А. Г. Брикнер / История Петра Великого (27)

Русская деревня в конце XVII столетия. С редкой гравюры того времени Гетериса. В 1722 году к Петербургу пришло 116 иностранных кораблей; в 1724 году их было уже 240.[44] Старания Петра приучить русских к занятию внешнею торговлею оставались тщетными. За исключением одного предприимчивого и способного купца, Соловьева, несколько лет весьма удачно занимавшегося в Амстердаме торговлею в больших размерах, другие русские купцы не обладали для подобных операций ни опытностию, ни знанием дела, ни средствами. В 1722 году Бестужев писал из Стокгольма, что туда приехали из Ревеля в Або русские купцы с мелочью, привезли немного полотна, ложки деревянные, орехи каленые, продают на санях и некоторые на улице кашу варят у моста, где корабли пристают. Узнавши об этом, Бестужев запретил им продавать орехи и ложки, и чтоб впредь с такою безделицею в Стокгольм не ездили и кашу на улице не варили, а наняли себе дом и там свою нужду исправляли. Бестужев писал, что шведы насмехаются над этими купцами.[45] Подражая во многих отношениях Западной Европе, Петр старался о введении цехового устройства. В «Регламенте или уставе главного магистрата» сказано: каждое ремесло должно было иметь «свои особливые цунфты (цехи) или собрания ремесленных людей, и над оными алдерманов (или старшин) и свои книги, в которых регулы, или уставы, права и привилегии ремесленных людей содержаны». Мануфактур-коллегии было поручено составить такие уставы.[46] Все это было начато, «понеже всякое каждого города изобилие при Божией помощи и доброй полиции, в начале от корабельного морского хода, також от свободного и безобидного во всем купечестве и искусного рукоделия, собственную свою имеет силу и умножительное действо». Приведение в исполнение проекта о цехах встретило разные затруднения. Петр строго требовал ускорения этого дела. В 1722 году он писал обер-президенту главного магистрата: «ежели в Петербурге сих двух дел, т. е. магистрата и цехов, не учините в пять месяцев или полгода, то ты и товарищ твой, Исаев, будете в работу каторжную посланы». В апреле 1722 года, по выходе из сената, велено Димитрию Соловьеву «учинить с иностранных учреждений о цехах известие и внесть в сенат». Соловьев обещал сделать это к завтрашнему утру.[47] Учреждение цехов так и не привилось в России. Старания Петра оказались в этом отношении тщетными. Подражание образцам Западной Европы не всегда могло иметь успех. Гораздо менее торговли и промышленности Петра интересовало земледелие. Положение крестьян при нем стало не лучше, а хуже. Некоторые меры, принятые царем для поощрения промышленности, оказались гибельными для земледельческого класса. «Подлым народом» Петр считал себя в праве располагать совершенно по своему произволу, не обращая внимания ни на права крестьян, ни на их интересы. Целыми тысячами употреблялись рабочие на верфях в Воронеже, Азове, Архангельске, Петербурге или работали при постройке новых городов и крепостей. В таких местах между рабочими, при невнимании к их нуждам, продовольствию и к санитарной части, бывала ужасная смертность. Показание Фокеродта, что при сооружении таганрогской гавани погибло от голода и болезней 300 000 человек, очевидно преувеличено; подобные цифры, относящиеся к постройке Петербурга, также едва ли заслуживают доверия; однако, постоянные жалобы крестьян на чрезмерные работы, на ужасную тягость, вечно повторявшиеся случаи бегства крестьян массами, свидетельствуют об ужасных страданиях низшего класса. Фокеродт сообщает о повсеместной жалобе на убавление населения при Петре. Причинами этого явления он называет налоги, рекрутчину, набор рабочих для постройки каналов и пр., причем люди массами умирают с голоду. Этот же писатель сообщает, что, «по случаю последнего похода в польские владения,[48] русские в одной Литве открыли не менее 200 000 таких крестьянских дворов, жители которых были принуждены возвратиться в Россию», и пр. Курная изба в конце XVII столетия. С редкой голландской гравюры того времени. Законы в отношении к беглым крестьянам становились все строже и строже. Вообще правительство к крестьянам относилось особенно строго, а иногда и жестоко, принимая только в виде исключения меры к обеспечению интересов крестьян. При характере законодательства, более и более лишавшего крестьян всех прав, административные меры, внушения, надзор, контроль над господскими распоряжениями — не могли иметь успеха. Незаметно узел прикрепления затягивался туже и туже, земля ускользала из-под крестьян, и они из прикрепленных к земле делались крепостными своих господ, наравне с холопами.[49] Случаи продажи крестьян без земли во время царствования Петра становятся чаще. И «ревизии» оказали вредное действие на положение крестьян, так как первая ревизия 1719 года зачислила крестьян в один разряд с задворными, деловыми и дворовыми людьми. Отринув различие между холопом и между крестьянином и кабальным слугою, не составлявшим прежде исключительной собственности господ, ревизия тем самым сравнила их с полными холопами и вполне утвердила все притязания господской власти над прежними полусвободными людьми. Подати были переложены с земли на души; сбор податей непосредственно лег на самых владельцев; в исправности платежа стали уже отвечать не сами плательщики, а их господа. Таким образом, усиливалась власть господ над крестьянами.