Святитель Григорий Богослов / Песнопения таинственные (21)

На расхищающих гробы 1. Когда тебя, лютый зверь, разоритель гробницы столько великолепной—произведения многих рук, допустило внутрь себя это сокровенное убежище; тогда, скажи мне, что ты увидел там? Не гнилость ли, не черепа ли умерших, не остовы ли людей, некогда существовавших; так как сказывают, что тут были положены супруг и супруга? И не распалась твоя плоть? Но что же ты нашел? Ничего, точно ничего. Впрочем, преступленье твое при тебе. Отойди, отойди от меня прочь! Ты будешь наказан за мертвых; не приближайся же к живым; хотя еще и не умерли мы, однако же боимся тебя. 2. Этого разорителя гробниц, опустошителя могил, который готов все сделать для золота и раскопал сей гроб, отличнейший из всех памятников,—его если убьет кто из обладателей сего гроба, ежели только и здесь обладатели, воздаст тем должное наказанье. Но что говорю: убьет? Разве низринет в стремнины? Что говорю: низринет? Разве отсечет ему обе руки. Что говорю: отсечет? Разве труп его оставит без погребенья. Тогда только понесет справедливую казнь; впрочем, останется еще ненаказанным за то, что все это делал ради блестящего золота. 3. Кто ты идущий к моим костям с землекопателем и с руками, готовыми разорить мой гроб? Увы! увы! несчастный! Ты не хочешь оказать уваженья и самой красоте этой гробницы. О, как ты достоин того, чтоб подавили тебя собою обломки этой же гробницы! 4. Был Фригьянин Мидас. Он просил, чтоб все у него обращалось в золото. И он получает просимое, однако же умирает с голода. Правда, что умирает, каким желал, т. е. богачам, но все же умирает. О, если бы то же самое постигло и тебя, раскопатель гробов, чтобы все научились уважать гробницы! 5. Как? и на это наложили вы руки, злодеи? И сюда завлекло вас обманчивое золото? даже не золото, а только надежда найти золото. Такая страсть—достойное наказание злым! 6. В этой гробнице нет золота. Если хочешь разбогатеть, сделайся начальником разбойников,—вот самая прибыльная жизнь! Но не трогай мертвых; тебя и самого ожидаете какая-нибудь могила. 7. Обманулся я; ибо, копая эту могилу, думал, что ее уважат смертные. Но они сбежались и ко мне мертвецу, как к богачу; и поелику не было у меня ничего другого, завладели моим гробом. 8. Разрывай, разрывай гробницу! Очень знаю, что ты хочешь у мертвого найти золото; но ты себе самому роешь яму, в которую со временем вринет тебя Божие правосудье. Если оно приходит поздно, то с лихвою. 9. Много потерпела гробница; а больше потерпел тот, кто раскопал ее. Гробница и не чувствует того, что потерпела; а ты, поклонник золота, стал притчею для всех. Если умрешь, тебя не примет могила. 10. Погибни, погибни у людей, золото, которое научило богатых строить гробницы! Свидетелем сему и эта гробница, не похожая теперь уже и на гробницу. Помогите, люди; иначе кому-нибудь будет худо. 11. Пусть обратится у тебя в пепел то золото, которое окажется в гробе! Это будет справедливым наказаньем тебе, который и в гробах тревожишь давно умерших. 12. Смотри, кого ты обидел и кого обнажил, раскапывая гробы и перерывая праха?—Того, кто не может сказать живым, ни что он терпит, ни много ли у него было золота в гробе. 13. Какой это Скирон, или Тифей, или исполин приходит грабить мертвых и мою могилу? Что это? Где гнев, карающий раскопателей гробов? Пора уже молниям разить злых. 14. Помогите, мертвецы! Но какая сила у мертвых? Помогите, соседи! Но кто же иной и погубил меня? Ты медлишь еще, Правосудье? И гробу—губитель золото. Так я буду стоять до последнего огня. 15. Правосудие, судьи, законы, судилище, и вы помогаете злодеям! Иначе этот гроб не был бы разорен неприязненною рукою, которая и у давно умерших требует золота. 16. Возделанная земля дает плоды, песок—золото, шелковичный червь—тонкие нити, а гробница—прах. Если же у тебя и из костей добывается золото; то не оставляй ни одной кости в земле: пусть из всех течет золото! 17. Видно, человеку наскучило уже проводить по земле борозды плугом, переплывать море, брать в руки всенизлагающее копье, а только бы с киркой и с свирепым сердцем в груди, входя в гробницы отцов, искать там золота, когда и мою красивую гробницу взрыл какой-то нечестивец ради корысти. 18. Семь на свете чудеса: стены, статуя, сады, пирамиды, храм, еще статуя и гробница. Восьмым же чудом была я—огромная, высокая, далеко вверх возносившаяся с этих утесов гробница. Но первенствуя по славе у умерших, возбудила теперь ненасытность твоей неистовой руки, человекоубийца. 