Николай Орбел. ECCE LIBER. Опыт ницшеанской апологии (3)

В 1931 году Муссолини поздравляет сестру философа с 80-летием, а в 1933 году она уже в свою очередь поздравляет дуче с 50-летием телеграммой: “Самому славному ученику Заратустры, о котором мечтал Ницше, творцу аристократических ценностей в ницшеанском духе. Архив Ницше с глубоким уважением и восхищением направляет вам самые теплые поздравления”[65]. Это его стараниями в 1944 году (когда он уже чувствовал неотвратимое приближение краха) на доме в Турине, где Ницше встретил безумие, устанавливается мемориальная доска. Последним даром Муссолини Архиву была античная статуя Диониса (больше похожего, правда, не на бога вина и опьянения, а на библейского пророка), доставленная в Веймар под бомбардировками авиации союзников. Еще более тесные отношения у Элизабет складываются с фюрером. За год до его прихода к власти, в январе 1932 года, она знакомится с ним в Веймарском театре на премьере пьесы Муссолини “Майская битва” (посвященной Наполеону), когда фюрер неожиданно посетил ее ложу. Поначалу она отнеслась к Гитлеру крайне настороженно, как к сопернику Гинденбурга, который дал ей пенсию. Но как только, став канцлером, Гитлер в 1934 году назначил ей ежемесячное пособие в 300 рейхсмарок из своего личного фонда “за ее заслуги в сохранении и популяризации работ Ницше”, она превратилась в его горячую сторонницу. Фюрер неоднократно посещал Архив Ницше в сопровождении А. Розенберга и А. Шпеера (который должен был заняться возведением грандиозного ницшеанского храма). Во время одной из встреч она преподнесла в дар Гитлеру трость брата. Широко освещавшиеся в печати визиты фюрера на виллу “Зильберблик”, несомненно, способствовали нацизации образа мыслителя. А когда Элизабет скончалась 8 ноября 1935 года, фюрер удостоил ее национальными похоронами и сам присутствовал на них. Вожди фашизма прекрасно осознавали громадное значение Ницше для своих политических целей, и их идеологическая машина была на всю мощь нацелена на аннексию ницшеанства. Со своей стороны, Элизабет сделала все, чтобы превратить Архив в один из идейных центров нацизма в III Рейхе. Ее преклонение перед фюрером исторгло из нее даже такое предположение: “Поверьте мне, Фриц [Ницше — Н. О.] был бы очарован Гитлером, который с беспримерным мужеством взял на себя всю ответственность за свой народ”[66], — писала она одному из друзей. И все же я предложил бы направить дело Элизабет в кассационный суд истории. Ей надо воздать должное. При всем ее чисто немецком филистерстве ей в конце концов достало ума понять, кто был ее брат. Ею, по-видимому, двигала глубочайшая обида за то, что он не получил заслуженной славы при своей сознательной жизни. Несомненно, она искренне любила его и глубоко страдала от распространенной в ту пору версии о сифилисе как причине его безумия. Пожалуй, она действительно больше, чем кто бы то ни был, была близка к Ницше. И в детстве, и в зрелые годы они проводили бок о бок много времени, а когда он преподавал в Базеле, то вообще жили вместе. Ей часто доставалось от него, особенно после ее брака с недостойным, по мнению брата, человеком, антисемитом и националистом, и за ее интриганство в деле с Лу Саломе. Но их душевная близость, несмотря на приступы гнева Ницше, не прерывалась. Со всеми присущими ее нации прилежанием и усердием, эта одинокая женщина последние 45 лет своей жизни посвятила себя уходу за сумасшедшим братом и неутомимому собиранию, изданию и пропаганде его наследия. Она была беззаветно предана Ницше, в силу возможностей своего ума понимала его интересы, всеми средствами добиваясь расширения его славы и влияния в Европе первой половины XX века. Элизабет готова была броситься в объятия любого (в том числе и любой политической силы), кто хорошо отзывался о ее брате, при этом не подвергая сомнению ее собственную роль литературной душеприказчицы. Она обладала достаточно склочным характером и была инициатором череды судебных процессов, в том числе между Веймарским кружком, который она возглавляла, и Базельским кружком во главе с Овербеком. С не меньшим героизмом и филистерской ограниченностью она готова была также броситься — но уже с кулаками, — на любого, кто ставил под сомнение величие ее брата как мыслителя. И никто не сделал столько, сколько Элизабет, для сохранения, публикации и распространения наследия брата. Стремление собрать всего Ницше заставило ее объездить все ницшевские места в поисках пропавших материалов и даже выкупать письма у его корреспондентов. Можно с уверенностью сказать, что, не будь ее, значительная часть этого наследия была бы утрачена. Именно ей мы обязаны тем, что удалось собрать Архив Ницше. Благодаря своей кипучей энергии и, говоря современным языком, недюжинным пиар-способностям, она сумела завоевать в чванливой академической среде Германии видное место для Архива как серьезного центра культуры. Вся деятельность этой организации протекала