[50] Новым видом крепостного права были «заводские» крестьяне, приписанные к фабрикам. Таких рабочих было очень много, и этот вид зависимости недаром казался народу особенно тягостным. В сравнении с гибельными действиями таких общих постановлений, некоторые указы против «разорителей» крестьян не имели значения.[51] В принципе, однако, Петр заступался за крестьян. В указе от 15-го апреля 1721 года государь, признавая всю безнравственность продажи врознь крестьян, говорит следующее: «обычай был в России, который и ныне есть, что крестьян и деловых и дворовых людей мелкое шляхетство продает врознь, кто похочет купить, как скотов, чего во всем свете не водится, а наипаче от семей, от отца или от матери, дочь и сына помещик продает, отчего не малый вопль бывает, и его царское величество указал оную продажу людям пресечь». Но правительство сомневалось в возможности проведения этой меры, и потому, тотчас после приказания «пресечь оную продажу», оговаривается: «а ежели невозможно того будет вовсе пресечь, то бы хотя по нужде и продавать целыми фамилиями или семьями, а не порознь». Очевидно, все это было лишь предположением, а не действительным распоряжением, ибо в заключение сказано: «и о том бы при сочинении нынешнего уложения изъяснить, как высокоправительствующие господа сенаторы заблагорассудят».[52] По рассказу одного современника-иностранца, кто-то советовал Петру освободить крестьян, но царь заметил, что таким народом можно управлять лишь с крайнею строгостью.[53] Из сочинения современника Петра, Посошкова, мы знаем, что «крестьянин села Покровского» всецело разделял в этом отношении воззрения государя. Зато Петр в совсем ином отношении оказал существенную пользу земледелию в Россию — постройкою каналов. Мы видели, что уже в 1698 году в проекте Френсиса Ли говорилось о возможности подобного «усовершенствования природы». Уже до этого начались работы для прорытия канала, соединявшего Волгу с Доном. Сначала англичанин Бэли, затем немец Бракель, наконец, известный Джон Перри руководили этою работою, обращавшею на себя внимание Западной Европы. Между бумагами Лейбница был найден подробный план местности между Иловлею и Камышенкою, притоками Волги и Дона. Однако эти работы не повели к желанной цели, и сооружение этого канала не состоялось. Мостовая дорога в Новгородской губернии в конце XVII столетия. С редкого офорта того времени Гетериса, находящегося в собрании П.Я. Дашкова. После заложения Петербурга явилось желание соединить эту новую гавань водными путями с разными областями России. Самолично Петр участвовал в топографических исследованиях близ Вышнего-Волочка для постройки известного канала, которая была окончена в 1711 году. При этом отличился особенною деятельностью Михаил Сердюков. Еще в двадцатых годах нашего (XIX-го) века один старый крестьянин, которому было 120 лет от роду, помнил, что сам видел Петра и Сердюкова при занятии делом постройки этого канала.[54] Из писем Меншикова к царю от 1717 года мы узнаем, как зорко Петр следил за этими работами.[55] К концу своей жизни Петр особенно интересовался Ладожским каналом, над постройкою которого трудился Миних. В подробной записке, представленной сенату, Петр объяснял великую пользу дела.[56] Собственноручно он принимал участие при начале постройки канала, довольно часто приезжал для наблюдения за успешным ходом работы.[57] Сын Миниха в своих записках подробно рассказывает о радости Петра, когда он, после удачного окончания одной части канала, объехал ее. Обняв Миниха и поблагодарив его за радение, Петр, по возвращении в Петербург, сказал императрице: «я был болен, но работа Миниха сделала меня здоровым; я надеюсь со временем вместе с ним ехать водою из Петербурга и в Головинском саду при реке Яузе в Москве стать».[58] Если принять в соображение, что постройка каналов в некоторых государствах состоялась лишь довольно поздно, что, например, известный «Canal du midi» во Франции относился к эпохе кардинала Мазарини, что в Англии даже еще около середины XVIII века при постройке каналов приходилось бороться с предрассудками, потому что были люди, считавшие такое стремление к «усовершенствованию природы» грешным, то нельзя не признать, что Петр сумел извлечь пользу из своих заграничных путешествий, доставивших ему — особенно в Голландии — возможность составить себе точное понятие о пользе и значении подобных средств сообщения для народного хозяйства. Глава III. Церковь Петр, ни в чем не изменяя догматов церкви, подвергнул коренной перемене духовную администрацию, отношение государства к церкви. Уже в 1700 году, как мы видели, происходит фактическая отмена патриаршеского достоинства; к 1721 году относится учреждение Синода. «Блюститель патриаршего престола», Стефан Яворский, находился во многих отношениях в полной зависимости от светской власти; его положение не может быть сравнено с местом, занимаемым прежними патриархами. «Монастырским приказом», которому было поручено управление духовными делами, заведовали главным образом светские сановники.