19. Было время, что незыблемо стояла я—гробница, многим превышая вершину горы, как издали видный утес; а теперь поколебал меня ради золота домашний зверь, и я потрясена руками соседа. 20. Кто расхитит эту могилу, которую со всех сторон объемлет собою венец из четырегранных камней, тот стоит чтоб его самого заключить в этот памятник, и отверстие тотчас заделать над нечестивцем. 21. Преступное дало видела я на дороге—раскопанную могилу Всему этому виною коварное золото. Но если и добыл ты себе в ней золото, то нашел худое. А если вышел из могилы ни с чем, то понапрасну умышлял такое нечестивое дало. 22. Сколько раз сменялась при мне человеческая жизнь! однако же и я не избегла рук губителя соседа. Не убоявшись ни Бога, ни святости умерших, немилосердо опрокинула он на землю меня, величественно стоявшую здесь гробницу. 23. Бегите все прочь от этого злодея—опустошителя гробов, когда она так легко разорила такую громаду, а не сама скорее ею раздавлена! Дальше, дальше бегите от него! Этим угодим мы умершим. 24. Увы! увы! смотря на этот высоковоздвигнутый, но уже разрушенный памятник, предвижу близкое бедствие, угрожающее раскопателям гробов и окрестным жителям. Но враг не минует казни, а наше дело—пролить слезы об умерших. 25. Величествен гроб Мавзолов. Но он в уважении у Карян. Там нет руки, разоряющей гробы. А я отличался своим великолепием у Каппадокиян, и смотри, что потерпел! Напишите на позорном столпе имя убийцы мертвых. 26. Под горою стояла стена, и потом она упала; из кучи же лежащих вместе камней, как холм, возвысилась я—гробница. Но что это значило для златолюбцев?—Ничто. Они сокрушили меня до основания. 27. У мертвых и памятники мертвы. А кто воздвигает великолепную гробницу праху, тот пусть и потерпит за сие; потому что этот человек не расхитил бы моего гроба, если б и с мертвецов не надеялся получить золота. 28. Какой это памятник и чей?—Не знаю; на столпе не видно надписи; потому что опрокинут он прежде гробницы. А какого времени?—Работа памятника старинная. Скажи же, чья зависть расхитила это? — Злодейские руки соседа. Что хотелось им найти?—Золотую обводку. 29. Кто ни будет проходить мимо моей гробницы, пусть знает, что потерпел я эту обиду от нового наследника. Хотя у меня не было ни золота, ни серебра; однако же красота этих блещущих сводов подала мысль, что у меня есть и то и другое. 30. Стань ближе и плачь, смотря на этот памятник умершего. И я был никогда великолепен; а теперь служу памятником на гробе бедняка. Не строй гробницы, другой смертный! Чему быть с нею, кроме того, что будет разорена златолюбивою рукою? 31. Вечность, заклепы угрюмой смерти, глубины мрачного забвенья, мертвецы! Кто и как смел поднять руки на мою гробницу? Как смел? И святость умерших не оберегает их? 32. Я—гробница покрываюсь позорными ранами, вся изъязвлена, как человек на губительной битве. Ужели это угодно смертным? И какой противозаконный предлог! Из меня извлекают мертвеца, как будто золото. 33. Богом, покровителем странников, умоляю всякого, кто проходит мимо моей гробницы, сказать: «да потерпит то же и сам, кто сделал это!» Не знаю, какого мертвеца заключает в себе гробница; но, возлияв на нее слезы, скажу: да потерпит то же и сам, кто сделал это! 34. Покинув все, и земные глубины и пределы моря, идешь ко мне, желая найти золото у моего мертвеца. У меня есть мертвое тело и гнев умершего. Кто ни приди, с охотою отдадим это желающему. 35. Если бы дал я тебе золото один на один, не поберег ли бы ты взятого у меня? А иначе я назвал бы тебя очень злонравным. А если теперь разрываешь могилу, где сокрыт неприкосновенный залог, и делаешь это для золота; то скажи, чего ты достоин. 36. Зарывай в землю живых; ибо для чего зарывать мертвых? Те достойны могилы, которые попустили так жить тебе—поругателю отшедших и златолюбцу. 37. И ты, несчастный, теми же дланями дерзновенно будешь принимать таинственную Снедь, теми же руками будешь обнимать Бога, которыми раскопал мою могилу? Ужели праведным нет никакого преимущества, когда и ты избегаешь весов правосудия? 38. Что это за верность, о любезная земля, когда погубила ты по смерти того мертвеца, которого вверил я твоим недрам? Не земля поколебала меня, но сокрушил злой человек, и ради корысти вторгся внутрь меня. 39. Прежде были два убежища—Бог и мертвец. Но Бог милостив к прибегающим к Нему; а будет ли милостив мертвец, увидит это расхититель гробниц. 