Глебов поколол шпагою гардемарина Барятинского и за то за арестом обретается. Господин вице-адмирал не знает, как их приказать содержать, ибо у них (французов) таких случаев никогда не бывает, хотя и колются, только честно, на поединках, лицем к лицу», и пр. Подобные жалобы слышались и от русского посланника в Англии Веселовского, который писал: «ремесленные ученики последней присылки приняли такое самовольство, что не хотят ни у мастеров быть, ни у контрактов или записей рук прикладывать, но требуют возвратиться в Россию без всякой причины... и хотя я их добром и угрозами уговаривал, чтоб они воле вашего величества послушны были, однако ж они в противности пребывают, надеясь на то, что я их наказать не могу без воли вашего величества, и что, по обычаю здешнего государства, наказывать иначе нельзя, как по суду».[119] Львов, которому, как мы видели, был поручен надзор над молодыми русскими, учившимися за границею, в 1711 году убедительно просил не посылать навигаторов в Англию «для того, что и старые там научились больше пить и деньги тратить». Граф Литта писал из Англии: «тщился я ублажить англичанина, которому один из московских глаз вышиб, но он 500 фунтов запросил». Львов совсем вышел из терпения и писал: «иссушили навигаторы не только кровь, но уже самое сердце мое; я бы рад, чтоб они там меня убили до смерти, нежели бы мне такое злострадание иметь и несносные тягости» и пр.[120] И в Голландии происходили неприятности. Типографщик Копиевский в Амстердаме давал уроки русским князьям и боярам по повелению царя; ученики потом разъехались, не сказав и спасибо своему наставнику, а двое из них даже увезли у Копиевского, не заплатив денег, четыре глобуса. Подобных случаев было несколько.[121] Даже на самого Львова присылались доносы, что он «хаживал самым нищенским образом, всей Голландии был на посмешище, брал грабительски из определенного жалованья навигаторам» и пр. Некоторые из русских за долги в Англии сидели под караулом; о каком-то Салтыкове писали, что он, «прибыв в Лондон, сделал банкет про нечестных жен и имеет метрессу, которая ему втрое коштует, чем жалованье».[122] Впрочем, бывали случаи, что русские оставались без денег не по собственной вине. Сохранились некоторые письма «учеников», пребывавших в Италии и во Франции, к самому царю, к кабинет-секретарю Макарову, в которых они жаловались, что их оставляют без денег и что, вследствие этого, они находятся в отчаянном положении.[123] Вообще говоря, русские, учившиеся за границею, не пользовались особенно хорошею репутациею. Когда в 1698 году началось в Голландии учение, было сделано замечание, что русские ничему не учатся, что разве только царевич Александр Имеретинский обнаруживает некоторую охоту к учению, и что только сам царь умеет учиться, как следует.[124] Некоторые иностранцы, проживавшие в России и наблюдавшие за преобразованиями Петра, как, например, ганноверский резидент Вебер и прусский дипломат Фокеродт, сомневались в пользе отправления молодых русских для учения за границу. По их мнению, русские за границею обнаруживали особенную способность научиться всему худому, и что, усвоив себе за границею некоторый внешний лоск, они остаются по-прежнему невеждами и, возвращаясь на родину, в короткое время лишаются даже и этого внешнего лоска, приобретенного на западе. Техническое обучение русских, по мнению Вебера, не оказывало ни малейшего влияния на их нравственность и т. п. Достойно внимания замечание Вебера, что было отправлено за границу для учения «несколько тысяч» русских.[125] Эти взгляды оказываются односторонними, несправедливыми. И техническое образование, и внешний лоск в приемах общежития в большей части случаев не могли не оказывать некоторого влияния на развитие и образование русских путешественников. Уже ознакомление с иностранными языками должно было иметь большое значение. В этом же отношении русские обнаруживали необычайную способность. Сын русского посланника в Польше, Тяпкина, однажды приветствовал короля Яна Собесского речью, в которой благодарил его за «науку школьную, которую употреблял, будучи в его государстве». Речь эта говорилась по латыни, «довольно переплетаючи с польским языком, как тому обычай наук школьных надлежит».[126] Толстой и Неплюев, побывавшие в Италии, именно благодаря совершенному знакомству с итальянским языком были способны занять трудный пост русского посла в Константинополе. Татищев столь охотно занимался изучением иностранных языков, что и во время своего пребывания на Урале для надзора над горными заводами имел при себе двух студентов для своего усовершенствования в знании латинского, французского, шведского и немецкого языков. Письма и записки русских путешественников изобилуют галлицизмами и германизмами, словами и оборотами, заимствованными из итальянского, испанского и др. языков. Нет сомнения, что некоторые из русских, путешествовавших за границею, имели полную возможность составить себе точное понятие о выгодах и преимуществах западноевропейской цивилизации, о необходимости подражать во многом иностранцам. Так, например, Шереметев, Курбатов, Татищев, Толстой своим многосторонним образованием, развитием своих политических способностей были главным образом обязаны пребыванию за границею, изучению нравов, обычаев, учреждений запада. Уважение к другим народам у таких людей являлось весьма важным результатом ближайшего знакомства с ними. Развитие