настолько публично и была предметом такой широкой и открытой полемики, что миф о сфабрикованной втайне фальшивке, не выдерживает критики. С другой стороны, если бы она не издала свой вариант “Воли к власти”, то разрозненные фрагменты и отрывки так и не были бы включены в широкий общественный оборот и остались достоянием узких специалистов. В первой трети XX века Элизабет превратилась в одну из самых известных фигур культурной Европы. На свои дни рождения она получала сотни телеграмм. А совершить паломничество к ней в Архив было делом чести для многих выдающихся людей того времени. И как бы к ней ни относиться, именно благодаря ее неутомимым усилиям Ницше стал, пожалуй, самым популярным философом эпохи. Критика многих обвинителей в адрес сестры заставляет предположить, что именно ее “чрезмерная” активность по популяризации наследия Ницше ставится ей в вину. Но тогда следует признать, что сам факт популярности Ницше уже плох и вреден и что этого мыслителя следовало бы держать в культурном подполье. Отметим, однако, что Элизабет так и не стала в полной мере нацисткой. Ee восторженное отношение к фюреру и пангерманизм не были в полной мере подкреплены антисемитизмом. То, что ее муж был антисемитом, еще не означает, что антисемитизм передается половым путем. Сегодня известны ее недоуменные и встревоженные высказывания в адрес набиравшей обороты машины антиеврейских репрессий. (По-видимому, она сохраняла признательность некоторым друзьям-евреям, помогавшим ей в трудные времена). Конечно, она поддалась дьявольскому обаянию Гитлера. Но в обстановке подлинно народного подъема в Германии 30-х годов и несравненно более великие умы (вроде Хайдеггера) не избежали чар национал-социализма. Казалось, само бытие шагнуло навстречу фюреру. Восторг Элизабет в отношении Муссолини и Гитлера имеет дополнительные объяснения: оба уважали ее брата и помогали Архиву материально. Думаю, если бы после Октябрьской революции ей оказали помощь большевики (а некоторые из них, например, А. Луначарский, высоко отзывались о ее брате), то она была бы благодарна и им и, наверное, сказала бы: “Вот и Россия оценила Ницше, который всегда отводил ей великую роль в грядущей истории”). Но, главное, каковы бы ни были ее отношения с III Рейхом и ее взгляды в 30-е годы, все это не могло оказать никакого влияния на содержание изданной за тридцать лет до этого “Воли к власти”. Ведь когда Элизабет и Гаст компилировали “Волю к власти”, перед ними вовсе не стояла задача сделать книгу, которая могла бы быть использована Гитлером и нацистами: первому было тогда всего 17 лет, а вторые еще не существовали как политическое течение даже в эмбрионе. Обвинение в том, что Элизабет первой препарировала Ницше в фашистском духе по меньшей мере безосновательны: еще до ее возвращения из Парагвая Габриеле д’Аннунцио, предтеча итальянских фашистов, публикует “Избранного бестию”, а в Германии с опорой на идеи Ницше, распространяется мода на германо-эллинистическую консервативную революцию. То, что сестра пропагандировала образ Ницше как консервативного пангерманиста, было требованием времени, в которое она жила. Именно такого Ницше с энтузиазмом апроприировали нацисты, избирательно радикализировав при этом некоторые его идеи. Однако надо признать, и я покажу это ниже, что при этом особого насилия над ницшеанством они не совершили. Что же касается главной “фальшивки”, сфабрикованной Элизабет и Гастом, то они (как до них братья Хорнеферы, а потом многие другие), поступили в полном соответствии с желанием Ницше создать этот труд, что признают даже непримиримые оппоненты “Воли к власти”[67]. Они не проявили в этом никакого самоуправства и исходили (возможно, наивно) из того, что Ницше не смог реализовать свой замысел «по состоянию здоровья». Сестра, друзья и сотрудники Архива были ошеломлены брутальностью “последних текстов” и не без основания опасались осложнений с цензурой. Овербек даже возражал против публикации “Антихриста”. Поначалу Элизабет стремилась смягчить их жесткий характер, что было явно не в угоду пангерманскому национализму. (Помимо страха перед цензурой, она еще боялась обвинений в том, что последние работы отмечены безумием автора). Тем не менее, ни сестра, ни Гаст не только не внесли в текст “Воли к власти” ничего, что изначально бы не содержалось у Ницше, но и сохранили самые одиозные мысли экстремального ницшеанства, как и не убрали многие высказывания против немцев, Рейха, государства или антисемитизма, которые могли бы не понравиться поднимающемуся нацизму. Если они и вымарывали какие-либо куски, то это были лишь повторы, которые просто обязан убрать любой редактор. Можно спорить, насколько обоснованно, с редакторской точки зрения, они пошли на расчленение и перекомпоновку целого ряда афоризмов. Но это неоднократно проделывал и сам Ницше, монтируя афоризмы в окончательный текст. Да, редакторы включили в “Волю к власти” многие фрагменты, которые