40. Тебя, конечно, будет мучить совесть; а я стану оплакивать умерших, оплакивать злодеяние твоей руки. Перестаньте строить гробницы; перестаньте скрывать умерших в земной глубине: дайте место расхитителям гробов! И это—хитрая выдумка погребателей—строить такие памятники, чтоб найти златолюбивую руку! Что тебя, ненасытный, навело на мысль домогаться такой беды для жалкой и непостоянной прибыли? 41. Не нужны вы больше, столпы и гробницы—памятники мертвых. Не буду уже возвещать об умерших сооружением над ними памятников после того, как сосед разметал мою славную могилу. Ты, любезная земля, принимай от меня мертвецов! 42. Столпы, каменные в горах могилы—труд исполинов, не истлевающая память умерших! Пусть все это ниспровергнет всколебавшись земля, и тем поможет моим мертвецам, на которых нападает губительная рука, вооружившись железом. 43. Когда ты, свирепый титан, раскапывал на горе знаменитую могилу; как осмелился посмотреть на мертвецов? И когда посмотрел, как наложил руки на кости? Или, может быть, и удержали бы тебя там, если б можно было тебе иметь одну с ними могилу. 44. Гробницы, сторожевые башни, горы и мимоходящие, оплачьте мою могилу, оплачьте расхитителя гробов! А ты, эхо, повторяй с окрестных утесов последние слова: «оплачьте расхитителя гробов!» 45. Убивайте, расхищайте, злые рабы низкой корысти: никто уже не удержит вашего сребролюбия! Если ради золота и на это отважился ты, злоумышленный злодей; то на все наложишь свою хищническую руку. 46. Этот человек из пустой надежды раскопал мою, дорогую для меня могилу, — единственное достояние, оставшееся мне по смерти. И его какой-нибудь злодей пусть убьет своими руками, и, убив, бросит вдали от гроба отцов! 47. Кто разорил мою, дорогую для меня, гробницу, которая на вершине высокой горы воздымалась, как гора? — Золото изострило меч у людей; золото погубило ненасытимого плавателя в волнах весеннего потока; надежда получить золото разорила и меня — огромную и прекрасную гробницу. Для людей несправедливых—все ниже золота. 48. Не редко путник предавал земле занесенное волнами тело мореходца; не редко иной погребал умерщвленного зверем и даже кого сам убил на войне. А я погребен был чужими руками, но сосед раскопал мой гроб. 49. Какое ты зло, о коварное и немилосердое золото! И на живых и на мертвых заносишь неправедную руку. Кому под сохраненье отдал я свой гроб и свои кости, тех-то злодейские руки меня и погубили. 50. Все кончилось: мы шутим и мертвецами; в живых никакого не стало уже уваженья к умершим! Посмотри на этот гроб. Так был прекрасен, составлял чудо для мимоходящих, чудо для окрестных жителей: но надежда получить золото и его погубила. 51. Где ни умру я, умоляю вас: бросьте тело мое в реку, или псам, или отдайте в снедь всепоядающему огню. Это лучше, чем гибнуть от златолюбивых рук. А их-то и боюсь, смотря на этот гроб, потерпевший такое разорение. 52. Когда-то царь Кир, ища золота, открыл одну царскую гробницу, и нашел в ней следующую надпись: «раскрывать гробы— ненасытное дело руки». Так и ты не святыми тоже руками раскрыл этот величественный надгробный памятник. 53. Кто не добр до живых; тот, может быть, окажет еще помощь умершим. А кто не помогает умершим, тот никогда не поможет не умершим. Так и ты, когда расхитил гробы умерших, никогда уже не прострешь священной руки к неумершим. 54. Уверяю тебя, что нет у меня ничего; лежу здесь бедный мертвец. Вот и в этом гробе не было золота, но он раскопан. Златолюбцам все доступно. Беги отсюда, правосудие! 55. Если такой памятник воздвиг ты умершему, это—еще не великое чудо. А если разорил такой памятник, то славен будешь У потомков, а иной причислит тебя к великим злодеям; потому что ниспроверг ты гроб, который приводит в трепет и убийц. 56. Как на Родосцев дождем падало золото, так тебе из могилы приносится железом золото, а с ним и беда. Раскапывай же, раскапывай все могилы; может быть, какая-нибудь из них, обвалившись, задавит и тебя, а тем окажет помощь мертвецам. 