[59] Петр не занимался изучением богословских вопросов. Некоторые отзывы его свидетельствуют об известной доле рационализма в его воззрениях, о терпимости, о либерализме в делах религиозных. Особенно ненавидел он ханжество и был завзятым противником средневековых, византийских воззрений, господствовавших в народе. Монашеский аскетизм ему казался чудовищным, болезненным и достойным резкого порицания явлением. В указе Петра о монастырях (1723 года) сказано: «когда некоторые греческие императоры, покинув свое звание, ханжить начали и паче их жены, тогда некоторые плуты к оным подошли и монастыри уже в самых городах строить испросили и денежной помощи требовали: еще ясе горше, яко не трудитися, но трудами других туне питатися восхотеть, к чему императоры весьма склонны явились и великую часть погибели самим себе и народу стяжали, на одном канале от Черного моря даже до Царьгорода на 30 верстах с 300 монастырей было и так, как от прочего неосмотрения, так и от сего в такое бедство пришли; когда турки осадили Царьгород, ниже 6 000 человек воинов сыскать могли. Сия гангрена и у нас зело было распространяться начала под защищением единовластников церковных; но еще Господь Бог прежних владетелей так благодати своей не лишил, как греческих, которые (т. е. русские) в умеренности оных держали. Могут да у нас монахи имя свое делом исполнить? Но сего весьма климат северной нашей страны не допускает и без трудов своих или чужих весьма пропитатися не могут» и пр. Немного позже, в указе 1724 года, сказано: «большая часть монахов тунеядцы суть и, понеже корень всему злу праздность, то сколько забобонов (суеверий), расколов и возмутителей произошло, всем ведомо есть... большая часть бегут от податей и от лености, дабы даром хлеб есть» и т. д.[60] В преувеличенной обрядности, схоластических мелочах и догматических тонкостях Петр видел опасность лицемерия и ханжества. Будучи непримиримым врагом внешнего благочестия и фарисейства, замечая в народе сильное развитие этого порока, Петр мечтал о средствах искоренить это зло. Его занимала мысль составить такую книгу, в которой с обличением лицемерия предлагалось бы наставление о правильном благочестии. При составлении программы такого сочинения Петр удивился тому, что между десятью заповедями нет заповеди, запрещающей лицемерие, и старался в довольно подробном изложении доказать, что лицемерие содержит в себе грехи против всех заповедей. Весьма строго Петр преследовал и наказывал виновников ложных чудес; далее он останавливал учреждение лишних церквей и часовень. Особенно же строго он требовал беспрекословной преданности духовных лиц светской власти.[61] Русский крестьянин в XVIII столетии. С гравюры того времени Дальстена. В новейшее время сделалось известным, что Петр при составлении «Духовного Регламента» принимал самое деятельное участие. Редакция этого важного памятника, быть может, должна считаться еще более трудом Петра, нежели трудом Феофана Прокоповича. Тут, между прочим, сказано: «дурно многие говорят, что наука порождает ереси: наши русские раскольники не от грубости ли и невежества так жестоко беснуются? И если посмотреть на мимошедшие века чрез историю, как чрез зрительную трубу, то увидим все худшее в темных, а не в светлых учением временах». При замене патриаршества коллегиальным управлением, т. е. Синодом, излагалось превосходство нового учреждения следующим образом: «от Каторжник в XVIII столетии. С гравюры того времени Дальстена. соборного правления нельзя опасаться отечеству мятежей и смущения, какие могут произойти, когда в челе церковного управления находится один человек: простой народ не знает, как различается власть духовная от самодержавной, и, удивленный славою и честию верховного пастыря церкви, помышляет, что этот правитель есть второй государь, самодержцу равносильный, или еще и больше его, и что духовный чин есть другое лучшее государство, и если случится между патриархом и царем какое-нибудь разногласие, то скорее пристанут к стороне первого, мечтая, что поборают по самом Боге». Таким воззрением на отношение светской власти в духовной обусловливалась несколько скромная роль последней. Понятно, что Петр был очень доволен деятельностью Феофана Прокоповича, во всем поддерживавшего и отстаивавшего взгляды государя. Замечательнейшие духовные лица эпохи Петра, Димитрий Ростовский, Стефан Яворский и Феофан Прокопович, были малороссийского происхождения. В Киеве было заметно некоторое влияние западноевропейского духовного просвещения; здесь духовные лица являлись представителями научной эрудиции; между ними встречались стихотворцы и писатели. Боярская усадьба в конце XVII столетия. С редкой голландской гравюры того времени. Димитрий, как составитель Четьих-Миней, пользовался уже некоторою известностью, когда он в 1700 году был вызван из Малороссии и сделан митрополитом тобольским. Он, однако, не мог свыкнуться с мыслию об отправлении в Сибирь, заболел с горя, и Петр позволил ему остаться в Москве, а в 1702 году он получил место ростовского митрополита. Здесь он до гроба трудился на пользу духовного просвещения, завел училище при своем архиерейском доме для лиц, готовившихся к духовному званию, сам исполнял учительские