А. Г. Брикнер / История Петра Великого (5)

Московская улица в конце XVII столетия. С гравюры того времени, находящейся в «Путешествии» Олеария. Голицын не исполнил ни одного из этих советов и возвратился в Москву. На пути он, кажется, принимал деятельное участие в низвержении гетмана Самойловича. Вследствие крамол, происходивших в малороссийском войске, Самойлович был лишен звания гетмана и заменен Мазепою. Для московского правительства эта перемена оказалась невыгодною. Самойлович был полезен и оказывал существенные услуги России. Он умер в ссылке, а один из сыновей его был казнен.[95] Рассказывали, что, при конфискации имущества Самойловича Голицын успел присвоить себе некоторые драгоценные вещи, принадлежавшие павшему гетману.[96] Из архивных дел видно, что Голицын заставил нового гетмана, Мазепу, подарить ему 10 000 рублей.[97] Несмотря на полную неудачу похода, и полководец и войско были награждены. Голицыну дана золотая цепь и медаль весом в 300 червонцев; генералы и полковники также получили медали; даже солдаты были удостоены наград. Софья пышно и велеречиво, именем государей, возвестила русскому народу о необычайных подвигах воевод и всего воинства, о поспешном сборе ратных людей на указных местах, о быстром наступлении на крымские юрты до самых дальних мест, о паническом ужасе хана и татар и пр. Были также приняты меры для распространения и в Западной Европе ложных слухов о необычайном успехе русского оружия в борьбе с татарами. Через посредство нидерландского дипломата, барона Келлера, в голландских газетах была напечатана составленная самим Голицыным реляция о Крымском походе, где действия русского войска выставлялись в самом выгодном свете.[98] Однако в то же самое время шведский резидент Кохен доносил своему правительству, что в Крымском походе погибло не менее 40—50 000 человек.[99] Положение московского правительства оказалось затруднительным. Недоставало и денежных средств для скорого возобновления военных действий.[100] В продолжение 1688 года были приняты некоторые меры к подготовлению нового похода. Была построена крепость Богородицкая на реке Самаре, притоке Днепра. Это место должно было служить сборным пунктом для войска и складом военных снарядов; но окрестности его постоянно подвергались нападениям татар. Носился слух, что новая крепость была построена также с целью отсюда наблюдать за действиями малороссийских казаков и препятствовать их сношениям с татарами.[101] Нельзя было не думать о втором походе. Набеги татар повторялись. В марте 1688 года было уведено в татарский плен до 60 000 русских.[102] Для России было невыгодно, что в это время Польша также воевала неудачно. На польскую помощь была плохая надежда; к тому же опять узнали кое-что об агитации поляков в Малороссии, а потом о намерении польского правительства заключить сепаратный мир с Турциею. Тем более странными кажутся надежды русского двора путем дипломатических действий достигнуть важных результатов. Московская торговая лавка в XVII столетии. С гравюры того времени, находящейся в «Путешествии» Олеария. В польских делах Главного Архива найдена царская грамота, заключающая в себе наказ русскому резиденту в Польше, Возницыну. Последнему велено объявить императорскому послу в Варшаве, Жировскому, что московский двор с удивлением услышал известие о склонности цесаря и польского короля заключить отдельный мир с Турциею; если же цесарь и король твердо решились прекратить войну, то Россия потребует от султана: 1) всех татар вывести из Крыма за Черное море, в Анатолию, а Крым уступить России; иначе никогда покоя ей не будет; 2) татар и турок при Азовском море также выселить, а Азов отдать России; Кизикермен, Очаков и другие города в низовьях днепровских также уступить России, или по крайней мере разорить; 4) всех русских и малороссийских пленных освободить, без всякого выкупа и размена; 5) за убытки, причиненные набегами татар в прежнее время, вознаградить двумя миллионами червонных. Неизвестно, была ли эта грамота только черновым проектом. Трудно верить, чтобы правительство могло серьезно думать о таких предложениях. Подобных условий, замечает Устрялов, не предлагала и Екатерина II, предписывая Турции мир в Кайнарджи. Может быть, Софья только хотела уверить своих и чужих, что Россия приобрела в ее правление необычайные силы; [103] может быть, она надеялась самоуверенностью произвести некоторое давление на Польшу. Во всяком случае, из этого наказа видно, что московское, правительство не придавало особенного значения неудачному походу 1687 года или, по крайней мере, что в России ожидали бòльшего успеха от второго похода, в 1689 г. Время казалось удобным для совместных действий против турок и татар. Австрийские и венецианские войска именно тогда действовали весьма успешно в Венгрии, в Далмации и в Морее. Надежды южных славян и вообще христиан Балканского полуострова на освобождение от турецкого ига оживились. Бывший константинопольский патриарх Дионисий, сверженный, как он писал, за уступку царскому желанию в деле о киевской метрополии, извещал царей, что теперь самое удобное время для избавления христианства от турок. Это письмо он отправил осенью 1688 года в Москву, через архимандрита Афонского Павловского монастыря Исаию. «Всякие государства», писал Дионисий, «и власти благочестивых королей и князей православных все вместе восстали на антихриста, воюют на него сухим путем и морем, а царство ваше дремлет. Все благочестивые святого вашего царствия ожидают, сербы и болгары, молдаване и валахи; восстаньте, не дремлите, придите спасти нас». Исаия привез грамоту и от валахского господаря, Щербана Кантакузена, который тоже писал, что от русских царей православные ожидают избавления своего из рук видимого Фараона. Третья грамота такого же содержания была от сербского нареченного патриарха Арсения. Исаия объявил, что он пошел от всех греков и славян умолять великих государей воспользоваться удобным временем для нападения на турок. Это необходимо сделать и для того, «чтобы не отдать православных из бусурманской неволи в неволю худшую. Церковь православно-греческую ненавидят папежники; которые города в Венгрии и Морее цесарские и венецианские войска побрали у турок, повсюду в них папежники начали обращать православные церкви к унии, другие превращать в костелы. Если римлянам посчастливится вперед, достанут