Марк Туллий Цицерон. Речь об ответах гаруспиков. (1)

Марк Туллий Цицерон. Речь об ответах гаруспиков.

[В сенате, май (?) 56 г.]

(I, 1) Вчера; сильно взволнованный как вашим, отцы-сенаторы, поведением, преисполненным достоинства, так и присутствием многих римских всадников, допущенных в сенат1, я счел необходимым пресечь бессовестное бесстыдство Публия Клодия, который нелепейшими вопросами препятствовал разрешению дела откупщиков, оказывал всяческое содействие сирийцу Публию Туллиону2 и прямо на ваших глазах продавался тому, кому он уже целиком продался3. Поэтому я обуздал бесившегося и выходившего из себя человека и в то же время пригрозил ему судом; едва произнеся лишь два-три слова, я отразил все свирепое нападение этого гладиатора. (2) А он, не знавший, что за люди нынешние консулы4, смертельно бледный и потрясенный, неожиданно бросился вон из Курии, изрыгая бессильные и пустые угрозы и стращая ужасами памятного нам времени Писона и Габиния. Когда я последовал, было за ним, я был полностью вознагражден тем, что вы все встали со своих мест, а откупщики столпились вокруг меня. Но он, обезумев и изменившись в лице, побледнев и лишившись голоса, неожиданно остановился, затем оглянулся назад и, взглянув на консула Гнея Лентула, упал чуть ли не на пороге Курии, быть может, при воспоминании о друге своем Габинии и в тоске по Писону. Что сказать мне о его необузданном и безудержном бешенстве? Могу ли я нанести ему рану более суровыми словами, чем те, какими его здесь же на месте сразил достойнейший муж Публий Сервилий? Даже если бы я мог сравняться с Публием Сервилием в силе, в исключительном и, можно оказать, дарованном богами достоинстве, то я все-таки не сомневаюсь, что стрелы, направленные в Клодия его недругом5, оказались и легче и не острее тех, которые в него послал коллега его отца6.

(II, 3) Но я все-таки хочу объяснить, чем я руководился в своем поведении, тем людям, которым вчера показалось, что я вне себя от боли и гнева зашел, пожалуй, дальше, чем этого требовал продуманный образ действий мудрого человека. Но я ничего не совершил в гневе, ничего - не владея собой, не совершил ничего такого, что не было бы в течение долгого времени взвешено и заранее тщательно обдумано; ибо я, отцы-сенаторы, всегда заявлял себя недругом двоим людям7, которые (хотя должны были защищать и могли спасти меня и государство и к исполнению долга консулов их призывали даже знаки этой власти, а к защите моих гражданских прав - не только ваш авторитет, но и ваши просьбы) сначала меня покинули, затем предали, наконец, на меня напали и, вступив - за посулы и награды - в преступный сговор8, захотели меня, вместе с государством, уничтожить; они, кто своим водительством, своим кровавым и губительным империем9 не сумели ни отвратить гибели от стен наших союзников, ни обрушить ее на вражеские города10, они, которые предали - и с выгодой для себя - все мои дома и земли разрушению, поджогам, уничтожению, разорению, опустошению и даже разграблению11. (4) Против этих фурий и факелов, против этих, говорю я, губительных чудовищ и, можно сказать, моровой язвы, поразившей нашу державу, начата мной, как я утверждаю, непримиримая война, не столь, правда, жестокая, какой требовало бы горе, испытанное мной и моими близкими, но такая, какой потребовало горе ваше и всех честных людей. (III) А ненависть моя к Клодию ныне не больше, чем была в тот день, когда я узнал, что его, обожженного священнейшими огнями, в женском наряде вывели из дома верховного понтифика после совершенного им гнусного кощунства12. Тогда, повторяю, тогда я понял и задолго до наступления ее предвидел, какая сильная поднималась гроза, какая буря угрожала государству. Я понимал, что преступности столь наглой, столь чудовищной дерзости знатного юноши, обезумевшего и оскорбленного, не отразить, не нарушая спокойствия; что зло, если останется безнаказанным, рано или поздно вырвется на погибель гражданам. (5) И нужно сказать, что впоследствии моя ненависть к нему возросла не на много. Ибо все то, что он совершил во вред мне, он совершил не из ненависти ко мне лично, а из ненависти к строгим нравам, к достоинству, к государству. Он оскорбил меня не больше, чем сенат, чем римских всадников, чем всех честных людей, чем всю Италию. Наконец, по отношению ко мне он оказался не большим преступником, чем по отношению к бессмертным богам; ведь это их он оскорбил таким преступлением, каким их до того не оскорблял никто; но ко мне он отнесся так же, как отнесся бы и его близкий приятель Катилина, если бы победил. Поэтому я всегда думал, что он заслуживает моего обвинения не больше, чем чурбан, о котором мы не знали бы, кто он, если бы он сам не назвал себя лигурийцем13. И в самом деле, к чему мне преследовать Публия Клодия, эту скотину, это животное, польстившееся на сытный корм и желуди моих недругов? Если он понял, каким преступлением он связал себя по рукам и по ногам, то он, несомненно, очень жалок; если же он этого не видит, то как бы он, пожалуй, не вздумал оправдываться, ссылаясь на свою несообразительность. (6) К тому же эта жертва, как все ожидают, по-видимому, обречена и предназначена храбрейшему и прославленному мужу Титу Аннию14; было бы очень несправедливо лишить уже обещанной ему и надежной славы того, чьими стараниями я вернул себе и достоинство и гражданские права.