Ницше не включил в авторскую версию. Но его версия была лишь самым первым наброском, и, доведись ему закончить “Волю к власти”, несомненно, он включил бы в нее огромное число новых афоризмов, благо Посмертные фрагменты в изобилии давали такой материал. Едва ли не единственной “отсебятиной” редакторов явились названия ряда глав и афоризмов. Однако в их оправдание скажу, что они брались из самого же текста. Вообще задача издания Ницше и, в частности, «Воли к власти», беспримерна по филологической сложности. В истории мировой литературы найдется немного книг, вокруг которых шла бы такая ожесточенная текстологическая борьба, какая уже более ста лет идет вокруг «Воли к власти». Но даже спустя 100 лет следует признать, что работа ее издателей отвечала общепринятым филологическим нормам того времени. К тому же, как указывает, пожалуй, самый глубокий знаток Nachlass, Хайдеггер, составители “Воли к власти” при структурировании материала опирались на многочисленные указания Ницше[68]. Не выдерживают критики и обвинения “Воли к власти” в том, что она явилась самой брутальной, самой богоборческой и “фашистской” среди всех произведений Ницше. Опубликованные им самим книги в избытке пронизаны такой жестокостью и культом силы, что способны вызвать негодование современных демократов и либералов. Далеко не факт, что, если бы эта книга не была издана, то Ницше не стяжал бы репутацию «предтечи фашизма». По сути, для такой репутации вполне хватало опубликованного наследия. “Воля к власти” ничего нового в этом отношении не добавляла. К тому же не очевидно, что “Воля к власти” более других книг работала на III Рейх. Например, “Заратустра” был намного популярнее, поскольку его художественные образы оказались доходчивее, чем рефлектирующие афоризмы “Воли к власти”. Задолго до Гитлера, еще в годы Первой мировой войны, “Заратустра” стал поистине солдатской, окопной книгой. Так, в 1914–1919 годы было продано 165 тысяч экземпляров “Заратустры” (а всего за четыре недели Ноябрьской революции в Германии 1918 года — 25 тысяч экземпляров). Поэтому ведомству доктора Геббельса не составило особого труда вложить “Заратустру” в каждый походный ранец солдат вермахта. Конечно, Элизабет не безгрешна. Ей можно поставить в вину отсутствие специальной подготовки, необходимой для такой сложной работы, как публикация трудов Ницше. Она, хотя и являлась сестрой великого философа, отнюдь не была сильна в любомудрии (впрочем, кто может назвать хотя бы одну женщину, достигшую вершин в философии?). Ницше недаром называл жизнь — женщиной, подспудно полагая, что философом может быть только мужчина, нечто противоположное женщине-жизни. Неслучайно сама философия появляется, когда именно мужчина отпадает от жизни, когда жизнь становится для него проблемой. Женщина в силу же биологической специфики своего пола неизмеримо ближе к жизни, и поэтому, наверное, не дает философской реакции на жизненный кризис. Несомненно, Элизабет несет ответственность за вполне пронацистскую направленность деятельности руководимого ею Архива уже после прихода Гитлера к власти. Не отличалась она и финансовой щепетильностью, принимая денежную помощь сначала от богатых евреев, а затем от дуче и фюрера. Ее вполне можно было бы упрекнуть в стремлении как можно выгоднее коммерциализировать наследие брата. За несколько лет на издании работ Ницше она составила себе целое состояние, которое, правда, улетучилось во время инфляции 20-х годов. Серьезного обвинения сестра заслуживает и как издатель. После ее смерти обнаружилось немало неопубликованных фрагментов. Но главное — определенная часть материалов (прежде всего переписка) была искажена и даже уничтожена ею. Она подвергла недобросовестной “доработке” около трех десятков писем. Она брала черновики неотосланных писем другим адресатам, дописывала целые фразы и представляла эту продукцию как реально отправленные ей письма... Следует, однако, сказать, что по преимуществу эти искажения — и это общепризнанный факт — носили не идейный, а личный характер и отражали скорее “бабские склоки” вокруг Ницше, которого сестра ревновала ко всем женщинам и друзьям, с коими ему довелось общаться в своей жизни. По-человечески ее можно понять. А интересно, что бы вы, любезный читатель, сделали, если бы ваш любимый брат, чьим литературным душеприказчиком вы являетесь, пишет о вас примерно следующее: “Проблема, над которой я часто задумывался, заключается в следующем: каким образом можем мы двое находиться в родственных связях!” Или замечает, например, что считать “родственниками” этих каналий (мать и сестру — Н. О.) значило бы надругаться над его божественностью. И что самым серьезным возражением против его “бездонной” мысли вечного возвращения является возможность возвращения этой парочки[69]. Сестре удалось вымарать этот (кстати, отсутствующий в русских изданиях) кусок из “Ecce Homo”, но Гаст успел его перед этим скопировать и тем самым