под свою власть православно-христианские земли; если возьмут самый Царь-град, то православные христиане в большую погибель придут и вера православная искоренится. Все православные христиане ожидают государских войск с радостью; да и турки, которые между ними живут, лучше поддадутся великим государям, чем немцам, потому что все они рождены от сербов, болгар и других православных народов». От имени Щербана Исаия говорил, чтобы великие государи послали войска свои в Белгородскую орду на Буджаки, и Дунаем в судах прислали к нему, Щербану, который с семидесятитысячным войском придет на помощь к русским на Буджаки и пр. Государи отвечали Дионисию и Щербану, что имеют о всех православных христианах, живущих под игом поганским, попечение неотменное, и указали для того воевод своих со многими ратями на крымские юрты и пойдут войска самым ранним вешним временем; а когда Крым будет разорен, тогда удобно будет идти и на ту сторону Днепра, на Белгородскую орду и за Дунай.[104] Как видно, между Россиею и южно-славянским православным миром существовала солидарность. Уже Богдан Хмельницкий говорил с сочувствием о православных христианах, терпящих беду и живущих в утеснении от безбожных; Ордын-Нащокин выражал надежду на освобождение при помощи России молдаван и валахов от турецкого ига и на соединение «детей одной матери, восточной церкви»; об этом же говорили и польские, и русские дипломаты во время переговоров о мире при царе Алексее; об этом писал, и писал красноречиво, Юрий Крижанич.[105] Впоследствии также не раз повторялись призывы на помощь славянам, подданным Турции. И Петр не оставался равнодушным к такого рода выражениям сочувствия к России и надежды на ее могущество. Однако и при Петре оказалось делом слишком трудным освободить «детей одной матери, восточной церкви», от турецкого ига. Во время правления Софьи Россия располагала гораздо меньшими средствами. Правительница обещала после занятия Крыма идти дальше, в направлении к Дунаю; но Крым не был занят, и второй поход Голицына был лишь немного удачнее первого. Уже до похода было заметно некоторое раздражение в обществе, где Голицын имел много врагов. Рассказывают, что убийца бросился к нему в сани и едва был удержан слугами князя; убийцу казнили в тюрьме после пытки, без огласки. Незадолго перед отправлением в поход у ворот Голицына найден был гроб с запискою, что, если и этот поход будет так же неудачен, как первый, то главного воеводу ожидает гроб.[106] Барон Келлер доносил Генеральным Штатам, что в случае неудачи и второго похода можно ожидать повсеместного бунта. При этом он не считает возможным говорить подробнее о причинах такого раздражения.[107] Таким образом, в то самое время, когда правительство надеялось на успех внешней политики, готовился переворот внутри государства. В 1689 году войска выступили в поход еще зимою, для избежания сильной жары и безводия в степи. Разлив рек сначала затруднял движение армии. Приходилось бороться с громадными затруднениями при перевозке съестных припасов и военных снарядов. Однако на этот раз Голицыну все-таки удалось дойти до самого Перекопа. На пути туда он, в середине мая, встретился с татарами. Произошло несколько неважных стычек; настоящего сражения не было, хотя Голицын в своих донесениях и говорил о весьма важных военных действиях. 20-го мая войско, наконец, стало у Перекопа. Еще до этого продовольствие армии представляло, как мы сказали, большие затруднения. По ту сторону сильно укрепленного перешейка расстилалась безводная степь. Тем не менее, войска ожидали распоряжения о нападении на татарские укрепления, как вдруг неожиданно последовало приказание отступить. Дело в том, что между татарским ханом и князем Голицыным начались переговоры, результатом которых было не заключение какого-либо договора, или перемирия, или мира, а отступление русского войска. Голицын и его товарищ, Неплюев, в официальных донесениях, а затем при судебном следствии, говорили, что не ими, а ханом были начаты переговоры; русские и поляки, находившиеся в плену у татар, напротив, уверяли, что инициатива переговоров принадлежала не хану, а Голицыну. Трудно решить, которое из этих показаний заслуживает бòльшего доверия. Во всяком случае, из подробного сопоставления различных данных в источниках можно заключить, что Голицын действовал самовластно и произвольно; при решении вопроса о дальнейших военных действиях не спрашивали мнения опытных военачальников, как, например, Мазепы и Шеина; донесения Голицына, посылаемые в Москву, не соответствовали самому ходу событий. Нельзя удивляться, что образ действий Голицына в данном случае сильно содействовал его падению вскоре после этого неудачного похода. Слух о том, что Голицын был подкуплен татарами, как кажется, лишен основания. Источником этого слуха служили в основном рассказы русских, находившихся в татарском плену.[108] Поход 1689 года дорого обошелся России. Лефорт, участвовавший в нем, писал к своим родственникам в Швейцарии: «русские потеряли 20 000 человек убитыми и 15 000 взятыми в плен, к тому же 70 пушек и множество других военных снарядов».[109] Из письма Гордона к графу Эрролю также видно, что потеря была значительна и что отступление, во время которого татары постоянно окружали русское войско, было сопряжено со страшными опасностями и затруднениями.[110] Напрасно Голицын, ложными донесениями и пышными фразами о своих подвигах, старался выставить поход в самом выгодном свете. В русском обществе знали довольно подробно о печальном исходе дела и о жалкой роли, которую играло войско, как это видно, между прочим, из чрезвычайно резких замечаний о походе Ивана Посошкова в письме к боярину Головину, от 1701 года.[111] За границею московское правительство также старалось распустить слух о победе, одержанной над татарами. Русский резидент в Варшаве, отправленный в Вену и в Венецию, должен был рассказывать там о поражении татарских орд, в количестве до полутораста тысяч человек, на полях Колончацких, о бегстве хана за Перекоп и о всеобщем ужасе татар.[112] Общею молвою Голицын думал заглушить истину, и бесславное осьмидневное бегство пред татарами, сопряженное с несметною потерею людей, лошадей, обозов, хотел выставить таким «победительством, какого издавна не бывало».