(IV) Действительно, подобно тому, как знаменитый Публий Сципион, видимо, был рожден для уничтожения и разрушения Карфагена (ведь город этот осаждали, подвергали нападениям, крушили и почти что взяли многие императоры15, но он один, наконец, разрушил его до основания по своем прибытии, как бы судьбой назначенном), так Тит Анний, видимо, рожден для подавления, истребления, полного уничтожения этой губительной язвы и дарован государству как бы милостью богов. Только он один и понял, каким образом надо было, не говорю уже - победить, нет, сковать гражданина, взявшегося за оружие, который одних изгонял камнями и мечом, других не выпускал из дому16, который резней и поджогами держал в страхе весь Рим, Курию, форум, все храмы. (7) У Тита Анния, мужа, столь выдающегося и с такими заслугами передо мной и отечеством, я по своей воле никогда не стану отнимать этого обвиняемого, особенно после того, как он ради моего восстановления в правах не только испытал на себе вражду Публия Клодия, но даже сознательно ее на себя навлек. Но если Публий Клодий, уже попавший в опасные петли законов, опутанный сетями ненависти всех честных людей, предчувствуя уже близкую казнь, все-таки, хотя и немного поколебавшись, рванется вперед и попытается, несмотря на препятствия, напасть на меня, то я буду сопротивляться и либо с согласия Милона, либо даже с его помощью дам ему отпор - подобно тому, как вчера, когда Публий Клодий молча угрожал мне, стоявшему, мне было достаточно только упомянуть о законах и о суде; он тотчас же сел; я замолчал. Но если бы он вызвал меня в суд на определенный день, как угрожал, то претор тут же назначил бы ему явку в суд через три дня. И пусть он ведет себя смирно и примет в соображение вот что: если он ограничится преступлениями, уже совершенными им, то он обречен в жертву Милону; если же он направит стрелу в меня, то и я тотчас же прибегну к оружию в виде правосудия и законов.