понятий о государственных учреждениях и об условиях общественного развития было плодом наглядного обучения, сопряженного с такого рода путешествиями. Пребывание за границею являлось самым удобным средством для избавления от прежней замкнутости, для уничтожения множества предрассудков и односторонних воззрений, для устранения, одним словом, начал китаизма. Соприкосновение с другими народами должно было содействовать развитию сознания о хороших и дурных чертах собственного национального характера. Стоит только пересмотреть записки русских людей, находившихся за границею, чтобы убедиться в пользе такого непосредственного сближения с Европою. Из них видно, что путешественники делались более опытными в делах внешней политики, в приемах дипломатических сношений; они кое-что узнавали об истории и географии тех стран, через которые проезжали и в которых проживали; они могли сравнивать западноевропейский быт с русским, например, в отношении к народному хозяйству; они видели на западе множество предметов роскоши, совсем до того неизвестных в России, произведения искусств, ученые коллекции и пр.; они знакомились с богослужением разных исповеданий и пр. Особенным даром наблюдения отличался Петр Андреевич Толстой, из путевых записок которого видно, с каким вниманием он следил за всеми новыми явлениями, окружавшими его в Польше, в Силезии, в Австрии и в Италии, и как тщательно он осматривал церкви и монастыри, дворцы государей и вельмож, дома частных лиц, гостиницы и больницы, сады и водопроводы, архитектурные памятники и промышленные заводы. Мы встречаем его то в академии в Ольмютце, то при каком-то судебном следствии в Венеции, то он осматривает библиотеку какого-то капуцинского монастыря, то присутствует при докторском диспуте в одном из итальянских университетов или посещает аптекарский сад в Падуе; он упоминает о какой-то рукописи, приписываемой св. Амвросию, о математических книгах, о гравюрах, о фресках и пр. Местами он сравнивает страны и народы между собою. Так, например, не ускользнуло от его внимания, что в Силезии и Моравии народное богатство находилось на более высокой степени, чем в Польше, что разные ткани в верхней Италии продаются гораздо дешевле, чем в других странах; он предпочитает жителей Милана венецианцам и т. п. Ему не понравилась «пьяная глупость поляков», не успевших построить мост через Вислу; относительно политического быта в Польше он замечает: «поляки делом своим во всем подобятся скотам, понеже не могут никакого государственного дела сделать без боя и без драки». Зато он удивлялся рабочей силе и предприимчивости итальянцев, замечая: «всюду и во всем ищут прибыли». Его удивило то, что в Польше женщины разъезжают по городу в открытых экипажах «и в зазор себе того не ставят», что в Вене, по случаю процессии, император Леопольд шел сам и свободно, т. е. что его не водили «под руки», как это при подобных случаях бывало в России, что в Венеции не было пьяных, что при азартных играх в Италии не бывало обмана, что при судопроизводстве в Неаполе все держали себя чинно и что судья обращался с обвиненными и свидетелями тихо и учтиво, не кричал на них, не ругался. Особенно же любопытным казалось Толстому, что в Италии народ предается веселию «без страху», что там существует «вольность», что все живут «без обиды» и «без тягостных податей» и пр.[127] Одновременно с Толстым и боярин Борис Петрович Шереметев путешествовал по Польше, Австрии и Италии. Он не был «учеником»; зато, быть может, он имел от царя тайные дипломатические поручения. В его «путевой грамоте» сказано, что он отпущен за границу «по его охоте», «для ведения тамошних стран и государств». Как видно из «Записки путешествия» Шереметева, боярин имел случай беседовать с высокопоставленными лицами, например, с королем польским, с императором, с вененианскими сенаторами, с папою, с мальтийскими рыцарями и пр. И Шереметев, подобно Толстому, оказывается хорошим наблюдателем. Так, например, он замечает разницу между архитектурою во Флоренции, с одной стороны, и в Риме и Венеции — с другой. Особенно тщательно он осмотрел богоугодные заведения, больницы и сиротские дома в Италии и пр. Не менее любопытны путевые записки одного вельможи, бывшего в Голландии, Германии и Италии и особенно подробно описывающего виденные им предметы роскоши, произведения искусства, ученые коллекции и т. п. Этот путешественник, имя которого осталось неизвестным, отличался, очевидно, особенною любознательностью и восприимчивостью. Он завел знакомство с итальянскими аристократами-богачами, бывшими в то же время и меценатами, живал в великолепных дворцах князей Памфили и Боргезе, сошелся с кардиналами в Риме, с сенаторами во Флоренции и пр.