[113] Во время похода Софья не раз писала к Голицыну. Письма эти свидетельствуют о близкой связи, существовавшей между правительницею и князем. «Свет мой, братец Васенька!» сказано в одном из этих писем, «здравствуй, батюшка мой, на многия лета! И паки здравствуй, Божиею и пресвятыя Богородицы милостию и твоим разумом и счастием победив Агаряне! Подай тебе, Господи, и впредь враги побеждать! А мне, свет мой, не верится, что ты к нам возвратишься; тогда поверю, как увижу в объятиях своих тебя, света моего», и пр. Когда Софья получила известие о предстоявшем возвращении Голицына в Москву, она писала: «Свет мой, батюшка, надежда моя, здравствуй на многия лета! Зело мне сей день радостен, что Господь Бог прославил имя Свое святое, также и Матери Своея, пресвятыя Богородицы, над вами, свете мой! Чего от века не слыхано, ни отцы наши поведоша нам такого милосердия Божия. Не хуже Израильских людей вас Бог извел из земли Египетския: тогда через Моисея, угодника Своего, а ныне чрез тебя, душа моя! Слава Богу нашему, помиловавшему нас чрез тебя! Батюшка мой, чем платить за такие твои труды неисчетные? Радость моя, свет очей моих! Мне не верится, сердце мое! чтобы тебя, свет мой, видеть. Велик бы мне день тот был, когда ты, душа моя, ко мне будешь. Если бы мне возможно было, я бы единым днем тебя поставила пред собою» и пр. «Если б ты так не трудился, никто бы так не сделал»,[114] заключила Софья одно из своих писем к Голицыну. Очевидно, она сама считала успех похода замечательным. Опять, как и в 1687 году, главного полководца и его товарищей в Москве ожидали награды. Однако неудача сделалась известною. Несоответствие между фактическим ходом дела и официальными донесениями о походе должно было повлечь за собою роковые последствия и для Голицына, и для правительницы. Недаром в 1684 году Гордон в своей записке о Восточном вопросе заметил, что правители, начав неудачную войну, легко могут навлечь на себя гнев государей, как скоро они достигнут совершеннолетия. Оказалось, что опасения опытного генерала имели основание. Государственный переворот, жертвами которого сделались Софья и Голицын, был неминуем. Глава V. Падение Софьи Петр, во все время правления Софьи, разве только при торжественных случаях, например, по случаю приема иностранных послов, играл роль царя. Для Ивана и Петра был сделан двойной трон, на котором они сидели при подобных церемониях. Сохранилось известие о впечатлении, произведенном в 1683 году братьями на иностранцев при таком случае. Путешественник Кемпфер рассказывает следующее. Старший брат, надвинув шапку на глаза, с потупленным взором, сидел почти неподвижно; младший смотрел на всех с открытым, прелестным лицом, на котором, при обращении к нему речи, беспрестанно играла кровь юношества. Дивная красота его, говорит Кемпфер, пленяла всех присутствовавших, а живость приводила в замешательство степенных сановников московских. Когда посланник подал верительную грамоту, и оба царя должны были встать в одно время, чтобы спросить о королевском здоровье, младший не дал времени дядькам приподнять себя и брата, как требовалось этикетом, быстро встал со своего места, сам приподнял царскую шапку и бегло заговорил обычный привет: «Его королевское величество, брат наш, Каролус Свейский, по здорову ль?» Петру было тогда с небольшим 11 лет; но Кемпферу он показался не менее 16 лет.[115] О жалком впечатлении, производимом царем Иваном, в противоположность свежести и здоровью Петра, особенно подробно говорит цесарский посол Хёвель (Hövel), бывший в Москве в 1684 году.[116] Врач Рингубер, около этого же времени видевший Петра, с восхищением упоминает о красоте и уме юного царя, замечая, что природа щедро одарила его.[117] Трон царей Петра и Ивана Алексеевичей. С рисунка, находящегося в «Древностях Российского Государства». Нельзя удивляться тому, что, когда Гордон в 1684 году находился в Москве и должен был иметь аудиенцию при дворе, он ждал выздоровления хворавшего в то время оспою царя Петра, чтобы не быть принятым одним Иваном. Когда Гордон был у последнего, царь Иван был как-то печален и оставался совершенно безмолвным.[118] Из донесений барона Келлера Генеральным Штатам видно, как сильно беспокоились иностранцы, проживавшие в Москве, по случаю болезни Петра в 1684 году. Когда он выздоровел, были устроены празднества, к которым приглашались Голицын и другие вельможи. Вообще, в депешах Келлера часто говорится о Петре, его занятиях и увеселениях, о добрых отношениях его к брату Ивану и т. п. В 1685 году он пишет: «Молодому царю ныне пошел тринадцатый год; он развивается весьма успешно, велик ростом и держит себя хорошо; его умственные способности замечательны; все его любят. Особенное внимание он обращает на военные дела; без сомнения, от него можно при совершеннолетии ожидать храбрых и славных подвигов, в особенности в борьбе с крымскими татарами.[119] О солдатских играх Петра во время правления Софьи сохранились отчасти весьма недостоверные данные. Менее всего заслуживают внимания анекдоты о потешном войске, служившем будто бы исходною точкою новой военной организации в России, и о мнимом значении в этом деле Лефорта. В настоящее время нет сомнения в том, что Петр познакомился с Лефортом не раньше, как после государственного переворота 1689 года. Не раз в последнее время был исследован вопрос о времени начала потешного войска, вопрос о том, должно ли отнести это начало к 1682, или к 1683, или же к 1687 году, вопрос, в сущности, не особенно важный.[120] Из архивных данных мы узнаем, что солдатские игры, бывшие в ходу, как мы видели, и до 1682 года, продолжались в том же виде и после кризиса, случившегося весною этого года. Молодому царю доставлялись барабаны, копья, знамена, деревянные пушки, сабли и пр. Сохранились и имена некоторых лиц, доставлявших царю эти предметы; между ними встречаются лица, занимавшие впоследствии важные посты: Стрешнев, Головкин, Шереметев, Борис Голицын, Лев Кириллович Нарышкин. Упоминается также о немецком офицере Зоммере, который, прибыв в Россию в 1682 году, устроил, 30-го мая 1683 года, в день рождения Петра, в селе Воробьеве потешную огнестрельную стрельбу пред великим государем.[121] Сохранились имена некоторых товарищей Петра в потешном войске; из них только Меншиков сделался знаменитостью.