обязанности, в то же время продолжая свои научные занятия и поддерживая светскую власть в деле преобразования. Рассказывают о Димитрие следующий случай. Однажды в 1705 году, когда после обеда он шел из собора домой, к нему подошли два человека, не старые, но с бородами, и сказали ему: «владыка-святый, как ты велишь? велят нам по указу государеву бороды брить, а мы готовы головы наши за бороды положить: лучше нам пусть отсекутся наши головы, чем бороды обреются?» Изумленный митрополит не нашел, что вдруг отвечать им от писания и спросил: «что отрастет — голова ли отсеченная, или борода обритая?» Те, помолчавши, отвечали: «борода отрастет, а голова нет». «Так вам лучше не пощадить бороды, которая, десять раз обритая, Михаил Иванович Сердюков. С портрета, принадлежащего Институту Путей Сообщения. отрастет, чем потерять голову, которая, раз отсеченная, уже не отрастет никогда, разве в общее воскресение», сказал митрополит и пошел в свою келию. Но за ним пришло много лучших горожан, и был у них длинный разговор о брадобритии. Тут митрополит узнал, что многие, обрившиеся по указу, сомневаются о спасении, думают, что потеряют образ и подобие Божие. Митрополит должен был увещевать их, что образ Божий и подобие состоят не в видимом лице человеческом, но в невидимой душе, притом бреются бороды не по своей воле, по указу государеву, а надобно повиноваться властям в делах, непротивных Богу и не вредящих спасению. После этого разговора Димитрий счел своею обязанностью написать рассуждение «Об образе Божии и подобии в человеце», которое несколько раз печаталось по приказанию Петра. Кроме того, он писал духовные драматические сочинения, или мистерии, «Розыск о раскольничьей Брынской вере» и пр. Димитрий скончался в 1709 году; в гробе под голову и под все тело, по его завещанию, постланы были его черновые бумаги. Кроме книг у него ничего не осталось.[62] Стефан Яворский. Факсимиле с гравированного портрета Зубова. Стефан Яворский пользовался славою необыкновенно искусного церковного оратора. В качестве «Блюстителя патриаршего престола» он имел лишь ограниченное влияние. С одной стороны, он отличался религиозною нетерпимостью, с другой — угождал царю, льстил ему. Несколько раз он выражал желание возвратиться в Малороссию, но Петр не соглашался на увольнение его, как рязанского митрополита. Можно считать вероятным, что Яворский надеялся на восстановление патриаршего сана и на предоставление ему этой должности, однако, эти надежды оказались тщетными. Подчас обнаруживалось в Яворском некоторое отвращение к реформам Петра, и встречались в его проповедях некоторые полемические намеки против брадобрития, против фискалов и пр. Косвенно он довольно резко порицал шумные попойки царя. Однако вообще он был осторожным, уступчивым в отношении светской власти. Яворский принадлежал к завзятым противникам протестантизма. В одной из своих проповедей он сильно нападает на Лютера, называя его: «червь, ядом адским наполненный, треокаянный еретик, мерзкий ересиархо, богомерзкий блюзнерцо, глухий аспиде» и пр.[63] Вообще, он любил ратовать против ереси иностранцев; в преследовании раскольников он поступал резко и жестоко и этим даже, при большой терпимости Петра и Феофана Прокоповича, подвергся разным неприятностям. Полемическое сочинение Яворского «Камень веры» было напечатано после его кончины. При учреждении Синода он был назначен председателем этой коллегии, но и тут не имел сильного влияния.[64] Подворье Стефана Яворского в Петербурге. С рисунка, приложенного к «Описанию Петербурга» Рубана. В противоположность Яворскому, Феофан Прокопович был настоящим единомышленником царя. Он особенно благосклонно и терпимо относился к протестантам. Своим образованием он был отчасти обязан богословской науке протестантов, подвинувших вперед библейскую филологию, критику, церковную историю. Ему не нравились ни иезуитская школа в схоластическом богословии, ни католическая обрядность в церковном богослужении и церковной практике. Сделавшись профессором богословия, он выбрал себе образцами протестантских ученых, как, например, Гергарда, Квенштета и других, и проложил новую тропу русскому богословию. В юношестве, слышав в Риме из уст папы Иннокентия XII публичные проклятия на лютеран, кальвинистов и прочих схизматиков, он тайно смеялся над Феофан Прокопович. С гравированного портрета того времени. этими проклятиями, как над пустым громом. Он любил сочинения Буддея, Декарта, Бекона и других ученых Западной Европы. Его не раз обвиняли в склонности к протестантизму. В первый раз он своим красноречием обратил на себя внимание царя во время пребывания последнего в Киеве в 1706 году: затем он произнес замечательную проповедь после Полтавской битвы. Он был при Петре во время Прутского похода. В 1715 году он, по желанию Петра, переселился в Петербург, где, несмотря на козни многочисленных противников, сделался полезным сотрудником Петра. Тотчас же после приезда в Петербург Феофан в одной проповеди намекнул на недоброжелателей Петра, на противников нововведений: «помыслить бо кто — и многие мыслят, что не все весьма люди сим долженством обязаны суть, но некии выключаются, именно же священство и монашество. Се терн, или, паче рещи, жало, но жало се змиино есть, папежский се дух» и пр.