сохранить. Ницше, как это часто бывает с одинокими, эмоционально взвинченными людьми, крайне амбивалентно относился к матери и сестре, метался от искренних признаний им в любви до характеристик этих женщин как двух негодяек. (Что отнюдь не дало им основания отказаться от него и оставить в сумерках доживать свои дни в сумасшедшем доме). Вот, например, что писал сам философ, обращаясь к сестре: “Как сильно я чувствую во всем, что ты говоришь и делаешь, что мы принадлежим к одному и тому же роду. Ты понимаешь меня больше, чем другие, потому что мы одинакового происхождения. Это очень хорошо соответствует моей философии”[70]. Возможно, в силу своего одиночества он до последних лет сознательной жизни продолжал надеяться на то, что Элизабет духовно тесно связана с ним, но, конечно, понимал, что она не могла проникнуть в его духовный космос, раздираемый бурными страстями. Это подтверждает и написанная ею биография Ницше. Наш философ наверняка бы поморщился, доведись ему прочитать ее, а также многочисленные статьи, в которых преданная сестра на разные лады идеализировала брата: немецкий патриот, любящий сын и брат, надежный друг, добросовестный ученый, добрейший и деликатнейший человек. В этом почти “святом” образе с трудом узнается философ Фридрих Ницше, который буквально носил в себе бездны и содрогался от беспримерной внутренней борьбы. Но какой бы политически корректный ни получался Ницше из-под ее пера, она не могла нанести ущерба ницшеанству в силу того, что оно взрывало любые навязываемые ему рамки. Фашизм, конечно, стремился всеми способами аннексировать такой богатейший культурный феномен, как ницшеанство. Однако приходится признать, что Элизабет (и Гаст) несут лишь весьма ограниченную ответственность за искажение идей Ницше в угоду III Рейху и фагоцитоз[71]ницшеанства нацизмом. Нельзя не согласиться с позицией Георга Лукача, выраженной в работе «Разрушение разума»: «Попытки переложить вину за фашистские тенденции ницшеанства с самого Ницше на его сестру – безосновательны. Ницшеанский культ жестокости и «варварства», превозношение террора господ, тотальный иррационализм – все это аутентичные конструкции самого Ницше, а не его сестры. Поэтому любая попытка денацификации в принципе невозможна, а кроме того «несправедлива» по отношению к самому Ницше, ибо, лишенный этой брутальности и воинствующего аристократизма, его образ просто смехотворен.»[72] Действительно, сам Ницше дал основания для того, чтобы нацизм объявил его своим идейным спонсором. Он самым категорическим и тревожащим образом превозносил войну и насилие. Безоговорочно ненавидел демократию, равенство, христианство, социализм, феминизм. Со всем жаром выступал в пользу иерархии и рабства. С беспримерной страстью и аргументацией развенчивал все “добрые чувства” — сострадание, смирение, жертвенность — и громогласно провозгласил себя глашатаем философии зла. И все эти “чудовищные” высказывания принадлежат не Элизабет, а ее брату! Следует признать, что денацификация Ницше исторически потерпела неудачу. Когда Шлехта утверждает, что «Ницше – прекрасный диагност, но никакой не терапевт», а «его терапевтические уроки отныне дезавуированы катастрофой, которая теперь позади нас…»[73], он сам себе противоречит: силясь спасти Ницше от извращений фашизма, Шлехта тем самым признает в нем его идейного суфлера. Ведь денацифицировать можно лишь то, что содержит в себе нечто нацистское. По сути денацификаторы, проделывали с Ницше ту же работу (только с пртивоположным знаком), что и нацисты. И те, и другие препарировали наследие в нужном им направлении. Итак, считать “Волю к власти” не существующей лишь потому: что ее использовали нацисты, нет никаких оснований. Отношения Ницше и фашизма неизмеримо более сложны, чем они представляются либеральным исследователям, часто влекомым “добрым” намерением “спасти” Ницше. Да и сам фашизм также представляет собой неизмеримо более сложное явление, нежели то, как он подавался в послевоенной литературе и воспринимался целым рядом поколений, цепеневших от его ужасов. 2. Знамя восставших рабов С момента краха III рейха прошло почти 60 лет. Однако серьезная философская мысль до сих пор не может бесстрашно посмотреть в глаза этого чудовищного зверя. Жаку Дерриде принадлежит тягостная констатация (тем более значимая, что высказана она крупнейшим философом-евреем): «Я не думаю, что мы можем… осмыслить, что такое нацизм». Несмотря на потоки литературы, посвященной фашизму, остается ощущение, что в своей глубинной сути это страшное явление ускользает от нашего понимания. До сих пор ужас и отвращение перед массовыми убийствами, Холокостом и тотальной войной, которые принесли с собой нацисты, являются идеальным контрацептивом против творческого осмысления феномена национал-социализма и его двоюродного брата – сталинизма. Этот страх перед фашизмом оказывает нам медвежью услугу: вместо трезвого понимания он – в компенсаторном порядке – оборачивается попыткой исказить фашистскую идею, извратить ее, увидеть лишь ее ужасающие пороки, жажду разрушений, представить вождей выродками-садистами, а носителей – мелкими, жалкими людишками с массой патологий. Но если мы не хотим, чтобы на нас снова дохнула бездна, мы должны, преодолев отвращение и отбросив моральные оценки взглянуть на фашизм по-ницшеански: это значит – бесстрашно, честно и без всякой моральной зашоренности. Ибо ограничиться лишь моральным осуждением и отказаться от реальной попытки понять, что же это было – явилось бы не только интеллектуальной трусостью, но – хуже – сделало бы нас беспомощными перед лицом социальных стихий и катастроф, зреющих в темном чреве XXI века. Невольно закрадывается ощущение того, что моральный ужас блокирует понимание тоталитаризмов XX в., с тем, чтобы нам не открылась какая-то страшная тайна, окутывающая эти режимы. Действительно, почему для широких народных масс России, Германии, Италии и других стран тоталитарные режимы оказались столь привлекательными, почему массы с неподдельным энтузиазмом шли за своими вождями на смерть, совершали военные и трудовые подвиги, проявляя настоящий героизм и самоотверженность? Все это отнюдь не объяснишь одной лишь оболванивающей работой пропагандистских машин… С вопросом о природе фашизма самым непосредственным образом связан вопрос о Ницше как «крестном отце» III Рейха. Утверждение о том, что ницшеанство не имеет ничего общего с фашизмом, проистекает из эмоционального отвращения перед фашизмом и столь же эмоционального преклонения перед Ницше. «Чтобы мысль Ницше в виде фальшивки “Воли к власти” могла быть связана каким бы то ни было образом с III Рейхом! Не есть ли это надругательство над самой мыслью?» — восклицал М. Монтинари. Но в обоих случаях имеет место глубокое непонимание и того, и другого. Лишь для наиболее проницательных умом была очевидна странная связь Ницше с национал-социалистом. Так, Деррида отмечает: «… Нет ничего совершенно случайного в том факте, что единственной политикой, которая на деле размахивала им как главным, официальным стягом, была политика нацистская. Тем самым я не говорю, что эта «ницшеанская» политика остается навсегда единственно возможной, ни что она соответствует прочтению наследия, – ни даже, что те, на кого здесь не было ссылок, прочли его лучше. Нет. Будущее Ницше-текста не закрыто. Но если в еще открытых контурах какой-либо эпохи единственная так называемая, так себя называющая ницшеанская политика оказывается нацистской, это обязательно значимо и должно быть допрошено во всех своих значениях»[1]. Деррида идет еще дальше: имея в виду использование ницшеанства нацизмом, он не без основания ставит неприятный для всех либеральных ницшеведов вопрос: «… Почему и как оказалось возможным то, что так наивно было названо фальсификацией (проделать каковую было возможно далеко не со всем чем угодно)…»[2] Действительно, нет ли в самом ницшеанстве скрытых (или явных) потоков, которые чутко уловил национал-социализм и с той или иной пользой для себя превратил их в свои питательные источники? В конце концов, не несет ли сам автор ответственности за то, что его фальсифицировали. Идеологи фашизма в полной мере осознали огромное значение Ницше для нужд своего движения. Радикальная перестройка «старого мира людей и вещей», а также тотальная война как инструмент этой перестройки требовали мощной идеологии, способной быстро достичь максимальной мобилизации народа. Больше других для аппроприации ницшеанства фашизмом сделал Муссолини. Поначалу убежденный социалист, Муссолини первым начинает осуществлять странный синтез марксизма и ницшеанства[3], сплавляя эти во многом полярные, но в чем-то удивительно схожие доктрины в прямое политическое действие. Соединяя мифологемы воли к власти и сверхчеловека с массовым протестным движением, Муссолини поставил грандиозный исторический эксперимент, в котором выпукло проявились те ужасные последствия и для масс, и для теории, когда они овладевают друг другом. Италофашизм как исторически первый опыт «праксиса» ницшеанства, выявил глубинные политические импликации ницшеанства, обладающего колоссальным потенциалом социального действия. В этом как философская доктрина оно сравнимо лишь с марксизмом. Гитлер также в полной мере использовал философа-маргинала в своих политических целях, выстроив продуманную государственную политику превращения его в «идейного фюрера» национал-социализма. Официальная пропаганда объявила III Рейх «временем Ницше». В штабах СС Гитлер приказал развесить высказывания Заратустры: «Благословенны твердые» (несомненно, в противовес христианскому «Блаженны нищие духом»). Печатный орган нацистской молодежной организации «Гитлер Югенд» назывался «Wille und Macht», слегка измененный заголовок «главного труда» – «Воли к власти». Наконец, Ницше был включен нацистами в школьную программу. В это же время М. Хайдеггер, назначенный нацистами