[122] Как кажется, в 1687 году солдатские игры Петра приняли бòльшие размеры. Число молодых людей, в них участвовавших, росло значительно. То в Преображенском, то в Семеновском, то в селе Воробьеве были устраиваемы маневры. Здесь именно и было положено начало русской гвардии. По настоящее время близ села Преображенского еще сохранились следы сооруженной тогда небольшой крепости, носившей название Пресбурга.[123] Начиная с 1688 года, Петр не раз обращался для укомплектования своего войска к генералу Гордону; 7-го сентября он через нарочного требовал, чтобы Гордон прислал ему из своего полка пять флейтщиков и столько же барабанщиков. Василий Васильевич Голицын был крайне недоволен, что эти люди были отправлены к царю без его ведома. Вскоре после этого Петр вновь потребовал еще несколько барабанщиков, и Гордон, одев пять человек в голландское платье, отправил их к царю. Очевидно, Гордон понимал, что угождать Петру — дело выгодное. В борьбу партий, о которой Гордон пишет уже осенью 1688 года, он не вмешивался, но зато искал случаев доставлять удовольствие юному царю. 9-го октября, осматривая свой полк в слободе, он выбрал 20 флейтщиков и 30 маленьких барабанщиков «для обучения». Очевидно, эти люди были назначены для потешного войска Петрова. 13-го ноября потребовали всех барабанщиков Гордонова полка к царю Петру, и сверх того 10 человек взяты в конюхи.[124] Из этих данных видно, что военные игры Петра принимали все бòльшие и бòльшие размеры и обращали на себя внимание современников.[125] Любопытно, что юный царь, при всем этом, нуждался в помощи и наставлении иностранцев. В качестве полковника Преображенского потешного войска упоминается лифляндец Менгден. Врачом Петра в это время был голландец фан-дер-Гульст. Петр сам впоследствии рассказывал подробно, в введении к Морскому регламенту, о начале морского дела в России, как после постройки, в царствование царя Алексея, корабля «Орел» оставались жить в Москве некоторые иностранцы, и между ними корабельный плотник Карстен Брант, затем как он, Петр, просил отправляемого во Францию князя Долгорукого купить ему астролябию и, наконец, как он, гуляя в Измайлове, нашел в амбаре английский бот и пр.[126] Измайловский ботик. В настоящем его виде. При этих случаях, через посредство доктора фан-дер-Гульста, он познакомился с Карстеном Брантом и с голландцем Францем Тиммерманом. Начались потешные поездки, сначала по реке Яузе, затем на Просяном пруде, наконец, на Переяславском озере, а потом уже появилась охота видеть и море. Брант и Тиммерман, люди скромные, простые ремесленники, представители среднего класса, сделались товарищами и наставниками царя. В последнем развилась охота учиться геометрии и фортификации. Сохранились и учебные тетради Петра, когда он, под руководством Тиммермана, изучал арифметику и геометрию; тетради, писанные рукою нетвердою, очевидно непривычною, без всякого соблюдения правил тогдашнего правописания, со множеством описок, недописок и всякого рода ошибок. Свидетельствуя с одной стороны, как было небрежно воспитание Петра, который на шестнадцатом году едва умел выводить, с очевидным трудом, буквы, они, с другой стороны, удостоверяют, с каким жаром, с какою понятливостью принялся он за науки и как быстро переходил от первых начал арифметики до труднейших задач геометрии.[127] «Fortuna», ботик Петра I на Переяславском озере. В настоящем его виде. В это время некоторым образом роль дядьки юного царя Петра играл князь Борис Алексеевич Голицын, двоюродный брат Василия Васильевича. Барон Келлер в донесении 1686 года называет его «близким советником и другом» царя. И он, подобно Василию Васильевичу Голицыну, принадлежал к числу тех немногих русских вельмож, которые находились в довольно оживленных сношениях с жителями Немецкой слободы и владели разными языками. Келлер, Лефорт, Гордон отзывались довольно выгодно о Борисе Голицыне; они знали его короче, чем Нёвиль, называвший его неучем, человеком без всякого стремления к образованию, пьяницею. Из дневника Корба мы узнаем, что дети Бориса Алексеевича воспитывались польскими наставниками и что в его доме проживали польские музыканты.[128] Из введения к изданной в Оксфорде в 1696 году и посвященной князю Борису Голицыну грамматике русского языка видно, что он считался хорошим знатоком латинского языка. В его письмах к царю Петру местами встречаются латинские слова и выражения. Можно думать, что Борис Алексеевич Голицын своим образованием далеко уступал Василию Васильевичу Голицыну. Однако мы знаем, что он был хорошо знаком с весьма тщательно образованным Андреем Артамоновичем Матвеевым, с датским резидентом Бутенантом фон-Розенбушем и другими лицами, принадлежавшими к лучшему обществу того времени. Нельзя сомневаться в том, что он любил попойки, и в этом отношении был также товарищем Петра. Для последнего особенно важным обстоятельством было то, что связи, наклонности и общественное положение Бориса Голицына доставили ему возможность служить посредником между юным царем и жителями Немецкой слободы, которым было суждено сделаться наставниками царя. О матери Петра, царице Наталье Кирилловне, мы знаем только, что она в это время была недовольна прогулками Петра на воде [129] и, как увидим ниже, раздражалась образом действий Софьи. Она женила Петра, быть может, в надежде, что он привыкнет сидеть дома, вместо того чтобы заниматься постройкою судов в Переяславле. Невестой молодому царю была избрана Евдокия Феодоровна Лопухина, дочь окольничьего Феодора Абрамовича, и 27-го января 1689 года состоялось бракосочетание. Правительница Софья видела, как вырастал ее брат, Петр, между тем как царь Иван, впрочем, также женившийся в это время, в некотором смысле всегда оставался несовершеннолетним: можно было ожидать, что Петр скоро будет в состоянии взять в руки бразды правления. Есть основание думать, что вследствие этого Софья мечтала, как бы удержать за собою хотя некоторую долю власти; она приняла меры для превращения, буде возможно, двоевластия в троевластие. Тотчас же после заключения вечного мира с Польшею она присвоила себе титул самодержицы.[130] С того времени, все правительственные бумаги являлись с означенным титулом. В этом чрезвычайно смелом действии царевны заключалось нарушение прав братьев ее. Софья своим поступком наделала шуму. Барон Келлер доносил своему правительству: «здесь сомневаются, чтобы младший царь, достигнув совершеннолетия, оставался доволен таким поступком».