[65] Феофан не мог надивиться фарисейству, страсти к внешней обрядности, к богословским прениям в народе, и сильно ратовал против нетерпимости. Не раз он сталкивался и с Яворским, обвинявшим его в склонности к ереси. Петр оставался в близких сношениях с Феофаном, бывал его частым гостем и любил беседовать с ним о вопросах духовной администрации. Вместе с Феофаном Петр трудился над составлением «Духовного Регламента». Подворье Феофана Прокоповича в Петербурге. С рисунка, приложенного к «Описанию Петербурга» Рубана. Царь объявил, что «для лучшего управления мнится быть удобно Духовной Коллегии». Яворский не разделял этого мнения государя; Феофан же разделял его, и потому должен был принять на себя составление регламента для новой коллегии. В «Духовном Регламенте» особенное внимание обращается на необходимость образования и просвещения в духовенстве. Недаром иностранцы, бывавшие в России, в своих записках в один голос осуждали грубость нравов и невежество духовенства. Недаром и русские патриоты, как, например, Иван Посошков, постоянно требовали мер для поднятия уровня духовного просвещения. Замечательные представители, как, например, Феодосий, митрополит новгородский, Феофан Прокопович, заботились об учреждении школ, семинарий для духовных лиц и пр. Из множества узаконений и предписаний правительства, из переписки царя с Курбатовым, Питиримом и пр. мы узнаем, что лучшие люди того времени думали о реформах в быте духовенства. Заведовавший Монастырским приказом Мусин-Пушкин постоянно заботился об открытии школ. Почти столь же резко, как в сочинениях Маржерета, Олеария, Коллинса, Перри и пр., хотя и в других выражениях, в «Духовном Регламенте» говорилось о невежестве духовенства, о необходимости улучшения быта священников и монахов, об упадке просвещения, об обязанности архиереев заботиться об истреблении всех существующих суеверий. Далее подробно говорилось об учебных предметах в духовных школах, об обязанностях учеников, о методе учения, о строгих мерах поощрения к прилежному и успешному учению. Для учреждения большой духовной семинарии был назначен дом и определены значительные денежные средства. Кончина Петра прервала работу приготовления этого полезного предприятия. После него дом несколько лет сряду стоял впусте, а затем, в 1743 году, был отдан в распоряжение канцелярии полициймейстера.[66] В первое время существования Синода возникали разные спорные вопросы о круге деятельности, о размерах компетентности нового учреждения. Царь часто должен был по собственному усмотрению решать такие вопросы. Бывали случаи столкновений между Сенатом и Синодом. Вообще же деятельность обоих высших учреждений свидетельствовала о том, что сановники, которым было вверено управление делами, были в состоянии руководствоваться соображениями царя, следовать его указаниям, трудиться в его духе. После кончины его и в Сенате, и в Синоде было заметно отсутствие инициативы царя-преобразователя, эксперта-дельца, сильного волею и одаренного проницательным умом администратора. Образ действий Петра в отношении к раскольникам, с одной стороны, обнаруживает его религиозную терпимость, с другой — свидетельствует о желании государя во всех отношениях руководствоваться интересами светской политики. Высказанное Петром относительно иностранцев правило, что правительство «охотно предоставляет каждому христианину на его ответственность пещись о блаженстве души своей», по мнению Петра, могло относиться и к раскольникам; Петр в области религии держался либеральных начал. При свидании с польским королем в Биржах, в 1701 году, Петр был в церкви и внимательно приглядывался к католическому богослужению, расспрашивая, чтò значит то или другое действие. Один из польских сенаторов заметил ему, что в его власти соединить церковь греческую с латинскою. Царь отвечал: «Господь действительно дал царям власть над народами, но над совестью людей властен один Христос и соединение церквей может совершиться только с Божией воли».[67] В следующем году царю случилось ехать из Архангельска к Финскому заливу через Выг, где жило много раскольников. Когда разнеслась страшная весть о приближении Петра, одни из братьев и сестер начали готовиться к смерти, приготовили смолу и солому в часовне, другие сбирались бежать; но гроза прошла; когда государю доложили, что по Выгу живут раскольники, то он сказал: «пускай живут», и проехал далее. Другой раз он спросил: «каковы купцы из раскольников, честны ли и прилежны ли»? Когда ему отвечали, что честны и прилежны, то он сказал: «если они подлинно таковы, то по мне веруют чему хотят, и когда уже нельзя их обратить от суеверия рассудком, то, конечно, не пособит ни огонь ни меч; а мучениками за глупость быть — ни они той чести недостойны, ни государство пользы иметь не будет». Зато Петр требовал, чтобы раскольники работали усиленно на железных заводах близ Выговской пустыни, объявляя при этом, что «за то царское величество дал им свободу жить в той Выговской пустыне и по старопечатным книгам службы свои к Богу отправлять». Когда раскольники жаловались на некоторые притеснения, Меншиков в 1711 году издал указ, «чтобы никто