57. Я была гробница, но теперь уже не гробница, а куча камней. Так стало угодно златолюбцам. Где же правосудие? Увы! увы! стал я прахом, но не избежал злодейских рук. Что хуже золота? Боюсь за человеческий род, если и тебя, гробница, осмелился кто-то непреподобными руками опрокинуть на землю. Я—гробница, как башня, стояла гор; но человеческие руки сравняли меня с землею. Какой закон позволил это? Эта обитель принадлежала мне умершему; но железо проникло и в мою могилу. Пусть и твоим домом овладеет другой! Заступ нужен на пашне; но прочь от моей могилы, прочь! у меня нет ничего, кроме гневных мертвецов. Если бы ждал я тебя, ненасытный опустошитель гробов; то здесь висели бы и кол и колесо. Для чего ты тревожишь меня—пустой гроб? Одни только кости и прах скрываю в себе для приходящих. 58. Я—гробница выше всех гробниц: но и меня на ряду с прочими раскрыла рука убийцы! И меня ограбила рука убийцы! Смертные, не стройте больше надгробных памятников и не делайте погребений. Сбирайтесь к мертвым телам, псы! А люди, эти искатели золота, и из праха мертвецов извлекают уже золото. 59. Один соорудил гробницу, а ты уничтожил ее. Пусть и тебе, если позволено, соорудит один гробницу, а другой опрокинет ее на землю! И на мертвецов уже наложили руки златолюбцы. Умершие, бегите, если можно, из гробов. Для чего тревожишь меня? Одни только хрупкие черепа мертвецов заключаю я в себе. Все богатство гробниц—кости. Беги от демонов, которые здесь поселились! А больше ничего нет во мне—гробнице. Все богатство гробниц—кости. Если бы целый гроб был золотая обитель, и тогда, златолюбец, не надлежало бы поднимать своей руки на умерших. Всем владеете вы, живые; а мне умершему досталось немного камней, и они для меня дороги. Пощади же мертвецов! Я—не золотая обитель; для чего же опустошают и меня? У меня—гробницы, которую ты тревожишь, все богатство—мертвец. Я—гробница была славою окрестных жителей; а теперь стала памятником самой злодейской руки. Если у тебя слишком златолюбивое сердце: выкапывай себе золото в другом месте, а у меня нет ничего, кроме перетлевших погребальных одежд. Не оставляй мертвеца обнаженным на показ людям; иначе и тебя иной обнажит, а золото по большей части — только сонная греза. Для смертных не довольно стало налагать руку на смертных. Напротив того спешите вы брать золото и с мертвецов. Окажите помощь и своим гробницам вы, которые видите этот разоренный памятник. Посмотрите, каков этот расхититель гробов! Кто меня с давнего времени закрытого неподвижными камнями, на показ смертным выставил бедным мертвецом? Для чего ты, несчастный, разорил мою могилу? Да пресечет Бог и твою жизнь, о златолюбивое чудовище! Клянусь умершими, клянусь самым тартаром, никогда не обращать благожелательного взора на расхитителя гробов! Горы и утесы, плачьте над моим гробом, как над одним из товарищей; всякий же камень да падет на того, кто прикоснется к тебе железом! Был я богат, а теперь нищ; гробница огромна, а золота внутри нет. Пусть знает сие тот, кто готовит поругание неприкосновенному убежищу мертвеца! Хотя без отдыха будешь до основания раскапывать мое подземное жилище; однако же концом всего этого будет для тебя один труд. У меня нет ничего, кроме костей. Разоряйте, разоряйте! гробница много дает золота любителям камней; а все прочее—прах. Любезная земля, не принимай в свои недра, когда умрет наслаждавшийся выгодами от расхищения гробов! Приходило железо наругаться надо мной уже не живым, и сыскать у меня золото, но нашло нищего мертвеца. 60. Тартар—для некоторых басня; ибо иначе этот человек не открыл бы гроба. Правосудье, как ты медлительно! О, правосудие! Как ты медлительно! И тартар уже не страшен; ибо иначе этот человек не открыл бы гроба. Оглавление Стихотворение, в котором Святой Григорий пересказывает жизнь свою Цель этого слова — изобразить ход моих несчастий, а может быть, и счастливых обстоятельств жизни, потому что один назовет их так, другой иначе, в каком сам, думаю, будет расположении духа. А наш произвол — ненадежное мерило в суде. Мерная же речь, забавляя, врачует от скорби, а молодым людям служит и уроком, и услаждением, одним словом: приятным наставлением. И слово мое к вам, некогда моим, а теперь для меня чужим, к вам, и единоверные со мной, и не право мыслящие, ежели есть они, потому что каждый стал ко мне благорасположенным, как только сомкнул я уста. Вы, именитое око вселенной, обитатели, как вижу, нового мира, облеченные красотами суши и моря, ты, новосозданный Рим, отечество новых знаменитостей, град Константинов и столп Державы! Выслушайте человека самого нелживого, который во многих превратностях жизни, где и узнается многое, немало понес