[131] Мы не знаем, как думал сам Петр об этом деле; зато сохранилось известие о резком замечании, сделанном по этому поводу царицею Натальею Кирилловною. «Для чего учала она», сказала царица о Софье, «писаться с великими государями обще? У нас люди есть, и того дела не покинут».[132] Франц Тиммерман. С портрета того времени, находящегося на гравюре Шхонебека «Взятие Азова». Пока, однако ж, никакой открытой борьбы не было. Софья начала действовать еще смелее. Накануне дня св. митрополита Алексея, 19-го мая 1686 года, она торжественно явилась перед народом, как никогда не являлись даже царицы. Рядом с царями она стояла в храме и вообще участвовала во всей церемонии в Чудовом монастыре. Такие случаи повторялись чаще и чаще. Царевна Софья Алексеевна. С весьма редкого портрета того времени, гравированного в Голландии Блотелингом. Все это возбуждало негодование в кругу приверженцев и родственников царя Петра. Особенно резко высказывались относительно образа действий царевны князь Борис Алексеевич Голицын и Лев Кириллович Нарышкин. Клевреты Софьи, узнав об этом, сильно беспокоились и находились в раздражении. Утешая Софью, Шакловитый говаривал: «чем тебе, государыня, не быть, лучше царицу известь». Даже Василий Васильевич Голицын, как рассказывали, выразил такую же мысль, замечая: «для чего и прежде вместе с братьями ее не уходили? Ничего бы теперь не было». Шакловитый, склонный к энергичным действиям, распорядился об арестовании некоторых подозрительных людей и собственноручно пытал их за то, что они сожалели о номинальном лишь царствовании Петра. Лиц, неосторожно выражавших свою безусловную приверженность Петру, наказывали строго — вырезанием языка, отсечением пальцев и т. п. Опять, как в 1682 году, начались тайные сношения между Софьею и стрельцами. В августе 1687 года в селе Коломенском она сказала Шакловитому: «если бы я вздумала венчаться царским венцом, проведай у стрельцов, какая будет от них отповедь». Ответ стрельцов был уклончивый; они не хотели подать челобитную о принятии Софьею короны. Все подробности этих событий сделались известными позднее, в 1689 году, из следствия, произведенного над Шакловитым и его товарищами, источника довольно мутного. Показания, данные в застенке, нельзя считать вполне соответствующими фактам. Но все-таки, не обращая внимания на частности, мы, благодаря этим данным, не можем сомневаться в самом существовании агитации, интриг, направленных против приверженцев и родственников царя Петра, и связях, возникших между правительницею и стрельцами. Как кажется, Софья и ее приверженцы распространяли слухи о мнимом заговоре Натальи Кирилловны, Бориса Голицына и патриарха против Софьи и говорили о необходимости мер против заговорщиков. Разными способами старались вооружить стрельцов не столько против самого Петра, сколько против его матери. Однако, как кажется, и жизнь самого Петра находилась в некоторой опасности. Когда в 1697 году казнили полковника Цыклера за покушение на жизнь Петра, он перед казнью сделал следующее показание: «перед Крымским первым походом царевна его призывала и говаривала почасту, чтоб он с Федькою Шакловитым над государем учинил убийство. Да и в Хорошове, в нижних хоромах, призвав его к хоромам, царевна в окно говорила ему про то ж, чтоб с Шакловитым над государем убийство учинил, а он ей в том отказал» и пр.[133] Филипп Сапогов, бывший в числе главных клевретов Софьи, при следствии 1689 года упорно уличал Шакловитого в посягательстве на жизнь Петра. «Много раз подговаривал меня Шакловитый», извещал Сапогов при розыске, «как пойдет царь в поход, бросить на пути ручные гранаты или украдкою положить их в потешные сани; также зажечь ночью несколько дворов в Преображенском и во время смятения умертвить государя». Шакловитый запирался в умысле на жизнь Петра.[134] Как бы то ни было, если даже мысль о покушении на жизнь Петра может подлежать сомнению, то нельзя сомневаться в честолюбивых умыслах Софьи. Был сделан портрет Софьи в короне, с державою и скипетром и надписью, в которой Софья названа «самодержицею». Вокруг этой надписи Шакловитый с Медведевым придумали аллегорические изображения семи даров духа или добродетелей царевны: разума, целомудрия, правды, надежды, благочестия, щедроты и великодушия. С этого портрета печатались оттиски на атласе, тафте, объяри, также на бумаге и раздавались разным людям. Один оттиск портрета был послан в Голландию, к амстердамскому бургомистру Витзену, с просьбою снять с него копию и надписать полное именование царевны вместе с виршами на латинском и немецком языках, чтобы, по словам Шакловитого, «такая же была слава великой государыне за морем, в иных землях, как и в Московском государстве». Витзен исполнил это желание, и более сотни отпечатанных в Голландии оттисков прислал в Москву.[135] Между тем, для многих становилось очевидным, что распря между Софьею и Петром приближается к развязке. Уже в сентябре 1688 года Гордон в своем дневнике употребляет выражение «партии», говоря о приверженцах Петра и о клевретах Софьи. Так, например, мы узнаем, что Петр призвал к себе одного подьячего и расспрашивал его, что, как замечает Гордон, возбудило неудовольствие «другой партии». Довольно характеристично следующее обстоятельство: Петр 23-го ноября 1688 года отправился на богомолье в один из монастырей в окрестностях столицы; он возвратился оттуда 27-го ноября, а три дня спустя туда же отправились царь Иван и Софья. Есть еще другой факт, рисующий нам антагонизм между Софьею и Петром. 29-го июня 1689 года у Гордона отмечено: «хотя в этот день были именины младшего царя, но никакого празднества не было». Иностранцы ожидали, что Петр скоро станет принимать участие в делах. Барон Келлер писал 13-го июля 1788 года: «молодой царь начинает обращать на себя внимание умом, сведениями и физическим развитием; он ростом выше всех царедворцев. Уверяют, что его скоро допустят к исполнению суверенной власти. При такой перемене дела примут совершенно иной оборот».[136] Князь Борис Алексеевич Голицын. С портрета, находящегося в картинной галерее Н.И. Путилова. Уже в январе 1688 года Петр участвовал в заседании думы.