общежителям Андрею Денисову с товарищи и посланным от них обид и утеснения и в вере помешательства отнюдь не чинили под опасением жестокого истязания». В 1714 году брат Андрея Денисова, Семен, был схвачен в Новгороде духовною властью. Раскольники, поддерживаемые в этом деле начальником олонецких заводов, Геннином, обратились к Петру с просьбою о помощи; Петр велел привести к себе Семена Денисова и, как сказано в современному рассказе об этих событиях, «испытав из тиха та словах и поговоря мало, ни его отпустити, ни испытати жестоко не повеле, такожде митрополиту не повеле, оставил его тако». Семен Денисов просидел четыре года в монастыре, наконец ему удалось уйти из Новгорода. Из переписки Геннина с царем видно, что духовенство относилось к раскольникам гораздо строже, чем царь. Когда был арестован раскольник Давида Викулич, Геннин опять заступился за раскольников и царь велел выпустить Викулича. Основной взгляд Петра на дело заключался в проповедуемом им правиле: «С противниками церкви с кротостью и разумом поступать по апостолу... и не так, как ныне, жестокими словами и отчуждением».[68] Старообрядческая Выгорецкая пустынь в XVIII столетии. С весьма редкого иконописного рисунка, находящегося в собрании П.Я. Дашкова. Зато Петр требовал от раскольников двойной подати и этим перенес, так сказать, вопрос о расколе из области церкви на почву государственного хозяйства. Раскольники сделались достойными внимания с точки зрения финансов, бюджета. Но в то же время правительство не переставало действовать путем обучения, просвещения, причем некоторая строгость была соединена с кротостью. Для этой цели Петр желал воспользоваться игуменом Переяславского монастыря Питиримом, бывшим прежде раскольником и потому хорошо знавшим своих прежних собратий, для обращения раскольников увещательными средствами. В 1722 году вышел синодский указ, или «Пастырское увещание к обращению раскольников в недра православной церкви». В заключение этого указа Синод объявлял: «да всяк, кто-б ни был, ежели в книгах покажется кому некоторое сомнительство, приходил бы с объявлением оного сомнительства в Святейший Правительствующий Синод, безо всякого подозрения и опасения, и таковому в оном Синоде то сомнительство изъяснено будет от Святого Писания и оный сомнитель по тому рассуждению сомнительства своего удовольствуется решением». В другом указе Синод уверял, что не намерен никаким образом раскольников «удерживать и озлоблять», а только «с усердием требует свободного с ними о противности разглагольствия», прося расколоучителей «показаться нескрытно, безо всякой боязни, и в разглагольствии наблюдать надлежащую токмо учтивость и не употреблять невежеских поступков», так что каждый «имел бы в объяснению мнения своего голос свободный». Прибавлено даже следующее: «которые явятся к обращению к святой церкви непреклонны, и останутся при прежнем своем мнении, тем дана будет неудержанная свобода» и пр. Срок для таких объяснений или «разглагольствия» был определен от 1-го марта 1722 до 1-го марта 1723 года. Кто не явится и станет продолжать распространять раскол, будет строго наказан «безо всякой пощады и помилования».[69] Едва ли много раскольников откликнулось на приглашение Синода. По всей вероятности, раскольники опасались входить в столь близкие отношения к власти, отважиться на «разглагольствие», которое могло повести чрезвычайно далеко и вовлечь раскольников в беду. Склонность правительства к кротким мерам не была, впрочем, общим правилом. До 1744 года и после, много было принято мер довольно строгих в отношении к раскольникам. Петр отличался терпимостью только к догматическим вопросам; но он хорошо знал, что раскольники были самыми отчаянными противниками преобразований, самыми ревностными распространителями учения о новых временах как временах антихриста, знал, что эти люди толпами бегают и кроются в лесах и пустынях, лишая государство рабочих сил, отбывая от службы. Светская власть из-за своих государственных интересов не могла смотреть спокойно и равнодушно на раскольников. Нужно было наблюдать за расколом, усиливать контроль относительно числа раскольников, привлекать их к участию в государственных повинностях. В 1716 году было объявлено Сенатом: «чтоб все люди у отцов своих духовных исповедовались повсягодно». На тех, кто не исполнял этого требования, «класть штрафы против дохода с него втрое, а потом им ту исповедь исполнить же». Переписать всех раскольников [70] было дело чрезвычайно трудное. Раскольники считали, не без основания, опасным делом объявить себя раскольниками; это значило отдаться в руки правительству, которое, если и не будет преследовать, то будет наблюдать, причем нельзя будет тайком распространять свое учение: новоприбылые будут явны. Раскольники стали подкупать священников, которые должны были показать, кто у них в приходах исповедуется и кто нет. Тут начались доносы на укрывающихся раскольников и на неисполняющих свой долг священников. Питирим писал Петру о десятках тысяч раскольников, которые «государственному благополучию не радуются, но паче несчастию радуются, и всегда стремятся возвысить свой злой рог к обладанию на церковь и на гражданство». Требуя весьма строгих мер, Питирим доносил, что «попы едва не все укрыли раскольщиков, то писали исповедующимся, то никак не писали», так что не уплачиваются штрафы от неисповедующихся, ни двойной оклад от раскольников.