(8) А недавно, отцы-сенаторы, он на народной сходке произнес речь, содержание которой мне сообщили полностью. Послушайте сначала, каков был общий смысл этой речи и каково было его предложение. Когда вы уже посмеетесь над его наглостью, я расскажу вам обо всей этой народной сходке. (V) О священнодействиях и обрядах, отцы-сенаторы, держал речь Клодий; Публий Клодий, повторяю я, жаловался на то, что священнодействия и обряды в пренебрежении, что их оскорбляют и оскверняют. Неудивительно, что вам это кажется смешным. Даже созванная им самим народная сходка посмеялась над тем, что человек, заклейменный - как он сам склонен хвалиться - сотнями постановлений сената, которые все приняты против него в защиту религиозных обрядов, мужчина, осквернивший ложа17 Доброй богини и оскорбивший не только самим своим присутствием, но и гнусностью и блудом те священнодействия, на которые мужчина не имеет права бросить взгляд даже неумышленно, сетует на народной сходке на пренебрежение к религиозным запретам. (9) Поэтому теперь ждут, что его ближайшая речь на народной сходке будет о целомудрии. И в самом деле, какая разница, будет ли человек, прогнанный от священнейших алтарей, сокрушаться по поводу обрядов и религиозных запретов или же человек, вышедший из спальни своих сестер18, - защищать целомудрие и стыдливость. Он прочитал на народной сходке ответ, недавно данный гаруспиками насчет гула; в нем, наряду с многим другим, написано также и то, что вы слышали, - священные и находящиеся под религиозным запретом места используются, как несвященные. Обсуждая этот вопрос, он сказал, что консекрация моего дома была совершена благочестивейшим жрецом, Публием Клодием. (10) Я рад, что у меня появилось не только справедливое основание, но и необходимость поговорить обо всем этом чуде, пожалуй, самом важном из всех тех, о которых на протяжении многих лет сообщалось нашему сословию. Ведь вы усмотрите из всего этого знамения и ответа, что от преступного бешенства Публия Клодия и грозящих нам величайших опасностей уже предостерегает нас, можно сказать, глас самого Юпитера Всеблагого Величайшего. (11) Но сначала я освобожу от религиозного запрета свой дом, если смогу сделать это настолько убедительно, что ни у кого не останется никакого сомнения на этот счет. Если же у кого-нибудь возникнет хотя бы малейшее недоумение, то я не только смиренно, но даже охотно покорюсь знамениям бессмертных богов и религиозному запрету.

(VI) Итак, какой, скажите, дом в этом огромном городе в такой степени свободен и чист19 от подозрения насчет религиозного запрета? Хотя ваши дома, отцы-сенаторы, и дома других граждан в подавляющем большинстве случаев и свободны от религиозного запрета, все же один только мой дом в нашем городе был от него всеми судебными решениями освобожден. Призываю тебя, Лентул, и тебя, Филипп: на основании упомянутого ответа гаруспиков сенат постановил, чтобы вы доложили нашему сословию о священных и находящихся под религиозным запретом местах. Можете ли вы доложить это о моем доме? Как я сказал, с него одного в нашем городе всеми судебными решениями был снят какой бы то ни было религиозный запрет. Во-первых, сам недруг мой, начертав в те бурные и мрачные для государства времена своим нечистым стилем, смоченным во рту Секста Клодия, список всех своих прочих злодеяний20, не написал о моем доме ни единой буквы религиозного запрета. Во-вторых, римский народ, владеющий всей полнотой власти, во время центуриатских комиций постановил голосами людей разных возрастов и сословий, чтобы этот дом остался в том же правовом положении, в каком он находился и ранее. (12) Впоследствии вы, отцы-сенаторы, - не потому, что дело это казалось сомнительным, но чтобы заставить замолчать эту фурию (если она еще останется в этом городе, который жаждет разрушить), постановили, чтобы о религиозном запрете, касавшемся моего дома, было доложено коллегии понтификов. От какого религиозного запрета, как бы строг он ни был, нас - при всей нашей нерешительности и щепетильности в вопросах религии - не мог бы освободить один ответ и одно слово Публия Сервилия или Марка Лукулла? Что бы ни решили трое понтификов насчет общественных священнодействий, важнейших игр, обрядов в честь богов-пенатов21 и матери Весты, насчет того самого жертвоприношения, которое совершается во имя благоденствия римского народа и впервые со времени основания Рима было оскорблено преступлением одного этого непорочного защитника религиозных запретов, это всегда казалось римскому народу, сенату, самим бессмертным богам достаточно священным, достаточно почитаемым, достаточно неприкосновенным. Но все же консул и понтифик Публий Лентул, Публий Сервилий, Марк Лукулл, Квинт Метелл, Маний Глабрион, Марк Мессалла, фламин Марса Луций Лентул, Публий Гальба, Квинт Метелл Сципион, Гай Фанний, Марк Лепид, царь священнодействий22 Луций Клавдий, Марк Скавр, Марк Красс, Гай Курион, фламин Квирина23 Секст Цезарь, младшие понтифики Квинт Корнелий, Публий Альбинован, Квинт Теренций, расследовав дело, заслушанное дважды, в присутствии и при величайшем стечении виднейших и мудрейших граждан, все единогласно освободили мой дом от какого бы то ни было религиозного запрета.