[137] Шведский дипломат Кохен, в письме от 16-го декабря 1687 года, замечает: «теперь царя Петра стали ближе знать, так как Голицын обязан ныне докладывать его царскому величеству обо всех важных делах, чего прежде не бывало»; в письме от 10-го февраля 1688 года: «Петр посещает думу и, как говорят, недавно ночью секретно рассматривал все приказы»; в письме от 11-го мая 1688 года: «кажется, что любимцы и сторонники царя Петра отныне примут участие в управлении государством; несколько дней тому назад брат матери его, Лев Кириллович Нарышкин, пожалован в бояре» и пр.[138] Впрочем, судя по некоторым другим данным, Петра в это время занимали более военные игры и прогулки на воде, нежели государственные дела. Новодевичий монастырь в XVIII столетии. Со старинной гравюры. И в чужих краях удивлялись такому странному соцарствованию трех лиц, какое учредилось тогда в России. Когда русский посланник Волков сообщил в Венеции, что царевна Софья «соцарствует», один из сенаторов заметил: «дож и весь сенат удивляются, как служат их царскому величеству подданные их, таким превысоким и славным трем персонам государским». Нужно было ожидать случая, когда для подданных окажется невозможным служить вместе «трем персонам». Таким случаем могло быть любое несогласие между «тремя персонами». Окончательный разлад обнаружился около того времени, когда войска возвратились из второго Крымского похода. 8-го июля 1689 года был крестный ход по случаю праздника Казанской Божией Матери. Когда кончилась служба и подняли иконы, Петр сказал Софье, чтобы она в ход не ходила. Она не послушалась, взяла образ, сама понесла и явилась народу в полном сиянии смиренного благочестия. Петр вспыхнул, не пошел за крестами и уехал из Москвы. 25-го июля праздновалось тезоименитство старшей из царевен, Анны Михайловны. Петра ждали в Москву. Шакловитый приказал стрельцам, в числе 50 человек, быть в Кремле с ружьями и стать близ Красного Крыльца, под предлогом охранения царевны от умысла потешных. Однако столкновения не произошло. Петр приехал, поздравил тетку и уехал обратно в Преображенское.[139] В это же время между Софьею и Петром возник спор по поводу Крымского похода. Правительница желала наградить Голицына, Гордона и других военачальников. Петр не соглашался на это. Только 26-го июля его с трудом уговорили дозволить раздачу наград. Гнев Петра обнаружился в тот самый день, когда он не хотел допустить к себе полководцев и офицеров для выражения благодарности за полученные награды. Гордон в своем дневнике сообщает о разных слухах, распространившихся в офицерских кружках: каждый понимал, что Петр нехотя согласился на эти награды, и все предвидели при дворе катастрофу. Никто, однако, замечает Гордон, не смел говорить о том, хотя все знали о случившемся.[140] Москва и Преображенское представляли как бы два враждебные лагеря. Обе партии ожидали друг от друга нападения и обвиняли друг друга в самых ужасных умыслах. Партия Петра взяла верх. Побежденные, при следствии, произведенном после развязки, явились подсудимыми. При тогдашнем состоянии судопроизводства мы не можем надеяться на точную справедливость показаний в застенке. Поэтому мы не имеем возможности определить меру преступлений противников Петра и не можем считать доказанным намерение последних убить самого царя; зато нельзя сомневаться в том, что деятельность Шакловитого была направлена преимущественно против матери и дяди Петра, а также против Бориса Голицына. Нельзя, далее, сомневаться в том, что при ожесточении враждебных партий опасность кровопролития была близка. Правительница располагала стрельцами, партия Петра — потешным войском. Нельзя удивляться тому, что последняя считала себя слабейшею. Этим объясняется удаление Петра и его приверженцев в Троицкий монастырь. 7-го августа стрельцы густою толпою собрались у Кремля. Мы не в состоянии утверждать, что они были созваны с целью сделать нападение на Преображенское. Быть может, Софья считала эту меру необходимою для обороны, в случае нападения потешного войска на Кремль. Когда, два дня спустя, Петр велел спросить правительницу, с какою целью она собрала около себя столько войска, она возразила, что, намереваясь отправиться на богомолье в какой-то монастырь, считала нужным созвать стрельцов для ее сопровождения.[141] Как бы то ни было, созвание войска сделалось поводом к окончательному разладу. Ночью явились в Преображенском никоторые стрельцы и другие лица [142] с известием, что в Москве «умышляется смертное убийство на великого государя и на государыню царицу». Петра немедленно разбудили; он ужасно перепугался. Гордон рассказывает: «Петр прямо с постели, не успев надеть сапог, бросился в конюшню, велел оседлать себе лошадь, вскочил на нее и скрылся в ближайший лес; туда принесли ему платье; он наскоро оделся и поскакал, в сопровождении немногих лиц, в Троицкий монастырь, куда, измученный, приехал в 6 часов утра. Его сняли с коня и уложили в постель. Обливаясь горькими слезами, он рассказал настоятелю лавры о случившемся и требовал защиты. Стража царя и некоторые царедворцы в тот же день прибыли в Троицкий монастырь. В следующую ночь были получены кое-какие известия из Москвы. Внезапное удаление царя распространило ужас в столице, однако клевреты Софьи старались держать все дело в тайне или делали вид, будто оно не заслуживает внимания». Как видно, Петр прежде всего думал о своей личной безопасности и даже в первом испуге не заботился о спасении своих родственников. Для него, так же, как и для Софьи в 1682 году, Троицкий монастырь сделался убежищем: тут можно было защищаться и, в случае необходимости, выдержать осаду. Спрашивалось теперь, которое из двух правительств, московское или троицкое, возьмет верх, т. е. будет признано народом, общим мнением, за настоящий государственный центр. Вопрос этот оставался открытым в продолжение нескольких недель, от начала августа до середины сентября. Однако очень скоро после появления Петра в Троицкой лавре обнаруживается некоторый перевес юного царя, главным советником которого в это время был Борис Голицын. К людям расчетливым, предвидевшим торжество Петра, принадлежал, и полковник Цыклер, до тех пор пользовавшийся доверием правительницы. Он сумел устроить дело так, что в Москве было получено приказание Петра немедленно отправить к нему в Троицкую лавру Цыклера с 50 стрельцами. После некоторых «совещаний и отговорок», как рассказывает Гордон, в Москве решились отправить Цыклера в лавру. Здесь он, разумеется, сделал довольно важные сообщения относительно замыслов Софьи и ее клевретов. Его показания — им даже была