[71] В 1721 году 17 мая Синод приказал отбирать «у кого явились харатейные и старопечатные книги»; далее были приняты разные меры для поимки лжеучителей; в 1722 году возобновляется указ о присылке ведомостей о небывших на исповеди и о раскольниках; о некоторой строгости свидетельствуют разные предписания, как, например, об отдаче конфискованного у раскольников имения в Синод, о православном крещении детей записных раскольников, о запрещении браков «обоих раскол держащих лиц», об отправлении тайных раскольников на каторгу, о запрещении писать иконы «по раскольническому мудрованию» и пр.[72] Число наказанных раскольников было весьма значительно, как видно из указа, данного Петром Сенату 16 октября 1722 года. В нем сказано между прочим: «раскольщиков отнюдь в Сибирь посылать не велите, ибо там и без них раскольщиков много; а велите их посылать в Рогервик, где делают новый гавань».[73] В январе 1723 года Синод издал указ о крепком содержании посылаемых в монастыри раскольнических монахов и монахинь. Незадолго до кончины Петра еще были приняты некоторые меры, стеснявшие права и свободу раскольников; в разных местах поставлены были заставы для поимки беглых раскольников и пр.[74] Мы видели выше, что уже в девяностых годах XVII века ходил слух о некоторой склонности Петра к католицизму. Мы знаем, однако, что этот слух был лишен основания. Царь соблюдал некоторый нейтралитет между исповеданиями. Из лиц, его окружавших, Гордон был католиком, Лефорт — кальвинистом, Перри — приверженцем англиканской церкви и пр., зато в России строжайше было запрещено действовать в пользу распространения какого-либо исповедания.[75] Дипломатические отношения между Россиею и папою при Петре бывали редким исключением. В 1707 году Куракин находился в Риме, имея поручение требовать, чтобы папа не признавал на польском престоле короля Станислава Лещинского. Когда папа при этом случае требовал, чтобы царь дал грамоту о свободном отправлении римского богослужения и построении римских церквей в России, Куракин уклонился от решительного ответа.[76] Несколько раз был поднят иностранцами-католиками вопрос о соединении церквей. По случаю отправления Куракина в Рим, в Вене считали вероятным, что ему было поручено действовать именно в пользу соединения церквей.[77] Однако такие слухи были лишены основания. Подобное же предложение, сделанное парижскою Сорбонною в 1717 году, не имело никакого успеха.[78] В этом же духе со стороны англиканской церкви была сделана попытка сближения с православною церковью. Двое епископов обратились к Петру с письмом; старались подействовать и на Головкина; но все это осталось без последствий.[79] Мы помним, что Василий Васильевич Голицын был покровителем иезуитов. Петр, напротив, не раз выражался довольно резко о иезуитском ордене. В 1719 году 18-го апреля майор Румянцов получил собственноручный царский указ: «ехать в езувитский монастырь, в полночь, осмотреть там и взять все их письма, а как рассвенет, объявить им указ, и потом, дав им убраться, послать с Москвы за рубеж с добрым провожатым; однако велеть их задержать в Можайске, а тем временем письма их через учителей наших школ пересмотреть и буде какие письма явятся подозрительные, то оные перевесть и привезти с собою, а их не отпускать. Понеже слышим, что оные учеников многих в свой закон привели, а наипаче из мещанского, того також освидетельствовать, а кои приличатся в сем или ином, арестовать».[80] В конце 1723 года издан был любопытный указ, чтоб католики, живущие в Петербурге, требовали пасторов только из французов: предпочтение, оказанное галликанской церкви, как более свободно относящейся к папе, понятно; кроме того побуждением могли служить и дружественные отношения к Франции.[81] История иностранцев в России в эпоху Петра свидетельствует о мере терпимости его в отношении к разным исповеданиям. Феофан Прокопович разделял воззрения государя. Иностранцы, как, например, Плейер и Гвариент, замечали, что Петр обращал гораздо меньше внимание на внешние обряды, на религиозные церемонии, чем прежние государи.[82] Однако было бы несправедливо обвинять Петра в религиозном индифферентизме. Многие случаи свидетельствуют об истинном благочестии царя. Его попытки преобразований в области церкви в духе прогресса не имели успеха. Достойно внимания, что Фокеродт, вполне одобрявший деятельность Петра в этом направлении, выражает сомнение, можно ли считать особенно «политичным» [83] стремление царя распространить просвещение в духовном сословии. «Разумные люди», замечает Фокеродт, «полагают, что Петр не успел бы провести свои реформы, если бы имел дело с более опытным духовенством,[84] которое пользовалось бы в народе большим уважением и умело бы располагать общим мнением в свою пользу».