трудов. Все ветшает, ветшает со временем даже прекрасное; остается или ничего, или самая малость. Где смыло землю стремительным потоком проливных дождей, там остаются одни мелкие камни; поэтому нимало не удивительно, если скажу то же о людях обыкновенных, которые и прежде не бывали в числе добрых, но походили на бессловесных, поникших к земле. Страшный же, изрытый пропастями овраг, — это мы, то есть наше, забывшее чин свой, сословие (говорю сие со слезами); это мы, не на добро воссевшие на высоких престолах; мы, председатели народа, учителя прекрасного; мы, которым дано в удел питать души божественной пищею, но которые сами таем от голода; мы, врачи немощей и в то же время мертвецы, заражающие непрестанно новыми и новыми недугами; мы путеводители по стезям, может быть, стремнистым, по стезям, по которым никого еще не водили, даже не ходили и сами, мы, не последовать которым — правило самое короткое, и вместе урок, всего прямее ведущий ко спасению, мы, которых эта возвышенность обличает в худых нравах, а эта решетка отделяет от прочих не жизнью, но высокомерием. Но почему решился я передать это слову, тогда как не люблю разглашать многое без уважительной причины, пусть слышит это всякий и теперь, и в последующие времена. А рассказ об обстоятельствах моей жизни, хотя потребуется и длинное слово, необходимо начать несколько выше, чтоб не дать укрепиться лживым речам обо мне; потому что злые люди любят на пострадавших возлагать вину в том, что сами сделали им худого, чтоб этой ложью еще более причинить им зла, а себя избавить от обвинений. И это пусть будет введением в слово. Отец мой был прекрасный и весьма добрый старец, простой нравом, образец для жизни, истинный патриарх, второй Авраам. Добродетели его были действительные, а не мнимые, которые видим ныне. Прежде жил он в заблуждении, а потом стал другом Христовым, потом сделался Пастырем, и даже какой-то мощью Пастырей. Матерь же моя, выражусь кратко, ни в чем не уступавшая такому супругу, ему равновесный талант, происходя от благочестивых родителей, сначала превосходила его благочестием, и только по телу была женщиной, а по нравам превышала мужчин. Оба в жизни составляли для всех общий предмет разговоров. Чем подтвержу слово, объявляя о следующем? В свидетели рассказываемого мной представлю ее же — мою родительницу, эти уста истины. У нее было в обычае: лучше скрывать явное, нежели из славолюбия хвалиться сокровенным. И в этом руководил ею великий наставник — страх. Она, желая видеть в доме своем рождение дитяти мужеского пола, что, конечно, вожделенно для многих, открыла желание свое Богу и просила исполнить его. И так как сердце было неудержимо, предваряя дарование усердием, отдает она Богу дар, который желала получить. А поэтому и дорогой обет не остался без исполнения, благоприятным же началом этого послужило ей видение, показавшее тень желаемого; ей ясно представились и мой образ, и мое имя. И этот дар ночи стал действительностью, потому что родился у них я. И если достоин я обета, это дар даровавшего меня Бога. А если не соответствую обету, мой это грех. Так вступил я в жизнь сию, так я, несчастный, стал сопряжен с бременем и с этим составом, которые владеют мной, и которыми с трудом владею сам! По крайней мере нельзя не благодарить за то, что в залог всего прекрасного получил я такое рождение. А как скоро вступил в мир, тотчас делаюсь ему чуждым, и отчужден прекрасно, потому что посвящен в дар Богу, как агнец, или любимый телец, жертва благородная и разумная, помедлю говорить, как новый Самуил, разве и это скажу из уважения к усердию принесших меня в дар. От пелен воспитанный во всем прекрасном, потому что имел совершеннейшие образцы для себя дома, тогда еще приобрел я какую-то старческую степенность, и как облако к облаку, мало-помалу скоплялось во мне усердие к совершенствованию. Я возрастал, а вместе преуспевал во мне и разум. С радостью читал я книги, в которых проповедуется о Боге, и имел обращение с мужами, которые совершенны по нравам. Таково было начало. Но не знаю, какую стезю избрать мне для слова при описании последующего. Скрыть ли мне те чудеса, какими возбуждал меня Бог, приняв ревность мою за доброе начало (ибо так влечет Он обыкновенно людей к спасению), или со всем усердием изречь их перед всеми? Одно неблагодарно, а другое не без кичливости. Лучше молчать. С меня довольно и того, что знаю это