(VII, 13) Я утверждаю, что с тех пор, как установлены священнодействия, древность которых равна древности самого Рима, коллегия никогда не выносила решения ни по одному делу в таком полном составе, даже - о смертной казни для дев-весталок. Впрочем, присутствие возможно большего числа людей важно при расследовании преступления; ведь суждение понтификов равносильно судебному приговору; что касается религиозного запрета, то разъяснение может быть по правилам дано даже одним опытным понтификом, между тем такой же порядок решения при суде по делу о гражданских правах был бы жесток и несправедлив. Но вы все же видите, что понтифики для решения насчет моего дома собрались в более полном составе, чем это бывало когда-либо при разборе дел о священнодействиях дев-весталок. На следующий день, когда ты, Лентул24, избранный консул, внес предложение, а консулы Публий Лентул и Квинт Метелл25 его доложили, когда были налицо все понтифики, принадлежащие к сословию сенаторов, и когда разные другие лица, которых римский народ удостоил высших почетных должностей, подробно обсудив решение коллегии, все приняли участие в записи постановления26, тогда сенат, собравшийся в полном составе, постановил признать мой дом, согласно решению понтификов, освобожденным от религиозного запрета. (14) Так неужели же об этом "священном участке" и говорят гаруспики, хотя он, единственный из всех участков частных лиц, находится в особом правовом положении, так что те самые лица, которые ведают священнодействиями, священным его не признали? Доложите же все по правде; ведь на основании постановления сената вы должны это сделать. Либо расследование будет поручено вам, которые первыми высказали свое мнение о моем доме и сняли с него какой бы то ни было религиозный запрет; либо решение примет сам сенат, который уже ранее, в самом полном составе, принял это решение, с которым не согласился только один этот пресловутый жрец по части священнодействий; либо (это, несомненно, и произойдет) дело будет передано понтификам, чьему авторитету, добросовестности и мудрости предки наши поручили ведать священнодействиями и религиозными запретами, как касающимися частных лиц, так и государственными. Итак, что другое могут они решить, как не то, что они уже решили? В городе нашем много домов, отцы-сенаторы, и, пожалуй, почти все они находятся в наиболее благоприятном правовом положении, но все же на основании права частного, права наследственного, права поручительства, права собственности, права долгового обязательства27. Но я утверждаю, что нет ни одного другого дома, который был бы так же, как и мой дом, огражден частным правом и наиболее благоприятным законом; что же, касается публичного права28, то он тоже огражден всеми особыми правами - и теми, которые установлены людьми, и теми, которые ниспосланы богами. (15) Во-первых, он строится, по решению сената, на государственный счет; во-вторых, он многими постановлениями сената укреплен и огражден от преступного насилия этого гладиатора. (VIII) Первое поручение - обеспечить мне возможность строить, не страдая от насилия, - в прошлом году было возложено на тех же должностных лиц, которым обычно поручается забота обо всем государстве во время величайших испытаний; затем, после того как Публий Клодий камнями, огнем и мечом разорил мое владение, сенат постановил, что на людей, совершивших это, распространяется закон о насильственных действиях, который направлен, против тех, кто нападает на все государственные установления. И по вашему докладу, храбрейшие и наилучшие консулы, каких только помнят люди, этот же сенат, собравшись в самом полном составе, постановил, что тот, кто посягнет на мой дом, совершит противогосударственное деяние.