ректором Фрайбургского университета и до апреля 1945 г. исправно плативший взносы члена нацистской партии, читает знаменитые лекции о Ницше… Даже в самое трудное для III Рейха время идеологический аппарат нацизма бесперебойно эксплуатировал имя Ницше. Так, ведущий идеолог режима Розенберг в качестве личного представителя фюрера возложил в день рождения философа венок с лентой, на которой было написано: «Великому борцу». А в самый последний период войны, когда Красная Армия с беспримерной безжалостностью к себе и врагу ломала отчаянную стойкость немецкой военной машины, фигура Ницше приобрела вместо дионисийских красок поистине апокалиптический масштаб. Ницшеанское сопротивление судьбе и страданию, его противостояние всей истории преподносились ведомством Геббельса как прообраз героической борьбы Германии против всего мира. А ницшеанский девиз «Amor fati» стал последним заклинанием, с которым рухнул «Тысячелетний рейх». Неудивительно, что для поколений, участвовавших во Второй мировой войне по обе стороны линии фронта, Ницше представлялся вполне нацистским философом, а «Майн Кампф» – адаптированной для массы агитационной выжимкой «высоколобого» ницшеанства. «Гитлер – это толпа, прочитавшая Ницше» – таково было общее мнение эпохи6. Поэтому не было ничего удивительного и в том, что французский прокурор на Нюрнбергском процессе заявил о возможности привлечь посмертно Ницше к ответственности за преступления гитлеризма. Еще долго, вплоть до наших дней, ницшеанство будет восприниматься как чудовищное духовное преступление. Национал-социалисты особо не вдавались в изощренные нюансы и сложнейшие фигуры высшего философского пилотажа, каким было ницшеанство. Но они и не прочитывали Ницше как прямолинейного националистического или пангерманистского автора. Они прекрасно понимали, что он не годится на эту роль. Отнюдь не случайно в нацистской Германии раздавались голоса, провозглашавшие Ницше «врагом рейха и государства». Когда в 1938 г. некоторые нацистские инстанции выступили против нового издания его собрания сочинений, приводя «убедительные» с нацистской точки зрения аргументы против публикации полного, несокращенного Ницше, то понадобилось обращение Архива к самому Гитлеру, личное вмешательство которого (а также материальная поддержка) позволили продолжить издание. В самом деле, Ницше не был ни германским националистом, ни социалистом, ни расистом. Доживи он до прихода Гитлера к власти, то вполне мог оказаться в Бухенвальде по причине своих антипатриотических взглядов. Пожалуй, именно в вопросе о государстве радикальней всего расходятся ницшеанство, для которого государство – «холодное чудовище», и фашизм, устами Бенито Муссолини возвещающий: «…Для фашиста все – в государстве, и ничто человеческое или духовное не существует и тем более не имеет ценности вне государства. В этом смысле фашизм тоталитарен и фашистское государство как синтез и единство всех ценностей истолковывает и развивает всю народную жизнь».[4] Гораздо сложнее обстоит дело с вопросом об отношении Ницше к евреям. Разумеется, невозможно назвать Ницше антисемитом в привычном понимании этого слова. Напротив, в своих письмах 80-х годов он предстает перед нами убежденным филосемитом, или, по его собственному выражению, «анти-антисемитом», и крайне болезненно реагирует на попытки сестры и зятя инкорпорировать его в антисемитское движение. Вот, например, что он пишет сестре в разгар работы над «Переоценкой…»: «Теперь дошло до того, что я должен изо всех сил защищаться, чтобы меня не приняли за антисемитскую каналью… После того, как в антисемитской корреспонденции мне встретилось даже имя Заратустры, мое терпение иссякло… Проклятые антисемитские дурни не смеют прикасаться к моему идеалу».[5]. Тем не менее, произошло именно то, от чего он «защищался». И разве не несет сам Ницше серьезнейшую ответственность за судьбы еврейского народа в годы III Рейха? Разве не сам Ницше неоднократно во многих произведениях («Генеалогии морали», «Антихристе», «Воле к власти») отмечал, что именно «с евреев начинается восстание рабов в морали», что «именно евреи рискнули с ужасающей последовательностью вывернуть наизнанку аристократическое уравнение ценности… и вцепились в это зубами бездонной ненависти (ненависти бессилия)»[6], что именно они изобрели морального Бога смирения и спасения, с которым в жизнь вошло ощущение греховности и нечистой совести. Тем самым они радикально извратили изначальные благородные ценности, сделав рабскую мораль господствующей. Нацизм воспринял этот философский антисемитизм и интегрировал его в свою расовую программу, практическая реализация которой привела к Холокосту. Массовое уничтожение евреев имело мощное символическое значение: сжигая евреев, нацисты символически уничтожали морального бога, которого дал христианским народам как раз богоизбранный народ Моисея и чью смерть за 50 лет до этого констатировал Ницше. Именно ницшеанская