[128] Мы раньше говорили о тщательном воспитании, которое получил Андрей Артамонович Матвеев. Нельзя удивляться тому, что он оказался хорошо приготовленным для пребывания за границею и что его рассказ о впечатлении, произведенном на него западноевропейскою культурою, оказывается особенно любопытным. Он в первые годы XVIII века несколько лет прожил в Голландии, Англии, Франции и Австрии. Кажется, ему особенно понравилась Франция. Хотя его и поразила в этой стране бедность сельского населения, страдавшего от чрезмерных налогов, хотя он и порицал финансовую систему Франции, но удивлялся тому, что во Франции никто не может безнаказанно нанесть обиду другому, что и сам король не имеет власти сделать кому-либо «насилование», что не бывает случаев произвольной конфискации имущества, что принцы и вельможи не могут делать народу «тесноты», что строжайше запрещено брать взятки и пр. Ничто, однако, так не интересовало Матвеева, как тщательность воспитания детей высших классов общества во Франции. Он рассказывает, что молодых людей обучают математике, географии, арифметике, воинским делам, конной езде, танцам, пению и пр., что и женщины занимаются науками и искусством, не считая для себя «зазором во всех честных поведениях обращаться». Он говорит подробно о визитах и «ассамблеях», о домашнем театре у некоторых французских вельмож, о балах и маскарадах, о старании мужчин и женщин усовершенствоваться в произношении французского языка и пр. Искусство французов беседовать друг с другом восхищало Матвеева. Для него было столько же новым, сколько привлекательным зрелищем, как в салонной болтовне мужчины и женщины говорили, по выражению Матвеева, «со всяким сладким и человеколюбивым приемством и учтивостью.[129] Как видно из всего сказанного, между русскими, находившимися за границею, были многие, умевшие ценить преимущества культуры западноевропейской. И они сами, и все те, кому они сообщали о виденном и слышанном ими за границею, учились смотреть на иные государства и народы иначе, чем прежде. Следствием таких поездок было расширение кругозора русских; благодаря им, обеспечивалось дальнейшее сближение с западом. Глава III. Иностранцы в России Нельзя было довольствоваться отправлением молодых русских дворян для учения за границу. Нужно было приглашать иностранных наставников в Россию. Сотни и даже тысячи мастеров, ремесленников, инженеров, моряков и пр. при Петре приехали в Россию. Появление иноземцев в России было гораздо менее новым делом, чем появление русских учеников в Западной Европе. Как мы видели, московские государи уже в XV и XVI столетиях приглашали из Италии и Германии артиллеристов и литейщиков, рудознатцев и золотых дел мастеров, аптекарей и врачей, архитекторов и оружейных мастеров. Борис Годунов намеревался устроить в России высшие школы по образцу германских университетов и в 1600 году отправил иностранца Иогана Крамера за границу для приглашения профессоров. За границею тогда восхваляли царя Бориса за подобную мысль; один профессор юриспруденции назвал царя отцом отечества, просвещенным государем и пр.; другой сравнивал его с Нумою Помпилием и т. п. В то время, когда родился Петр, число иностранцев, вообще проживавших в России, по мнению одного иностранца-путешественника, доходило до 18 000 человек.[130] Это число увеличивалось постепенно в течение царствования Петра. Еще до своего путешествия царь, главным образом через Лефорта, выписывал из-за границы фейерверкеров, инженеров, врачей, ремесленников и военных. Лефорт в своих письмах к родственникам и знакомым выставлял на вид, что иностранцы пользуются в России расположением правительства и получают очень порядочное жалованье. Не мудрено, что между приезжими иностранцами находились родственники Лефорта.[131] Азовские походы, сооружение флота, как мы видели, побудили царя вызвать значительное число инженеров, канониров, корабельных капитанов, плотников, кузнечных мастеров, канатников, парусных дел мастеров и пр.[132] В инструкции послам, в свите которых находился сам царь, было сказано, что Лефорт, Головин и Возницын должны «сыскать капитанов добрых, которые бы сами в матрозах бывали», «поручиков и подпоручиков», «боцманов, констапелев, стурманов, матрозов», затем «рошплагеров, машт-макеров, риммакеров, блок-макеров, шлюп-макеров, пумп-макеров, маляров, кузнецов», «пушечных мастеров, станошных плотников», «лекарей» и пр.[133] Во время путешествия Лефорт постоянно был занят наймом иностранцев. В Риге он «приговорил для садовного на Москве строения» садовника,[134] в Кенигсберге нанял некоторое число музыкантов.[135] Сам Петр занимался выбором разных мастеров для отправления их в Россию, переписываясь об этом предмете весьма усердно с Виниусом. «Мы о сем непрестанно печемся», пишет он 31-го августа 1697 года. В письме от 10-го сентября сказано: «из тех мастеров, которые делают ружье и замки, зело добрых сыскали и пошлем, не мешкав; а мастеров же, которые льют пушки, бомбы и пр., еще не сыскали; а как сыщем, пришлем, не мешкав». В письме от 29-го октября: «а что пишешь о мастерах железных, что в том деле бургумистр Вицын может радение показать и сыскать: о чем я ему непрестанно говорю, а он только манит день за день, а прямой отповеди по ся поры не скажет; и если ныне он не промыслит, то надеюсь у короля польского чрез его посла добыть не только железных, но и медных». Об этих «железных мастерах» Петр писал из Детфорда 29-го марта 1698 года: «здесь достать можно, только дороги; а в Голландской земле отнюдь добиться не могли» и т. п.[136] Лефорт в это время чуть не ежедневно был занят переговорами с разными лицами, желавшими вступить в русскую военную службу. Он писал своим родственникам, что имеет поручение приговорить до 300 офицеров.[137] Адмирал Крюйс. С редкой голландской гравюры Кнюйна, находящейся в коллекции П.Я. Дашкова. В Детфорде Петр утвердил условия, на которых соглашался вступить в русскую службу один из лучших голландских капитанов Корнелий Крёйс (Cruys). Последний же, по поручению царя, нанял: 3-х корабельных капитанов, 23 командиров, 35 поручиков, 32 штурманов и подштурманов, 50 лекарей, 66 боцманов, 15 констапелей, 345 матросов и 4 «коков», или поваров. Офицеры были почти исключительно голландцы; матросы — отчасти шведы и датчане; между лекарями, при выборе которых оказывал помощь профессор Рейш (Ruysch), были многие французы.