(16) Я утверждаю, что ни об одном государственном сооружении, ни об одном памятнике, ни об одном храме не было принято столько постановлений, сколько их было принято о моем доме, со времени основания этого города единственном, который сенат признал нужным выстроить на средства эрария29, при участии понтификов освободить от запрета, поручить охране должностных лиц, отдать под защиту судьям. Публию Валерию за величайшие благодеяния, оказанные им государству, официально был предоставлен дом на Велии30, а для меня на Палатине дом был восстановлен; ему было дано место, а мне - стены с кровлей; ему - дом, который он сам должен был оберегать на основании частного права, мне - дом, порученный официальной защите всех должностных лиц. Если бы я был обязан этим себе самому или другим, то я не заявлял бы об этом перед вами, дабы не казалось, что я слишком хвалюсь. Но все это дали мне вы, а на это посягает теперь язык того человека, чья рука ранее разрушила то, что вы своими руками вернули мне и моим детям; поэтому не о моих, а о ваших деяниях говорю я и не боюсь, что прославление ваших милостей покажется проявлением не столько благодарности, сколько самодовольства. (17) Впрочем, если бы меня, выполнившего столь великие труды ради общего блага, чувство негодования когда-либо побудило предаться самовосхвалению в ответ на злоречие бесчестных людей, то кто не простил бы мне этого? Ведь я вчера заметил, что кое-кто ворчал и, как мне говорили, утверждал, что я невыносим, потому что на поставленный тем же омерзительнейшим братоубийцей вопрос, к какому государству я принадлежу, я, при одобрении вашем и римских всадников, ответил: к тому, которое без меня обойтись не могло. Тут-то, как я полагаю, тот человек и вздохнул. Что же мне надо было отвечать? Спрашиваю того, кому кажусь невыносимым. Что я римский гражданин? Это был бы слишком простой ответ. Или мне надо было промолчать? Но это значило бы отступиться от своего дела. Может ли какой-нибудь муж, своей деятельностью вызвавший к себе ненависть, ответить достаточно внушительно на нападки недруга, не высказав похвалы самому себе? Ведь сам Публий Клодий, чуть его затронут, не только отвечает, как придется, но даже рад-радехонек, если его друзья подскажут ему ответ.

(IX, 18) Но так как все, что касается меня лично, уже разъяснено, посмотрим теперь, что говорят гаруспики. Ибо я, признаюсь, сильно взволнован и значительностью знамения, и важностью ответа, и непоколебимым единогласием гаруспиков. Быть может, кое-кому кажется, что я предаюсь ученым занятиям больше, чем другие люди, которые делают то же; но я все же не из тех, кто наслаждается или вообще пользуется такими сочинениями, которые нас отвращают и отвлекают от религии. Прежде всего, для меня подлинными советчиками и наставниками в почитании священнодействий являются наши предки, чья мудрость, мне кажется, была так велика, что те люди, которые могут, не скажу - сравняться с ними умом, но хотя бы понять, сколь велик был их ум, уже кажутся нам достаточно умными. Даже более того, наши предки признали, что установленными и торжественными священнодействиями ведает понтификат, предписаниями относительно ведения государственных дел коллегия авгуров, что древние предсказания судеб записаны в книгах жрецов Аполлона, а истолкование знамений основано на учении этрусков: на нашей памяти они наперед ясно предсказали нам сперва роковое начало Италийской войны, затем крайнюю опасность времен Суллы и Цинны и этот недавний заговор31, когда Риму грозил пожар, а нашей державе - гибель. (19) Затем, как ни мал был мой: досуг, я все же узнал, что ученые и мудрые люди многое говорили и писали о воле бессмертных богов; хотя сочинения эти написаны, как я вижу, по внушению богов, однако они таковы, что предки наши кажутся учителями, а не учениками этих писателей32. И в самом деле, кто столь безумен, чтобы, бросая взгляд на небо, не чувствовать, что боги существуют, приписывать случайности тот порядок и закономерность всего существующего, которых даже при помощи какой-либо науки человек постигнуть не может, или чтобы, поняв, что боги существуют, не понимать, что наша столь обширная держава возникла, была возвеличена и сохранена по их воле? Каким бы высоким ни было наше мнение о себе, отцы-сенаторы, мы не превзошли ни испанцев своей численностью, ни галлов силой, ни пунийцев хитростью33, ни греков искусствами, ни, наконец, даже италийцев и латинян внутренним и врожденным чувством любви к родине, свойственным нашему племени и стране; но благочестием, почитанием богов и мудрой уверенностью в том, что всем руководит и управляет воля богов, мы превзошли все племена и народы.