сам. Иначе будет противоречить слову видимое теперь, как недостаточное для сравнения с тогдашнею ревностью. Но что необходимо, то сделаю известным для многих. Еще не опушились мои щеки, но мной владела какая-то пламенная любовь к наукам. И не совсем чистые учения старался я придать в помощь учениям истинным, чтоб не превозносились ничему не обучившиеся, кроме суетного и пустого красноречия, которое состоит в громкости и благозвучии, и чтоб сам я мог не запутываться в хитросплетениях лжеумствований. Но мне никогда не приходило на мысль предпочесть что-либо нашим урокам. Однако ж, чему всегда подвергается пламенность молодых людей, которая легко предается беспорядочным стремлениям, тому подвергся и я, пустившись в путь, как полный отваги молодой конь. Совершенно не вовремя, когда еще не утихло море, когда, по словам знающих дело, грозил опасностью какой-то хвост тельца [1], и плыть было делом дерзости, а не благоразумия, оставил я Александрию, где пожал уже некоторые познания, и рассекал море, несясь прямо в Элладу. Когда огибали мы Кипр, бунтующие ветры всколебали корабль. Земля, море, эфир, омраченное небо — все слилось в одну ночь. На удары молний отзывались громы, плескались канаты надутых парусов, мачта гнулась, руль потерял всю силу, и ручку руля насильно вырывало из рук, вода стеной стояла над кораблем и наполняла собой подводную его часть. Смешались плачевные крики корабельных служителей, начальников, хозяев корабля, путешественников, которые все, даже и не знавшие прежде Бога, единогласно призывали Христа, потому что страх — самый вразумительный урок. Но ужаснейшим из всех бедствий было безводие на корабле, который от сильных потрясений расселся, и сквозь дно пролились в глубину все, какие были на нем, сокровища сладкой влаги. Надобно было умереть, борясь с голодом, бурею и ветрами. Правда, Бог послал скорое от этого избавление. Вдруг появились финикийские купцы, и хотя сами в страхе, но по нашим мольбам, узнав о крайности бедствия, с помощью багров и при могучих ударах руками, как люди сильные, вскочили они на корабль и спасли нас, почти уже мертвых мореплавателей, походивших на рыб, которые оставлены морем на суше, или на умирающий светильник, которому недостает питания. Но между тем ревущее море, в продолжение многих дней, непрестанно еще больше свирепело против нас. После многих поворотов не знали мы, куда плывем, и не видели себе никакого спасения от Бога. Когда же все боялись смерти обыкновенной, для меня еще ужаснее была смерть внутренняя. Негостеприимно убийственные воды лишали меня вод очистительных, которые соединили бы меня с Богом. Об этом проливал я слезы, в этом состояло мое несчастие; об этом я, несчастный, простирая руки, возносил вопли, которые заглушали сильный шум волн, терзал свою одежду и, распростершись ниц, лежал, подавленный горестью. Но вот что, хотя маловероятно, однако же совершенно несложно. Все плывшие на корабле, забыв о собственном бедствии, и в общем несчастье став благочестивыми, со мной соединяли молитвенные вопли. Настолько были они сострадательны к моим мучениям! Ты, Христос, и тогда был моим великим Спасителем и теперь избавляешь от волнений жизни. Когда не представлялось никакой доброй надежды, ни острова, ни твердой земли, ни вершины гор, ни горящего светильника, ни звезд — путеуказателей мореходцам, ничего — ни большого, ни малого не было в виду, что тогда предпринимаю? Каково окончание моего затруднительного положения? Отчаявшись во всем земном, обращаю взор к Тебе, моя жизнь, мое дыхание, мой свет, моя сила, мое спасение, к Тебе, Который устрашаешь, поражаешь, улыбаешься, врачуешь и к горестному всегда присоединяешь полезное. Напомнив же Тебе о всех прежних чудесах, в которых познаем Твою великую руку, о море расспустившемся и о путешествующем по нему Израиле, о врагах, побежденных воздеванием рук, о египтянах, сокрушенных небесными карами, о твари, рабски повинующейся вождям, о стенах, разрушенных звуком труб и обходом, а к чудесам, прославленным издревле, присовокупив чудеса и надо мной совершившиеся, сказал я: «Твой я был прежде. Твой и теперь. Ты двукратно примешь меня, как одно из дорогих для Тебя достояний, как дар суши и моря, очищенный и материнским обетом и чрезмерным страхом. Для Тебя буду я жить, если избегу двойной опасности. Ты утратишь Своего служителя, если не спасешь меня. И теперь ученик Твой обуревается. Отряси