[138] В Англии было нанято 60 человек, между которыми замечательнейшею личностью был инженер Джон Перри, специалист при постройке доков и каналов, автор богатой содержанием книги о России. Служилые люди, нанятые в Голландии и Англии, были отправлены на нескольких кораблях к Архангельску. На тех же кораблях, в ящиках, сундуках и бочках, под клеймом «П. М.» (Петру Михайловичу), были привезены в Россию разные вещи, купленные в Амстердаме и Лондоне «про обиход государя»: ружья, пистолеты, парусное полотно, гарус, компасы, пилы железные, плотничные инструменты, блоки, китовые усы, картузная бумага, корка, якори, пушки, дерево пакгоут и ясневое и пр.[139] В Саксонии и в Австрии Петр, как кажется, не имел случая нанимать иностранцев; зато в Польше он приговорил некоторых немецких офицеров ко вступлению в русскую службу.[140] Как видно, и эта цель путешествия была достигнута совершенно. Поводом к найму иностранцев служила турецкая война. Однако за границею считали вероятным, что пребывание в России столь значительного числа иностранцев окажется средством образования народа. Поневоле специалисты разного рода должны были сделаться наставниками русских в области тактики, стратегии, гражданской архитектуры, медицины и пр. Приглашая в столь значительном числе иностранцев-техников, Петр не упускал из виду общеобразовательного влияния, которого можно было ожидать от таких мер. Достопамятен в этом отношении тон и характер указа 1702 года, в котором говорится о необходимости приглашения иностранцев и указано на начала веротерпимости, которыми руководствовался царь при этом случае. Тут сказано, что правительство отменило и уничтожило «древний обычай, посредством которого совершенно воспрещался иностранцам свободный въезд в Россию», и что такая мера вызвана искренним желанием царя, «как бы сим государством управлять таким образом, чтобы все наши подданные попечением нашим о всеобщем благе более и более приходили в лучшее и благополучнейшее состояние»; для достижения этой цели, правительство «учинило некоторые перемены, дабы наши подданные могли тем более и удобнее научаться по ныне им неизвестным познаниям и тем искуснее становится во всех торговых делах». Далее сказано: «понеже здесь, в столице нашей, уже введено свободное отправление богослужения всех других, хотя с нашею церковью несогласных христианских сект, — того ради и оное сим вновь подтверждается, таким образом, что мы, по дарованной нам от Всевышнего власти, совести человеческой приневоливать не желаем и охотно предоставляем каждому христианину на его ответственность пещись о блаженстве души своей.[141] Итак мы крепко того станем смотреть, чтобы по прежнему обычаю никто, как в своем публичном, так и частном отправлении богослужения, обеспокоен не был» и т. д.[142] Число иностранцев, вызываемых в Россию, росло постоянно. Турецкая война в конце XVII века, шведская — в начале XVIII, заставляли русское правительство надеяться главным образом на содействие иностранных моряков, офицеров и инженеров. Затем реформы Петра в области администрации и законодательства, народной экономии, искусств, наук и пр., служили поводом к приглашению специалистов совершенно другого рода. Русские послы, находившиеся за границею, должны были приговаривать ко вступлению в русскую службу, например, садовников, земледельцев, форстмейстеров, плавильщиков меди, делателей стали. Из Англии был вызван учитель математики Фергарсон. Когда царь решил устроить коллегии, то поручил генералу Вейде достать иностранных ученых, в особенности юристов, «для отправления дел в коллегиях».[143] Резиденту при императорском дворе, Веселовскому, царь писал: «старайся сыскать в нашу службу из шрейберов (писарей) или из иных не гораздо высоких чинов, из приказных людей, которые бывали в службе цесарской, из бемчан (чехов), из шленцев (силезцев) или моравцев, которые знают по-славянски, от всех коллегий, который есть у цесаря, кроме духовных, по одному человеку, и чтоб они были люди добрые и могли те дела здесь основать».[144] По случаю кончины прусского короля Фридриха I резидент Головкин писал: «многим людям нынешний король от двора своего отказал, и впредь чаем больше в отставке будет, между которыми есть много из мастеровых людей, которые службу ищут; отпустите генерала Брюса в Берлин для найму мастеровых людей знатных художеств, которые у нас потребны, а именно: архитекторы, столяры, медники» и пр.[145] В 1715 г. царь писал Зотову во Францию: «понеже король французский умер, а наследник зело молод, то чаю многие мастеровые люди будут искать фортуны в иных государствах, чего для наведывайся о таких и пиши, дабы потребных не пропустить». Затем были вызваны из Франции некоторые художники, например, Растрелли, Лежандр, Леблон, Луи Каравак, т. е. архитекторы, живописцы, резчики, «миниатурные мастера», «исторические маляры» и пр.[146] Между русскими и иностранцами, в столь значительном числе приезжавшими в Россию, нередко происходили столкновения. Сам Петр относился к «немцам» иначе, чем подданные. Иногда он заступался за иностранцев пред русскими чиновниками, относившимися неблагосклонно к приезжим западноевропейцам. Узнав однажды, что вызванных из-за границы иностранцев задержали в Риге, он приказал рижскому губернатору немедленно отправить задержанных иностранцев, замечая при этом, что иностранцы «в задержании оных кредит теряют, так что многие, на то смотря, неохотно едут, и для того гораздо их опасись».