(X, 20) Поэтому - чтобы не говорить подробно о деле, менее всего вызывающем сомнения, - напрягите внимание и ум (не один только слух), внемлите голосу гаруспиков: "Так как в Латинской области был слышен гул с шумом,.." Не стану говорить о гаруспиках, о том древнем учении, которое, как гласит людская молва, передано Этрурии самими бессмертными богами. Разве мы сами не можем быть гаруспиками? "Вблизи, невдалеке от Рима, был слышен отдаленный гул и ужасный лязг оружия". Кто из тех гигантов, которые, по словам поэтов, пошли войной на бессмертных богов34, как бы нечестив он ни был, не понял бы, что этим столь необычным и столь сильным сотрясением боги предсказывают и предвещают римскому народу нечто важное? Об этом написано: "Это - требование жертв Юпитеру, Сатурну, Нептуну, Земле, богам-небожителям". (21) Я знаю, каким оскорбленным богам нужна умилостивительная жертва, но спрашиваю - за какие именно преступления людей. "Игры были устроены недостаточно тщательно и осквернены". Какие игры? Призываю тебя, Лентул, - ведь ты как жрец ведаешь тенсами, колесницами, вступительными песнопениями35, играми, жертвенными возлияниями, пиршеством по случаю игр - и вас, понтифики, которым в случае, если что-нибудь пропущено или упущено, докладывают эпулоны36 Юпитера Всеблагого Величайшего, на основании мнения которых эти самые торжества ныне устраиваются и справляются. Какие же игры были устроены недостаточно тщательно? Когда и каким злодеянием осквернены они? Ты ответишь от имени своего и своих коллег, а также и от имени коллегии понтификов, что при этих играх ничем не пренебрегли вследствие чьего-либо невнимания; что ничьим злодеянием ничего не осквернили; что все установленное и положенное при играх было соблюдено с полным благоговением и уважением ко всем предписаниям.

(XI, 22) Итак, какие же игры, по словам гаруспиков, были устроены недостаточно тщательно и осквернены? Те игры, зрителем которых хотели видеть тебя - тебя, Гней Лентул, - сами бессмертные боги и Идейская Матерь37, которую твой прапрадед принял своими руками. Если бы ты в тот день не захотел присутствовать при Мегалесиях, то нас, пожалуй, уже не было бы в живых и мы теперь уже не могли бы сетовать на то, что произошло. Ведь бесчисленные толпы разъяренных рабов, созванные со всех концов города этим благочестивым эдилом38, внезапно ринулись из-под всех арок и из всех выходов на сцену, впущенные по данному им знаку. Твоя это была тогда, твоя доблесть, Гней Лентул, - та же, какой некогда обладал твой прадед, бывший частным лицом. Тебя, имя твое, твою власть, голос, достоинство, твою решимость, встав со своих мест, поддержали и сенат, и римские всадники, и все честные люди, когда Клодий толпе издевающихся рабов выдал сенат и римский народ как бы скованными своим присутствием на играх, привязанными к своим местам и зажатыми в давке и тесноте. (23) Ведь если плясун остановится, или флейтист неожиданно умолкнет, или если мальчик, у которого живы и отец и мать39, не удержит тенсы и выпустит повод из рук, или если эдил ошибется в одном слове или в подаче жертвенной чаши, то игры считаются совершенными не по правилам, эти погрешности должны быть искуплены, а бессмертных богов умилостивляют повторением тех же игр. Но если игры с самого начала превратились из источника радости в источник страха, если они не просто прерваны, а нарушены и прекращены, если из-за злодеяния одного человека, захотевшего превратить игры в скорбные рыдания, дни эти оказались не праздничными, а чуть ли не роковыми для всех граждан, то можно ли сомневаться, об осквернении каких именно игр возвещает этот шум? (24) А если вспомнить, чему нас учат предания о каждом из богов, то мы уже понимаем, что это Великая Матерь, чьи игры были оскорблены, осквернены, можно сказать, превращены в резню и похороны государства, что это она, повторяю, с гулом и шумом шествует по полям и рощам. (XII) Итак, это она воочию показала вам, показала римскому народу все улики злодеяний и раскрыла предвестие опасностей.