подана записка — не дошли до нас. Нельзя считать вероятным, чтобы показания человека, изменившего Софье, а впоследствии и Петру, вполне соответствовали истине. В Москве тем временем показывали вид, что не придают никакого значения удалению Петра в лавру. «Вольно же ему», говорил Шакловитый о Петре, в тоне презрения, «взбесяся, бегать»; Однако Софья все-таки считала нужным принять меры для примирения с братом. С этой целью она отправила в лавру, одного за другим, боярина Троекурова, князя Прозоровского, наконец, патриарха Иоакима. Между тем, царь, получив с разных сторон известия о намерениях сестры, приказал, чтобы стрельцы и прочие войска тотчас же были отправлены к нему в лавру. Софья, напротив, велела созвать во дворец всех полковников со многими рядовыми и объявила им, чтобы они не мешались в распрю ее с братом и к Троице не ходили. Полковники недоумевали, колебались. Софья сказала им: «кто осмелится идти к Троице, тому велю я отрубить голову». То же объявлено и в солдатских полках. Генералу Гордону, начальнику Бутырского полка, сам Голицын сказал, чтобы он без указа не трогался из Москвы. Петр повторил приказание, немедленно отправить к нему войско, но в Москве нарочно был распространен слух, что эти мнимые приказания присланы без ведома царя. Таким образом, до конца августа в Троицкой лавре находилось немного войска. Однако Софья все-таки считала нужным, после того как посланные в Троицу для объяснений клевреты ее, Троекуров и Прозоровский, не имели успеха, отправить для переговоров патриарха. Иоаким поехал и нашел для себя выгодным остаться у Петра. Такого рода случаи, без сомнения, должны были действовать сильно на общественное мнение. Село Измайлово в XVIII столетии. С весьма редкой гравюры того времени. Петр I в селе Измайлово. Гравюра Кезеберга и Эртеля в Лейпциге с картины Мясоедова. 27-го августа в Троицкую лавру отправились некоторые стрелецкие полковники с несколькими сотнями стрельцов. Есть основание думать, что и от них Петр получил разные сведения о намерениях Софьи, Шакловитого и В. В. Голицына. По совету последнего в лавру были отправлены вслед за тем некоторые стрельцы, пользовавшиеся особенным доверием Софьи, с целью уговорить уже находившихся в лавре стрельцов возвратиться в Москву. Все это оказалось безуспешным. При таких обстоятельствах Софья сама решилась отправиться в лавру; однако в селе Воздвиженском, в 10 верстах от монастыря, ее остановил комнатный стольник Бутурлин, объявив волю государя, чтобы она в монастырь не ходила. «Конечно, пойду», отвечала она с гневом; но вскоре прибыл из лавры боярин князь Троекуров и объявил, что в случае прихода ее в лавру «с нею поступлено будет нечестно». Тотчас же после возвращения Софьи в Москву туда прибыл из Троицы полковник Нечаев, с требованием от имени царя выдачи Шакловитого, Медведева и других лиц, приближенных Софье. Медведев спасся бегством к польской границе; другие спрятались в самой Москве; для бегства Шакловитого были сделаны некоторые приготовления: у заднего крыльца Кремлевского дворца для него стояла оседланная лошадь, у Новодевичьего монастыри находился наготове экипаж. Однако он не решился бежать, опасаясь, что стрельцы остановят его. Василий Васильевич Голицын, упав духом, удалился на время в одно из своих подмосковных имений. И при дворе, и вообще в столице распространилось уныние. Стрельцы казались склонными перейти на сторону Петра. Гордон 1-го сентября сам видел около Кремля многих стрельцов, наблюдавших за тем, чтобы не бежали главные противники Петра. Требование выдачи Шакловитого, как рассказывает Гордон, произвело сильное впечатление: народ был поражен; большинство, по словам Гордона, решило оставаться спокойным и ждать, чем кончится дело. Одна Софья действовала. То она принимала у себя стрельцов, то говорила с толпою народа, объясняя всем подробно положение дела и стараясь привлечь всех на свою сторону. Гордон, следивший за всем этим, удивлялся ее бодрости, неутомимости и красноречию. Она выставляла на вид, что вся распря ее с братом была лишь следствием коварства клевретов Петра, желавших лишить жизни ее и царя Ивана, и умоляла присутствовавших не изменять ей. Когда приехал Нечаев, Софья, в первом порыве гнева, приказала отрубить ему голову, но затем изменила свое решение, и Нечаев остался в живых. Обе враждебные партии решились обратиться к народу. Шакловитый написал манифест, в котором говорилось о причинах разлада и обвинялись Нарышкины в крамоле против царя Ивана. Этот манифест остался лишь в проекте. Зато Петр, не упоминая о распре с сестрою, обратился к городам и областям с призывом о доставлении денег и съестных припасов в Троицкую лавру. Московское правительство, с своей стороны, запретило всем и каждому возить деньги и припасы в Троицу, требуя, чтобы все это, как и прежде, доставлялось в Москву. Таким образом, можно было ожидать столкновения враждовавших между собою партий, тем более, что стрельцы, находившиеся в Троице, предлагали свои услуги вооруженною рукою привлечь к суду находившихся в Москве противников царя. Благодаря умеренности советников Петра, кровопролития не произошло. Тем временем шла переписка между родственниками, князем Борисом и князем Василием Голицыными. Князь Борис писал, чтобы двоюродный брат приехал в лавру и этим заслужил расположение царя Петра; князь Василий уговаривал Бориса, чтобы тот старался примирить обе стороны. Несчастный друг Софьи медлил решением и пока оставался в Москве. Софья все еще располагала значительными средствами. Иноземцы-офицеры, игравшие весьма важную роль в войске, все еще находились в Москве. Между ними были люди, которые, как, например, Гордон, занимали видное место в обществе: к ним Петр пока еще не обращался. Однако им становилось чрезвычайно неловко. Они были в недоумении, отправиться ли к Петру или оставаться в Москве. 1-го сентября распространился слух, что Гордон получил из Троицы особое послание; однако этот слух оказался неосновательным. Гордон начал считать свое положение довольно опасным, и поэтому когда 2-го сентября некоторые лица из Немецкой слободы отправились к Троице, он поручил одному из этих лиц доложить царю, что иноземцы вообще не идут к Троице только потому, что не знают, будет ли ему приятен их приход или нет. «Все соединилось к ускорению важной перемены», говорит Гордон в своем дневнике в это время, — и действительно, развязка приближалась. 