[147] Князя Голицына, разными притеснениями препятствовавшего успешному ходу работ английского инженера Джона Перри при постройке канала, царь отрешил от должности.[148] Неприятности, которым довольно часто подвергались иностранцы в России, обсуждались в печати. Завязалась по этому поводу отчаянная полемика между некоторыми публицистами. Упрекали не только подданных царя, но и самого Петра, в дурном, варварском и недобросовестном обращении с иностранцами, вступившими в русскую службу. Автором довольно любопытного памфлета «Послание знатного немецкого офицера к одному вельможе о гнусных поступках москвитян с чужестранными офицерами» [149] был некто Нейгебауер, находившийся некоторое время в русской службе, занимавший должность воспитателя царевича Алексея и имевший сильные столкновения с русскими. Он должен был выехать из России и за границею напечатал несколько брошюр, имевших целью вредить России и препятствовать вступлению в русскую службу иностранцев. Все эти брошюры отличаются чрезмерною резкостью, односторонностью, пристрастием. Некоторые из обвинений, впрочем, имели основание. Довольно часто действительно не исполнялись обещания, данные иностранцам. Довольно часто их подвергали произвольно и несправедливо телесным наказаниям, разного рода оскорблениям и пр. Особенно резко Нейгебауер осуждал образ действий Меншикова, что, впрочем, как можно думать, объясняется личною ненавистью автора к этому вельможе. Брошюра Нейгебауера явилась в разных изданиях; ее систематически распространяли за границею; так, например, в Гамбурге ее разносили бесплатно по домам частных лиц; ее рассылали коронованным лицам, сановникам разных государств, посланникам разных держав. Об авторе можно судить по следующему обстоятельству. До напечатания первого издания этого памфлета он послал список его боярину Головину, сообщая, что эта брошюра случайно попалась ему в руки и что он предлагает свои услуги для опровержения таких неблагоприятных для России слухов; за это он требовал, однако, для себя должности русского посла в Китае. Разумеется, переговоры между Нейгебауером и Головиным не повели к желанной цели; литературный скандал оказался неминуемым; брошюра появилась в печати.[150] Хотя и цинизм, и раздражение в тоне и характере этой брошюры свидетельствовали об односторонности взглядов автора, о преувеличении рассказанных им фактов, тем не менее Петр не мог оставаться равнодушным к этому литературному эпизоду. Именно в это время он сильно нуждался в содействии иностранцев в борьбе с Карлом XII; он считал их необходимыми сотрудниками в деле преобразования; он должен был придавать значение господствовавшим на западе мнениям о России. Слишком неблагоприятные отзывы, чрезмерно невыгодные взгляды — могли препятствовать сближению России с западною Европою, лишить Россию средств для дальнейшего развития. Поэтому Петр считал необходимым оправдываться, возражать, полемизировать. Уже в 1702 году вступил в русскую службу доктор прав Генрих фон Гюйсен, который обязался приглашать в русскую службу иностранных офицеров, инженеров, мануфактуристов, художников, берейторов и пр., переводить, печатать и распространять царские постановления, издаваемые для устройства военной части в России, склонять иностранных ученых, чтобы они посвящали царю или членам его семейства или царским министрам свои сочинения, также чтоб эти ученые писали статьи к прославлению России и пр.[151] Барон Гюйсен. С гравированного портрета того времени. Барону Гюйсену было поручено возражать на брошюру Нейгебауера. Его сочинение явилось в 1706 году. Оно отличалось спокойным тоном; в нем опровергались некоторые факты, рассказанные Нейгебауером. Останавливаясь особенно на вопросе о наказаниях, которым подвергались иностранцы в России, он старался доказать, что иностранцы были виноваты и достойны наказания. Далее Гюйсен говорил о личности Нейгебауера, выставляя на вид его безнравственность, его раздражение, отсутствие в нем беспристрастия.[152] Нельзя, впрочем, сказать, чтобы брошюра Гюйсена отличалась особенною силою аргументации, литературным талантом. Она не могла уничтожить действия Нейгебауерова памфлета. Многие обвинения, заключавшиеся в последней, не были опровергнуты; на другие Гюйсен возражал общими местами. Некоторые замечания Гюйсена о безусловно гуманном обращении с военнопленными, о том, что иностранцам дозволено во всякое время возвратиться на родину, не соответствовали истине. Было множество фактов, опровергавших справедливость показаний Гюйсена. При всем том, однако, было важно развитие, так сказать, официозной русской печати в Западной Европе. И эта черта свидетельствовала об успешном сближении России с прочими странами и народами. Кроме брошюры Гюйсена, явились некоторые другие сочинения, написанные под влиянием русского правительства. К тому же, близкие отношения царя к прусскому и польскому королям дали возможность настоять на том, чтобы памфлет Нейгебауера, по крайней мере в Пруссии и Саксонии, был строго запрещен и даже сожжен палачом. Далее, Гюйсену, в 1705 году отправившемуся за границу, удалось подействовать на издателя журнала «Europäische Fama», Рабенера, который с того времени стал хвалить царя и Россию не только в своем журнале, но и в разных особых сочинениях.