весть о смерти Бога является ключом к тайне тоталитаризма как в его правом (националистическом), так и в его левом (социалистическом) вариантах. Эта тайна скрывает некую устрашающую правду, разрушительную для нашего общественного уклада: огромные массивы человечества поставлены, как сказал бы сам Ницше, в рабское положение. Их удел – эксплуатация, угнетение, жестокость, насилие. Психологически массы переживают это состояние – и в этом крупнейшее открытие Ницше – как ресентимент, то есть как психическую депрессию, для которой характеры чувства униженности, затаенной обиды, подавляемой мстительности, парализующего волю бессилия – и активное сопротивление. (Люди, как метко замечает Ницше, страдают больше не от природных катастроф, а от социальных неурядиц). Впервые настроения ресентимента эпидемически охватили человечество в середине I тысячелетия до нашей эры – в так называемую осевую эпоху (открытую Карлом Ясперсом благодаря ницшеанскому анализу генеалогии морали)[7]. Как способ компенсации этих ресентиментных настроений одновременно в Китае, Индии, Греции, Палестине, Персии появляются мировые религии и мировые философии, разработанные как духовные практики утешения и спасения. Почти 25 веков эти системы более или менее справлялись с выполнением своих функций, пока не произошло всемирно-историческое событие, возвещенное Ницше: «Бог умер». Суть этого страшного пророчества в том, что духовные системы, которые ориентировали человечество, наполняли его существование смыслом, позволяли переносить все тяжкие испытания жизни, – разом рухнули. Началась эпоха нигилизма, обесценения всех высших ценностей, прежде всего религии и морали, веками державших массы в повиновении. Ницше первым понял, что накопившиеся со времен Сократа и Христа колоссальные заряды ресентимента неизбежно должны взорваться. «Бог умер», и потому ничто уже не могло удержать самые отверженные и угнетенные классы от восстания. Ницше первым провидчески предсказал, что тоталитаризм XX в. (как в сталинской, так и в фашистской версиях) явится чудовищным взрывом ресентимента наиболее обездоленных масс, которые восстанут против всей тысячелетней системы ценностей, запретов и институтов, освящающих их угнетенное и подчиненное состояние. Пророческий дар этого мыслителя поражает; пройдет едва полтора десятилетия после его смерти, как история начнет точно следовать его прозрениям! Русские и немцы первыми пережили всем своим существом смерть Бога и приняли на себя все бремя опустевшего неба. Вскоре и другие народы Европы с тревогой обнаружили, что старые скрижали ценностей разбитыми валяются в пыли, Старый континент накрыла тень «жуткого гостя» – нигилизма. По сути, тоталитарные движения первой половины XX в. были жестокой и отчаянной реакцией на это страшное событие; их глубинную природу адекватно выражают слова Хайдеггера, как бы невзначай брошенные им в курсе лекций о Шеллинге: «Оба эти человека – Гитлер и Муссолини – каждый по-своему развязали контр-движение против нигилизма. Оба были каждый по-своему учениками Ницше. Но даже они еще не ввели в действие подлинный метафизический размах ницшеанской мысли»[8]. В этом высказывании бросается в глаза почти дословный парафраз формулы воли к власти как выражения «противоборствующего движения… которое когда-нибудь в будущем сменит… нигилизм» [9]. Начинается возвещенная Ницше великая эпоха мировой гражданской войны, принявшая форму революций и мировых войн. Это первое глобальное «восстание рабов» (по терминологии Ницше) возглавили лидеры, идеально выражавшие чудовищный ресентимент масс, – Ленин, Сталин, Гитлер, Муссолини. Выходцы из самых низов или из резко обедневших семей, они изначально вели неустроенную жизнь, полную унижений и отверженности. Уже тогда в них накопились мощные заряды сильнейшей ненависти к богатым, страстное желание мщения, беспредельная зависть к блестящему миру сытых и преуспевающих людей. То, что в юности выпало на долю фюрера и дуче, переживали десятки миллионов обездоленных людей, готовых к безудержному бунту против капитализма, его культуры, религии и морали. И именно такой философ-маргинал, как Ницше, оказался глашатаем этого бунта. В «Мифе XX века» ведущий теоретик нацизма Розенберг отмечал: «Фридрих Ницше… выразил отчаянный крик угнетенных народов. Его яростная проповедь о сверхчеловеке» высвободила «порабощенную, задушенную материальным давлением частную жизнь. Теперь, по крайней мере», хоть кто-то «нежданно разрушил все ценности… Облегчение прокатилось через души всех ищущих европейцев»[10]. Ницше исходил из того, что лечение ресентимента требует самых жестоких и насильственных методов. В его работах можно в изобилии обнаружить призывы к безжалостному уничтожению «всего вырождающегося и паразитического». Взрывное извержение ресентимента, не сдерживаемого религиозно-моральными рецептами смирения и сострадания, порождало чудовищные практики насилия и жестокости: гражданские