Ибо к чему мне говорить о тех играх, которые предки наши повелели устраивать в дни Мегалесий на Палатине, перед храмом, прямо перед лицом Великой Матери? Об играх, которые, согласно обычаю и правилам, наиболее чисты, торжественны, неприкосновенны; об играх, во время которых Публий Африканский Старший, в бытность свою консулом во второй раз, предоставил сенату первое место перед местами, предназначенными для народа40? И такие игры осквернил этот мерзкий губитель! А теперь, если кто-нибудь из свободных граждан хотел войти туда или как зритель или даже с благоговением, его выталкивали; туда не явилась ни одна матрона, боясь насилия от собравшихся рабов. Таким образом, те игры, священное значение которых так велико, что они, будучи заимствованы нами из отдаленнейших стран, утвердились в нашем городе, единственные игры, имеющие даже нелатинское название, которое свидетельствует о том, что они заимствованы из иноземных религиозных обрядов и восприняты во имя Великой Матери, игры эти устроили рабы, их зрителями были рабы; словом, при этом эдиле они стали Мегалесиями рабов. (25) О, бессмертные боги! Как могли бы вы более ясно выразить нам вашу волю, даже если бы вы сами находились среди нас? Что игры осквернены, на это вы своими знамениями указали, об этом вы ясно говорите. Какой можно привести более разительный пример осквернения, искажения, извращения и нарушения обычаев, чем этот случай, когда все рабы, опущенные с цепи с позволения должностного лица, заняли одну часть сцены и могли угрожать другой, так что одна часть зрителей была отдана во власть рабам, а другая состояла из одних только рабов? Если бы во время игр на сцену или на места для зрителей прилетел рой пчел, мы сочли бы нужным призвать гаруспиков из Этрурии; а теперь все мы видим, что неожиданно такие большие рои рабов все были выпущены на римский народ, окруженный и запертый, и не должны волноваться? Между тем, если бы прилетел рой пчел, то гаруспики, на основании учения этрусков, пожалуй, посоветовали бы нам остерегаться рабов. (26) Значит, если бы нам было дано указание в виде какого-нибудь весьма далекого по смыслу зловещего знамения, мы приняли бы меры предосторожности, а когда то, что само по себе является зловещим знамением, уже налицо и когда опасность таится в том самом, что и предвещает опасность, нам бояться нечего? Такие ли Мегалесии устраивал твой отец, такие ли - твой дядя41? И Клодий еще напоминает мне о своем происхождении, он, который предпочел устроить игры по примеру Афиниона и Спартака42, а не по примеру Гая или Аппия Клавдиев? Они, устраивая игры, приказывали рабам уходить с мест для зрителей, а ты на одни места пустил рабов, с других согнал свободных, и те, кого ранее голос глашатая отделял от свободных людей, во время твоих игр удаляли от себя людей свободных, но не голосом, а силой.