[85] Глава IV. Просвещение Лейбниц, следя с большим вниманием за мерами Петра для распространения просвещения, считал его благодетелем человечества. Царь, по его мнению, был избранным орудием Провидения для насаждения цивилизации среди «скифов»; он считал Петра чрезвычайно способным извлечь наибольшую пользу из примера культуры Китая, с одной стороны, и из образцов умственного и нравственного развития в Западной Европе — с другой. Для России Лейбниц считал громадною выгодою то обстоятельство, что в ней, пользуясь примерами истории развития других стран и народов, можно избежать многих ошибок, сделанных в разных случаях. «Дворец, построенный совершенно сызнова, замечает Лейбниц, во всяком случае может быть устроен удобнее, чем здание, над которым трудились в продолжение нескольких столетий, постоянно делая перестройки, починки, поправки».[86] Так писал Лейбниц в 1712 году. Два года позже Петр, по Петербург при Петре Великом. Летний сад и дворец. С гравюры 1716 года. случаю спуска корабля «Илья Пророк», произнес речь, в которой выразился о месте, занимаемом Россиею в истории просвещения, следующим образом: «кому из вас братцы мои, хоть бы во сне снилось, лет 30 тому назад, что мы с вами здесь, у Балтийского моря, будем плотничать, и в одеждах немцев, в завоеванной у них же нашими трудами и мужеством стране, воздвигнем город, в котором вы живете; что мы доживем до того, что увидим таких храбрых и победоносных солдат и матросов русской крови, таких сынов, побывавших в чужих странах и возвратившихся домой столь смышлеными; что увидим у нас также множество иноземных художников Петербург при Петре Великом. Адмиралтейство. С гравюры 1716 года. и ремесленников, доживем до того, что меня и вас станут так уважать чужестранные государи? Историки полагают колыбель всех знаний в Греции, откуда (по превратности времен) они были изгнаны, перешли в Италию, а потом распространились и по всем европейским землям, но невежеством наших предков были приостановлены и не проникли далее Польши; а поляки, равно как и немцы, пребывали в таком же непроходимом мраке невежества, в каком мы пребываем доселе, и только непомерными трудами правителей своих открыли глаза и усвоили себе прежние греческие искусства, науки и образ жизни. Теперь очередь приходить до нас, если только вы поддержите меня в моих важных предприятиях, будете слушаться без всяких отговорок и привыкнете свободно распознавать и Петербург при Петре Великом. Гостинный двор. С гравюры 1716 года. изучать добро и зло. Указанное выше передвижение наук я приравниваю к обращению крови в человеческом теле, и сдается мне, что со временем они оставят теперешнее свое местопребывание в Англии, Франции и Германии, продержатся несколько веков у нас и затем снова возвратятся в истинное отечество свое — в Грецию. Покаместь советую вам помнить латинскую поговорку: ora et labora (молись и трудись) и твердо надеяться, что, может быть, еще на нашем веку вы пристыдите другие образованные страны и вознесете на высшую степень славу русского имени».[87] Петр сам учился многому и до гроба не переставал учиться. Он был неумолимо строгим наставником своего народа. На войны он смотрел как на полезную для себя и для народа школу. Но среди войн он не переставал заботиться о заведении училищ, бороться с невежеством в русском обществе. Тотчас же после возвращения из-за границы в Россию в 1698 году он стал думать об учреждении школ и переписывался об этом предмете с Виниусом, Курбатовым и пр. С радостью Виниус, уже в 1701 году, писал царю, что «собрано в школы 250 ребят, из которых выйдут хорошие инженеры, артиллеристы и мастера».[88] В 1703 году Курбатов писал Головину, Петербург при Петре Великом. Александро-Невская лавра. С гравюры 1716 года. что «прибрано и учатся 200 человек», что наставники — англичане и что к ним приставлен помощником Леонтий Магницкий. Потом Курбатов писал: «прибрано учеников со 180 человек охотников всяких чинов людей и учатся все арифметике, из которых человек с десять учат радиксы и готовы совершенно в геометрию» и пр.[89] Достойно внимания в письме Курбатова следующее замечание: «а ныне многие из всяких чинов и прижиточные люди припознали тоя науки сладость, отдают в те школы детей своих, а иные и сами недоросли и рейторские дети и молодые из приказов подьячие приходят с охотою немалою» и т. д. Особенно Курбатов хвалил учебник арифметики, составленный Магницким.[90] Петербург при Петре Великом. Екатерингоф. С гравюры 1716 года. После занятия Мариенбурга, при котором был взят в плен тамошний пробст Эрнст Глюк, царь определил ему ежегодное жалованье в 3000 руб. с тем, чтобы Глюк открыл в Москве первоначальную гимназию для разночинцев. В весьма широкой учебной программе гимназии Глюка мы встречаем, между прочим, философию картезианскую, новые языки, катехизис Лютера, стилистику, астрономию, историю, грамматику, риторику, фехтование, танцевание и пр. Школа эта, впрочем, существовала недолго; тут, однако, учились некоторые известные люди, например, из иностранцев Блюментрост, из русских братья Веселовские и пр.[91] Петербург при Петре Великом. Зимний дворец. С гравюры 1716 года. Устроенный в 1706 году в Москве за Яузою гошпиталь, которым заведовал доктор Бидлоо с двумя помощниками-русскими, должен был сделаться в то же время медицинскою школою. В 1712 году Бидлоо доносил царю, что было у него всего 50 учеников и что многие из них приобрели основательные познания в хирургии.[92]