сон, или приди по водам и прекрати опасность». Так говорил я, и бушевание ветров прекратилось, море опало, корабль понесся прямо. И вот приобретение моей молитвы. Кто ни был на корабле, все сошли с него, благоговея перед великим Христом, получив от Бога двойное спасение. Между тем, миновав Родос, в скором времени, при попутном ветре, вошли мы в эгинскую пристань, потому что корабль был эгинский. Потом Афины и науки. Но пусть другие скажут, что было там, как жил я в Божьем страхе, стараясь первенствовать между знавшими то, что есть самое первое; и когда другие молодые люди в своих собратствах, в порывах юности и отважной стремительности, предавались излишествам, проводил я тихую жизнь. Подобно тому источнику, который, как сказывают, и среди горьких вод моря остается сладким, не увлекался я за теми, которые вели к пагубе, но сам привлекал друзей к совершеннейшему. А мне Бог и в этом оказал благодеяние, соединил меня узами дружбы с человеком самым мудрым, который один и жизнью и словом был выше всех. Кто ж это? Весьма легко узнаете его. Это Василий — великое приобретение для нынешнего века. С ним вместе мы учились, и жили, и размышляли. Если нужно чем и похвалиться, то я составлял с ним чету, не бесчестную для Эллады. У нас все было общее, и одна душа в обоих связывала то, что разделяли тела. А что преимущественно нас соединяло, так это Бог и стремление к совершенству. Когда приобрели мы столько взаимной доверенности друг к другу, что высказали один другому и глубины сердечные, тогда соединились между собой еще теснейшими узами любви, потому что одинаковость чувствований делает более неразрывной и взаимную привязанность. Что же потом? Возвращение в отечество и избрание образа жизни. Уже много времени посвящено было наукам. Мне исполнилось почти тридцать лет. Здесь узнал я то, как любили нас товарищи, и какое имели о нас мнение. Время приближалось, приближался и трудный подвиг. Нужны стали объятия и слезные напутственные речи, в которых припоминались сердечные воспламенения друг к другу. Принужденно и с трудом, однако же уступили Василию, когда он представил многие причины своего отъезда. А у меня и теперь еще текут слезы при воспоминании о тогдашнем смущении. С великой поспешностью окружили меня все, чужеземцы, близкие знакомые, сверстники, учителя; к заклинаниям и слезам присоединили даже и насилие, дружба внушила им отважиться и на это. Меня крепко держали, говоря: «Что бы ни было, не выпустим отсюда! Почтенный, Афины не должны лишиться тебя; они по общему приговору отдадут тебе первенство в словесности». Один дуб разве мог бы противиться стольким слезам и убеждениям, и я уступил, впрочем не полностью. Меня влекло к себе отечество. Оно почти одно под солнцем было сильно верой. Там посвятить себя философии казалось мне прекраснейшим делом. Туда привлекали меня и родители, обремененные старостью и временем. Поэтому недолго я пробыл в Афинах, скрылся оттуда почти тайно и пустился в путь. Показал я образцы своего красноречия, удовлетворил недугу людей, которые требовали от меня этого, как долга. Но в виду у меня были не рукоплескания, не говор удивления, не упоения, не поклонения, которыми в толпе молодых людей восхищаются софисты. Я выше всего поставил для себя ту философию, чтоб и все прочее, и ученые труды свои повергнуть перед Богом, как иные оставляли поместья свои пастухам, или, собрав свое золото, кидали в морскую глубину. Однако же, как сказал я, покорился я воле друзей. И сие послужило как бы приуготовительным упражнением к будущим подвигам или преддверием важнейших таинств. Наконец нужна была мужественная решимость. Во внутреннее судилище собираю друзей, то есть, помыслы свои — этих искренних советников. И когда искал я лучшего из лучшего, страшный круговорот объял мой ум. Давно было решено мной — все плотское ввернуть в глубину; и теперь это всего более нравилось. Но когда стал я рассматривать самые пути божественные, нелегко было найти путь лучший и гладкий. И тот и другой из них, как это часто бывает с нами, когда решаемся на какое-либо дело, казался по чему-нибудь или хорошим, или худым. Если же состояние мое изобразить каким-нибудь сравнением, то я походил на человека, который задумывает отдаленное какое-то странствие, но, избегая плавания по морю и трудов мореходных, отыскивает путь, на котором было бы больше удобств. Приходили мне на мысль Илия Фесвитянин, великий