[153] Нет сомнения, что с иностранцами в России довольно часто обращались строго и сурово, а иногда и несправедливо. Во многих случаях строгость бывала необходима. Между приезжими иностранцами были люди распутные, склонные к пьянству, насилию и разным преступлениям.[154] Происходили многие случаи драк, поединков, убийств и пр. Неумолимо строгая дисциплина в войске была необходима. Однако были тоже случаи, в которых с людьми достойными и полезными поступали неблаговидно. Рассказы Нейгебауера о несправедливых наказаниях, которым подвергался вице-адмирал Крюйс, подтверждаются замечаниями в донесениях австрийского дипломатического агента Плейера.[155] Он же говорит, что довольно часто иностранцам не выплачивалось следуемое им жалованье, что нарушались заключенные с ними договоры и пр. Мы не имеем основания сомневаться в справедливости показания Джона Перри, что во время его четырнадцатилетнего пребывания в России сократили ему жалованье на несколько тысяч рублей. Подобные жалобы повторялись часто, как видно между прочим из случаев с математиком Фергарсоном, с голландскими купцами и пр.[156] Все это соответствует господствовавшей в то время в России ненависти к иностранцам. Петр в этом отношении расходился с подданными. Его твердое решение употребить иностранцев как сотрудников в деле преобразования не могло встретить сочувствия в народе. Гнев на «немцев» обнаруживался постоянно и обращался иногда и на самого государя, покровителя «еретиков». Однако царь был прав, высоко ценя заслуги иностранцев. В начале Северной войны он для дипломатических переговоров нуждался в содействии Паткуля, а при заключении мира оказал царю весьма важные услуги Остерман. Военные люди, вроде Огильви, Рённе и др., в продолжение войны считались необходимыми. И в отношении к земледелию и промышленности, и в отношении к наукам и искусствам Петр считал иностранцев полезными наставниками. Западноевропейские нравы и обычаи как в области государственных учреждений, так и в приемах общежития, считались Петром образцовыми. Мы видели, что в России и до Петра существовала эта склонность к западноевропейской цивилизации; не даром Шлейзинг в начале 90-х годов XVII века заметил, что «русские уже многому успели научиться у иностранцев»; недаром также Нёвиль, до преобразовательной деятельности Петра, восхваляя образ мыслей и действий князя В. В. Голицына, выразился в том же самом духе, как Шлейзинг. Однако при Петре приглашение иностранцев в Россию приняло гораздо бóльшие размеры и поэтому такое доверие к западу должно было вызвать в народе негодование и сопротивление. Не все в той мере, как известный современник Петра, «крестьянин» Иван Посошков, были в состоянии соединять сознание о народной самостоятельности с пониманием нужд русского государства и общества. Посошков писал: «много немцы нас умнее наукою, а наши остротою, по благодати Божией, не хуже их, а они ругают нас напрасно»; однако именно в сочинениях Посошкова, истинного патриота, встречаются в разных местах предложения, вроде следующих: «надлежит достать мастеров, которые умели бы делать то и то»... «Надлежит призвать иноземцев, которые учили бы нас тому и тому» и пр. Некоторая зависимость от представителей более высокой культуры, некоторое учение у западноевропейских наставников были необходимым условием для достижения значения и самостоятельности, и главное, равноправности в семье государств и народов. Глава IV. Начало преобразований Ранее уже было сказано, что Петр до Азовских походов не занимался ни внешнею политикою, ни законодательством и администрациею; затем все внимание царя было обращено на турецкую войну, которая, как мы знаем, и побудила его отправиться за границу. По возвращении в Россию начинается новая эпоха его царствования; с этого времени он начал управлять всеми делами самолично и сделался душою всех предприятий в области внешней политики, всех реформ внутри государства. Начался настоящий процесс преобразования России, требовавший со стороны народа значительных пожертвований, но обещавший ему великую будущность; настало переходное состояние, сопряженное с нарушением разных прав и интересов, с уничтожением на долгое время прежнего покоя общества; открылась широкая законодательная деятельность преобразователя, казавшаяся народу проявлением деспотизма и произвольной причуды. Нельзя отрицать, что все это было сопряжено с чрезвычайно крутыми мерами, что переход от старого к новому был в некоторых отношениях слишком внезапен, что многие из мер и распоряжений царя производят впечатление революционных действий. Петр во всех отношениях брал на себя самую тяжелую ответственность. В частностях он, здесь и там, мог ошибаться, увлекаясь, ожидая слишком быстро результатов преобразований, не взвешивая меры тягости многих нововведений для народа. В главных чертах, однако, его деятельность оказалась целесообразною и плодотворною. Создавая новую Россию, Петр не обращал внимания на жалобы подданных, не понимавших смысла и значения многих новшеств, не постигавших той цели, к которой стремился государь, и жестоко страдавших от чрезмерно насильственной опеки царя-воспитателя. Сам же он руководствовался во все время отчаянной борьбы против старины чувством долга, давая и себе, и народу отчет в своей