4-го сентября в Немецкой слободе появилась царская грамота, в которой Петр приказывал всем иностранным генералам, полковникам и офицерам, в полном вооружении и на конях, отправиться к Троице. Решиться было нетрудно. Однако Гордон, намереваясь исполнить желание царя, считал своим долгом сообщить об этом Голицыну. Последний был сильно смущен, но не считал удобным или возможным препятствовать удалению иноземцев. Как скоро в Немецкой слободе узнали о решении Гордона, все тотчас же приготовились к отъезду в Троицкую лавру, где по прибытии были приняты царем весьма ласково. Гордон сам придает своему образу действий в настоящем случае большое значение. «Прибытие наше в Троицкий монастырь», пишет он, «было решительным переломом; после того все начали высказываться громко в пользу младшего царя».[143] Между тем и стрельцы, оставшиеся в Москве, начали действовать в пользу Петра. Они схватили некоторых лиц, считавшихся заговорщиками против Петра, и отправили их к Троице. Потом они настаивали на выдаче царю самого Шакловитого. Софья сначала не соглашалась на исполнение этого требования, но, наконец, не могла не уступить. Шакловитого отправили в лавру, где он тотчас же был подвергнут пытке и казнен. Есть основание думать, что, при судебном следствии, произведенном над Шакловитым, и при решении его дела играло довольно важную роль некоторое пристрастие. Шакловитый считался опасным противником бояр. Теперь они имели возможность отмстить ему. Судьями были люди партии; самое следствие имело не столько характер судопроизводства, сколько значение политической меры. Сохранилось известие о том, что сам царь относился к Шакловитому несколько мягче, чем некоторые из окружающих его лиц. Бояре требовали, чтобы Шакловитого до казни еще раз подвергли пытке; Петр отвечал, что им не пригоже мешаться в это дело. Рассказывается также, что Петр сначала не соглашался на казнь Шакловитого и его сообщников, но что патриарх уговорил его казнить Шакловитого.[144] Судьба Василия Васильевича Голицына свидетельствует о том значении, которое имели вельможи в подобных делах. Он, пожалуй, мог считаться менее виновным, чем Шакловитый, но едва ли он избег бы казни, если б не имел заступника в своем двоюродном брате, Борисе. 7-го сентября он, наконец, решился добровольно отправиться к Троице. Сначала не хотели впустить его в монастырь; затем ему было приказано стать на посаде и не съезжать до приказа. Гордон побывал у князя и нашел его в раздумье — «не без причины», как замечает Гордон. Два дня спустя, Голицыну и сыну его был прочитан указ, что они лишаются чести, боярства, ссылаются с женами и детьми в Каргополь и что их имение описывается на государя. Голицын с семейством был отправлен сначала в Яренск, затем в Пинегу. В 1693 году на основании ложного доноса возобновилось следствие над Голицыным, и его положение ухудшилось. Он умер в 1714 году. Обвинение в 1689 году относилось к неудаче в Крымских походах и к титулу Софьи, как «самодержицы»; в других преступлениях его не обвиняли. Можно удивляться такой мягкости в обращении с Голицыным. Противники его были чрезвычайно недовольны. Гордон пишет, что все знали о значении Голицына в партии Софьи и были убеждены в том, что он по крайней мере знал об умыслах против Петра, если и не был главным их зачинщиком. К этому Гордон прибавляет, что только семейным связям Голицын был обязан спасением от пытки и казни. Этим, замечает Гордон, Борис Голицын навлек на себя гнев народа и родственников Петра; особенно царица Наталья Кирилловна была возбуждена против Бориса Голицына. Все это, однако, пока не мешало последнему оставаться другом и советником царя.[145] Ужаснее была судьба Медведева. Его схватили в одном монастыре близ польской границы, привезли в Троицкую лавру, пытали и заключили в монастырь. В 1693 году следствие над ним было возобновлено по случаю новых показаний, обличавших его в разных умыслах. Он был подвергнут страшным истязаниям и казнен мучительным образом. Есть основание думать, что религиозная нетерпимость противников ученого монаха имела некоторое значение в катастрофе Медведева, считавшегося способным искать патриаршества.[146] Оставалась одна царевна. И ее судьба должна была решиться. Из Троицы Петр написал к брату Ивану письмо, в котором между прочим было сказано: «Милостию Божиею, вручен нам, двум особам, скипетр правления, а о третьей особе, чтобы быть с нами в равенственном правлении, отнюдь не вспоминалось. А как сестра наша, царевна Софья Алексеевна, государством нашим учала владеть своею волею, и в том владении, что явилось особам нашим противное, и народу тягости и наше терпение, о том тебе, государь, известно... А теперь настоит время нашим обоим особам Богом врученное нам царствие править самим, понеже пришли есмы в меру возраста своего, а третьему зазорному лицу, сестре нашей, с нашими двумя мужескими особами в титле и в расправе дел быти не позволяем; на тоб и твояб, государя, моего брата, воля склонилася, потому что учала она в дела вступать и в титла писаться собою без нашего изволения, к тому же еще и царским венцом, для конечной нашей обиды, хотела венчаться. Срамно, государь, при нашем совершенном возрасте, тому зазорному лицу государством владеть мимо нас».[147] О судьбе, ожидавшей «зазорное лицо», в этом письме не сказано ни слова. Письмо было писано между 8 и 12 сентября. Вскоре после этого царским указом повелено исключить имя царевны из всех актов, где оно доселе упоминалось вместе с именем обоих государей. Затем был послан в Москву боярин князь Троекуров, просить Софью удалиться из Кремля в Новодевичий монастырь. Софья медлила исполнением желания царя. Только в последних числах сентября она переселилась в монастырь. Здесь она была окружена многочисленною прислугою, имела хорошо убранные кельи и все необходимое для спокойной жизни; только не имела свободы выезжать из монастыря и могла видеться единственно с тетками и сестрами, которым дозволялось навещать ее в большие праздники.[148] Началом действительного царствования Петра можно считать 12 сентября. К этому дню относится назначение царем некоторых вельмож на разные административные должности. Не ранее как в первых числах октября Петр явился в столицу, которую покинул в начале августа. Таким образом, кризис продолжался около двух месяцев.