(XIII) Задумывался ли ты, жрец Сивиллы43, хотя бы о том, что предки наши заимствовали эти священнодействия из ваших книг, если только те книги, которые ты разыскиваешь с нечестивыми намерениями, читаешь оскверненными глазами, хватаешь опоганенными руками, действительно принадлежат вам? (27) Именно по совету этой прорицательницы, когда вся Италия была изнурена пунийской войной, Ганнибалом истерзана, наши предки привезли эти священнодействия из Фригии и ввели их в Рим. Их принял муж, признанный в ту пору наилучшим во всем римском народе, - Публий Сципион, и женщина, считавшаяся самой непорочной из матрон, - Квинта Клавдия; ее прославленной древней строгости нравов твоя сестра44, по всеобщему мнению, и подражала всем на удивление. Итак, ни твои предки, имя которых связано с этими религиозными обрядами, ни принадлежность к той жреческой коллегии, которая все эти обряды учредила, ни должность курульного эдила, которому следует особо тщательно блюсти порядок этих священнодействий, - ничто не помешало тебе осквернить священнейшие игры всяческими гнусностями, запятнать позором, отметить злодеяниями? (28) Но стоит ли мне удивляться всему этому, когда ты, получив деньги, опустошил даже самый Пессинунт, место пребывания и обитель Матери богов, продал все это место и святилище галлогреку Брогитару45, человеку мерзкому и нечестивому, посланцы которого, в бытность твою трибуном, обычно раздавали в храме Кастора деньги твоим шайкам; когда ты оттащил жреца даже от алтарей и лож богов; когда ты ниспроверг все то, что всегда с величайшим благоговением почитала древность, почитали персы, сирийцы, все цари, правившие Европой и Азией? Ведь предки наши признавали все это столь священным, что наши императоры, хотя и в Риме и в Италии есть множество святилищ, все же во время величайших и опаснейших войн давали обеты именно этой богине и исполняли их в самом Пессинунте, перед самым прославленным главным алтарем, там на месте и в самом святилище. (29) И святилище это, которое Дейотар, вернейший во всем мире друг нашей державы, всецело нам преданный, с величайшим благоговением хранил в чистоте, ты, как я уже говорил, за деньги присудил и отдал Брогитару. А самому Дейотару, которого сенат не раз признавал достойным царского титула и отличали своими похвальными отзывами прославленные императоры, ты даже имя царя велишь делить с Брогитаром. Но первый из них был объявлен царем на основании решения сената, при нашем посредстве, Брогитар - за деньги, при твоем посредстве; [...] я буду его считать царем, если у него будет чем уплатить тебе то, что ты доверил ему по письменному обязательству. Ведь в Дейотаре много царственного, но лучше всего это видно из того, что он не дал тебе ни гроша; из того, что он не отверг той части предложенного тобой закона, которая совпадала с решением сената о предоставлении ему титула царя; из того, что он вернул в свое владение преступно тобой оскверненный, лишенный жреца и священнодействий Пессинунт, дабы сохранять его в полной неприкосновенности; из того, что он не позволяет Брогитару осквернять священнодействия, завещанные нам всей стариной, и предпочитает, чтобы зять его лишился твоего подарка, но чтобы это святилище не лишилось своих древних обычаев. Но я возвращусь к ответам гаруспиков, первый из которых касается игр. Кто не согласится, что именно такой ответ предвещали игры, устроенные Клодием?

(XIV, 30) Следующий вопрос - о священных, запретных местах. Что за невероятное бесстыдство! О доме моем смеешь ты говорить? Лучше предоставь консулам или сенату, или коллегии понтификов свой дом. Мой, во всяком случае, решениями этих трех коллегий, как я уже сказал, освобожден от религиозного запрета. Но в том доме, который занимаешь ты, после того как честнейший муж, римский всадник Квинт Сей был умерщвлен при твоем совершенно открытом посредстве, были, утверждаю я, святилище и алтари. Я неопровержимо докажу это на основании цензорских записей и воспоминаний многих лиц. (31) Только бы обсуждалось это дело, а у меня есть что сказать о запретных местах, так как на основании недавно принятого постановления сената вопрос этот должен быть вам доложен. Вот когда я выскажусь о твоем доме (в нем святилище, правда, есть, но устроенное другим человеком, так что тот его основал, а тебе остается разве только разрушить его), тогда я и увижу, непременно ли мне надо говорить и о других домах. Ведь кое-кто думает, что я отвечаю за открытие святилища в храме Земли; оно, говорят (да и я припоминаю), раскрыло свои двери недавно; теперь же самая неприкосновенная, самая священная часть его, говорят, находится в вестибуле46 дома частного лица. Многое меня тревожит: и то, что храм Земли находится в моем ведении, и то, что человек, уничтоживший это святилище47, говорил, что мой дом, освобожденный от запрета решением понтификов, был присужден его брату; тревожит меня - при нынешней дороговизне хлеба, бесплодии полей, скудости урожая - священный долг наш к Земле, тем более что знамение, о котором идет речь, требует от нас, говорят, умилостивительной жертвы Земле.