деятельности, объясняя весьма часто, более или менее подробно, необходимость коренной перемены. Нет сомнения, что начало преобразовательной деятельности Петра находилось в самой тесной связи с его путешествием в Западную Европу. Реформы начались непосредственно после возвращения его в Россию. В Англии, Голландии и Германии он мог собрать богатый запас сведений, новых мыслей, смелых проектов, применение которых на практике должно было составлять задачу Петра в следующее за путешествием время. Мы видели, что многие замечательные люди в Западной Европе, следя за путешествием Петра, не сомневались в том, что царь, тотчас же после возвращения в Россию, приступит к делу преобразования. Лейбниц говорил, что Петр, вполне сознавая недостатки своего народа, непременно постарается развить в нем новые силы и способности и искоренить прежнее невежество и грубость нравов.[157] В этом же смысле рассуждали в Торне по случаю описанного нами раньше диспута в августе 1698 г., т. е. как раз в то время, когда Петр, после долгого отсутствия, явился в Москву; в этом же смысле выразился англичанин Крёлль. «Путешествие Петра», писал он, «вызвано жаждою знания, стремлением к образованию, желанием развить народ; совсем иначе», продолжает он, «смотрели на это предшественники Петра; они считали невежество подданных краеугольным камнем своей безусловной власти». «От этого путешествия», заключает Крёлль, «самые дальновидные люди ожидают важных результатов».[158] В вышеупомянутой брошюре Венделя, напечатанной в 1698 году по случаю пребывания Петра в Дрездене, сказано, что Петр, без сомнения, «станет продолжать действовать в пользу просвещения народа».[159] Сохранилось известие, что Петр во время пребывания в Англии поручил одному ученому, Френсису Ли, составить обширный проект для важнейших преобразований в России. К сожалению, о личности этого Фр. Ли нам почти ничего неизвестно. Но мы не имеем повода сомневаться в том, что его проект, как он сам говорит, составлен «по желанию царя».[160] Укажем вкратце на содержание этого поныне остававшегося совсем незамеченным документа. Восхвалив царя за предпринятое им путешествие, от которого, как полагает автор, можно ожидать большой пользы для Московского государства, Ли продолжает: царь должен после своего возвращения из-за границы устроить семь различных присутственных мест (Colleges), в которых должна сосредоточиваться главная деятельность при преобразовании государства. Коллегии эти следующие: 1) коллегия для поощрения учения (for the advancement of learning); при устройстве школ нужно обращать внимание на такие познания, которые допускают применение к практике и этим самым приносят пользу. Так, например, прикладная математика должна занять важное место в ряду предметов учения; 2) при учреждении «коллегии для усовершенствования природы» (for the improvement of nature) должны служить образцом королевские общества в Лондоне и во Франции; она должна заняться составлением проектов постройки новых каналов и удобрения почвы, вопросами народного, в особенности же сельского хозяйства, собиранием данных о производительности страны, статистикою; 3) коллегия для поощрения художеств (for the encouragement of arts) должна заниматься исследованием пользы и удобоприменимости новых изобретений и открытий и давать привилегии и награды изобретателям; 4) коллегия для развития торговли (for the increase of merchandize) должна следовать примеру голландских и английских компаний; далее, нужно иметь в виду меры для понижения роста и пр.; 5) коллегия для улучшения нравов (for the reformation of manners) должна заботиться об усовершенствовании нравственности в народе, бороться с пороками, награждать добродетель; некоторые члены этой коллегии должны постоянно, в качестве «цензоров», объезжать весь край и доносить о состоянии нравственности в разных частях государства. Должны быть раздаваемы награды, особенно добросовестным и верным слугам и служанкам, детям, отличающимся послушанием, и пр.; 6) коллегия для законодательства (for the compilation of laws) должна постоянно заниматься кодификацией, причем могут служить образцами Феодосий и Юстиниан; 7) коллегия для распространения христианской религии (for the propagation of the Christian religion) имеет исключительно духовную цель. Тут говорится о распространении св. писания в славянском переводе во множестве экземпляров, о проповедовании христианской религии между инородцами, об учреждении в Астрахани училища для изучения языков еврейского, персидского, татарского, арабского, китайского и для образования миссионеров. Затем следуют в проекте Ли замечания об учреждении местных коллегий в разных частях государства, о финансах, которыми должна заниматься вторая и четвертая коллегия, об учреждении университетов, об устройстве ссудных касс для бедных, об уголовном судопроизводстве и пр. Нельзя отрицать, что в этом проекта ученого англичанина проглядывает некоторое доктринерство и обнаруживается незнакомство с бытом русского народа. Автор, как оптимист, вовсе не упоминает о тех затруднениях, с которыми приходилось бы бороться при осуществлении проекта. В то же время, однако, нельзя не заметить, что некоторые меры и распоряжения Петра соответствуют разным предложениям, заключающимся в проекте Ли. При учреждении школ, например, Петр обращал внимание на реальное обучение, на прикладную математику; созданием системы каналов он старался «усовершенствовать Природу»; при учреждении Академии Наук ему отчасти служило образцом английское «королевское общество»; поощряя деятельность подданных в области внешней торговли, он имел в виду акционерные общества голландской и английской вест- и ост-индских компаний; «ревизии» соответствовали предложениям Ли относительно статистики; наконец, самое учреждение системы коллегий в 1716 году было, в сущности, осуществлением основной идеи ученого английского богослова, с которым Петр познакомился в Англии в 1698 году. Однако самые обширные и коренные реформы Петра относятся не ко времени, непосредственно следующему за его первым пребыванием в Западной Европе. Хота и можно удивляться тому, что Петр даже в первые годы Северной войны мог обращать столько внимания на внутренние дела, все-таки важнейшая деятельность его в этом отношении началась лишь после Полтавской битвы, обеспечившей существование России как великой державы и давшей царю возможность и покой успешнее прежнего заняться законодательством и администрациею, привести в некоторую систему дело реформы. Меры, принятые царем в продолжение первого десятилетия после путешествия на запад, оказываются некоторым образом бессвязными, отрывочными, произвольными, случайными, хотя в них всюду заметно желание приурочиться к западноевропейским нравам и обычаям, подражать другим народам, например, относительно внешней моды, календаря и пр. Вопрос о необходимости перемены русского платья был поднят уже за несколько десятилетий до относящихся к этому предмету указов Петра; а именно знаменитый «серблянин» Юрий Крижанич, преподававший вообще целую систему преобразований, говорил в своих сочинениях о русском платье совершенно в духе Петра. Он находит русский «строй власов, брады и платья мерзким и непристойным», «непригожим к храбрости»; в характере русского платья он не находит «резвости и свободы», а «рабскую неволю»; напрасно, замечает Крижанич, русские в своем платье подражают «варварским народам, татарам и туркам», вместо того, чтобы следовать примеру «наиплеменитых европцев»; затем он доказывает, что русское платье неудобно во всех отношениях, не отличаясь ни дешевизною, ни прочностью, ни красотою, что оно «мягкоту и распусту (т. е. распущенность, изнеженность) женскую показует» и пр. В русском платье нет карманов, продолжает он, поэтому русские прячут платок в шапке, ножи, бумаги и другие вещи в сапогах; деньги берут в рот. К тому же он находит, что русские обращают слишком большое внимание на драгоценные украшения платья, замечая: «у иных народов бисер есть женский строй, и остудно (т. е. позорно) бы было мужу устроиться бисером; а наши люди тый женский строй без меры на клобукех и на козырех (т. е. на шапках и воротниках) оказуют». Затем он рассказывает, что где-то за границею он видел русских послов, ехавших на торжественную аудиенцию в азиатском платье и что при этом публика смотрела на русских «не с подивлением, но паче с пожалованием».[161] Кто не верит, говорит Крижанич далее, в какой мере некрасивым должно показаться другим народам русское платье, тот может убедиться в этом через сравнение портретов государей разных народов с портретами русских царей. Или, сказано у Крижанича, нужно переменить платье, или же не иметь никаких сношений с Западною Европою. Дальнейшее отправление русских послов за границу в прежнем костюме Крижанич считает средством лишиться уважения других народов. Он предлагает, чтобы государь своим примером, одеваясь не по-прежнему, а следуя образцам западноевропейских народов, подействовал на своих подданных, а далее, чтобы новое платье было введено и в войске. Таким путем, говорит он, Россия выразит свое желание и твердое намерение отстать от прежней связи с азиатскими народами, с персианами, турками и татарами, и примкнуть к французам, немцам и другим европейским народам. Он сознавал, что придется упорно бороться с предрассудками, с вековыми привычками народа, но, говорит он: «кто скажет, что не следует нарушать старых законов, тому мы отвечаем: старых заблуждений не должно терпеть».[162] Мы видели, что в высших слоях русского общества в продолжение XVII века не раз обнаруживалась склонность к подражанию иноземцам: стригли бороды, носили польское платье и т. п. При царе Алексее Михайловиче случилось, однажды, что протопоп Аввакум не хотел благословить Матвея Шереметева, выбрившего себе бороду.[163] Тогда же князь Кольцов-Мосальский лишился места за то, что подрезал у себя волосы.[164] При Феодоре Алексеевиче господствовали иные правила. В 1681 году царь издал указ всему синклиту и всем дворянам и приказным людям носить короткие кафтаны вместо прежних длинных охабней и однорядок; в охабне или однорядке никто не смел являться не только во дворец, но и в Кремль. Патриарх Иоаким стал ратовать: «еллинский, блуднический, гнусный обычай брадобрития, древне многаще возбраняемый, во днех царя Алексея Михайловича совершенно искорененный, паки ныне начаша губити образ, от Бога мужу дарованный». Он отлучал от церкви не только тех, которые брили бороды, но и тех, которые с брадобрийцами общение имели.[165] Преемник Иоакима, Адриан, издал также сильное послание против брадобрития, «еретического безобразия, уподобляющего человека котам и псам»; патриарх стращал русских людей вопросом: «если они обреют бороды, то где станут на страшном суде: с праведниками ли, украшенными брадою, или с обритыми еретиками?»[166]