Кармил, необычайная пища, достояние Предтечи — пустыня, нищетолюбивая жизнь сынов Иоанадава. С другой стороны пересиливали любовь к Божественным книгам и свет Духа, почерпаемый при углублении в Божье Слово, а такое занятие — не дело пустыни и безмолвия. Много раз колебался я туда и сюда, и наконец смирил свои желания, и скитающийся ум установил на середине, а именно следующим образом. Я примечал, что люди, которым нравится деятельная жизнь, полезны в обществе, но бесполезны себе, и их возмущают бедствия, от чего мягкий нрав их приходит в волнение. Видел также, что живущие вне мира почему-то гораздо благоустроеннее и безмолвным умом обращены к Богу; но они полезны только себе, любовь их заключена в тесный круг, а жизнь, какую проводят, необычайна и сурова. Поэтому вступил я на какой-то средний путь между отрешившимися и живущими в обществе, заняв у одних собранность ума, а у других — старание быть полезным для общества. Присовокупилась и важнейшая причина — признательность к людям достопочтенным, разумно родивших меня, у которых был я в долгу. И так как всего благочестивее первую честь по Богу воздавать родителям, которым обязаны мы и тем, что познаем Бога, то я лелеял их старость, поддерживал всеми силами, водил их за руку, чтоб самому иметь счастливую старость, угождая их старости. Ибо что сеем, то и пожинаем. И это для меня составляло часть образования в философии — не показывать и вида, что тружусь для жизни превосходнейшей, но в большей мере быть, а не казаться угождающим Богу. Поэтому, хотя признавал я, что надобно любить тех, которые ведут жизнь деятельную, в удел от Бога получили честь — посредством Божественных таинств руководить народом, однако же сам, по-видимому, принадлежа к обществу, больше имел привязанности к жизни монашеской, потому что она состоит не в телесном местопребывании, но в обуздании нрава. Церковная же кафедра была для меня почетна, но как стоял я вдали, то казалась она тем же, чем и солнечный свет бывает для слабых глаз. Сворее мог бы надеяться я на иное, а именно на то, что, среди многих превратностей в жизни, получу ее сам. Но человеку нельзя ни о чем важном говорить решительно. Зависть всегда полагает преграды нашим парениям. Не ищи примеры далеко; посмотри на мою жизнь. Я располагал собой так, но меня настигла страшная буря. Отец мой в точности знал мои мысли, но не понимаю почему, может быть, побужденный отеческой любовью (а любовь при власти сильна), чтоб удержать меня духовными узами, и почтить лучшим из того, чем обладал сам, против воли возводит на один из низших престолов. При этом принуждении (и доселе не могу назвать этого иначе; да простит меня Божий Дух за такие чувства!) так сильно восскорбел я, что забыл все: друзей, родителей, отечество, род; и, как вол, уязвленный слепнем, ушел в Понт, надеясь там в божественном друге найти себе врачевство от горести. Там, в сожительстве с Богом, трудился он, покрытый облаком, как один из ветхозаветных мудрецов. Это был Василий, который теперь с ангелами. Он облегчил скорбь моего сердца. Между тем добрый отец, изнемогающий от старости и желания иметь меня при себе, много убеждал сына почтить последние дни его жизни. А во мне и само время ослабило чувство бедствия. И я опять (чего бы никогда не надлежало делать) пускаюсь в глубину, убоявшись слезных отеческих угроз. Опасно было, чтоб нежность не обратилась в клятву, ибо таково бывает прогневанное простодушие. Не много времени прошло после этого, и новое треволнение; не могу сказать, насколько оно было свирепее прежнего. Но не будет излишним все пересказать друзьям. Брат мой занимал в свете высокую должность. Брат мой —о, как ты силен, злобный демон! —брат мой, когда ему вверена была государственная казна, умирает на должности. На имущество и останки умершего кинулось множество псов; все расхищали домашние, сторонние, друзья. Когда дуб упал, кто не запасает себе дров? Но насколько касалось это собственно меня, то я еще не боялся обстоятельств, потому что был свободной птицей, которой не трудно улететь вверх. Однако же необходимо было вместе с прекрасным родителем нести на себе все, и доброе, и худое, и разделять с ним, если не имение, то заботы. А кто занес первый шаг над пропастью и поскользнулся однажды, тот не в состоянии уже удержаться и падает в стремнистую глубину; так и для меня, как только вкусил я зло, из одной беды выросла другая.