и мировые войны, террор, ГУЛАГ, Освенцим, Холокост – беспощадно кровавые, но эффективные средства лечения ресентимента. Массы в прямом смысле извергали из себя жестокость, которая направлялась не только против их врагов, но и против них самих. Жестокость и насилие высвобождали гигантские заряды подавленной агрессивности, в результате чего массы впадали в совершенно демоническую безжалостность к своим врагам и к себе самим. Так, массовое уничтожение евреев было не просто проявлением преступной патологии, но представляло собой брутальную массовую психотерапию, направленную на символическое изживание ресентимента как опыта, пережитого евреями, и изобретенных ими рабских способов борьбы против этого опыта. В практике насилия, развернутого тоталитаризмом, центральное место неслучайно занимает культ смерти. Смерть как воплощение предельной жестокости, направленной не только против других, но и против самих себя, притупляет инстинкт самосохранения, стимулирует героическое мироощущение. Конечно, такая функция смерти стала возможной лишь вследствие больших войн и сопряженных с ними бедствий, которые резко девальвировали ценность жизни. Но жизни, прежде всего ущербной и униженной. Именно тоталитаризм превратил смерть в массовый культ. Миллионы людей стали совершенно искренне смотреть на смерть «за Родину», «за свободу» как на привилегию, как на святое право. Своя смерть, как и смерть других («врагов народа», представителей «низших рас»), превращалась в неотъемлемый ритуал героизации повседневности. Эта массовая шокотерапия придавала жизни пафос пронзительной остроты и тем самым девальвировала ее. Дух мщения справлял свои сатурналии, без разбору разя «направо» и «налево». Страшный неистовый Дионис, ставший богом темного насилия, террора и крови, парил над полчищами ликующих людей, счастье которых было неподдельно, а освобождение иллюзорно. И именно управление грандиозными социальными взрывами ресентимента Ницше называл «большой политикой». Жестокость и насилие, которые прописывал тоталитарный режим народу (в немецком случае – против «врагов Германии», в советском – против «врагов народа»), давали такой мощный эффект разряжения ресентимента, что огромные множества людей оказывались способны без большого усилия «претерпевать» насилие над собой: войны, репрессии, лишения стали «нормальной» формой жизни и переживались как героизм. Именно этим эффектом освобождения можно объяснить тот важнейший факт, что даже огромное большинство тех, кто подвергся насилию, кто прошел через ГУЛАГ, оправдывали это насилие, оставаясь до конца верными своим тоталитарным вождям. Привлекательность эпохи тоталитаризма для масс состоит в том, что благодаря действиям, которые они совершали (энтузиастическое строительство «новой жизни», беспримерные военные подвиги, бесстрашие перед жестокостью, требующие максимальной храбрости, и т.д.), резко повышалась самооценка прежде угнетенных людей. Отныне они чувствовали себя не «убогими и сирыми», а титаническими героями, проживающими жизнь по полной мере. Их борьба становилась пространством ликования от сознания собственного могущества, «macht». Это освобождающее действие жестокости и насилия переживалось как эстетический эффект особой, необычной красоты, и порождало ощущение, по ницшеанской терминологии, «сверхчеловечности». Восстание рабов неизбежно протекало в форме самовосхваления и самопрославления («Да здравствует великий советский народ!», «Немцы – высшая раса»). Это – необходимый элемент снятия ресентимента, депрессивного состояния, порожденного собственной униженностью и умаленностью. В фашизме это самовосхваление выражалось в коллективном самоутверждении с помощью расовых терминов (наиболее близких природному началу). В советском же самовосхвалении самоидентификационное повышение ранга осуществлялось в чисто классовых терминах. «Мы – не рабы! Рабы – не мы!». Достаточно непредвзято посмотреть на лица немцев, приветствующих Гитлера в фильме Лени Рифеншталь «Триумф воли», или советских людей в фильмах сталинской эпохи, чтобы убедиться: эти люди были неподдельно счастливы оттого, что благодаря национал-социализму и большевизму смогли «разогнуться», выйти из депрессивного состояния. Их самооценка резким образом возросла. Слова «Интернационала» – «Кто был ничем, тот станет всем» – отнюдь не были для них пустым звуком. Это намного позже массы отвернулись от «реального социализма», потерявшего свой героический драйв и погрязшего в лицемерии. (III Рейх спас от возможной бюрократизации массового подъема собственный крах в 1945 г.). Но вначале массы увидели в тоталитарных режимах гарантию своих кровных интересов и готовы были их защищать ценой жизни. И надо прямо признать, что эти режимы были не просто массовыми, но и подлинно народными, они явились результатом прямого захвата власти наиболее отверженными и угнетенными слоями народа. Петер Слотердайк в речи, посвященной 100-летию смерти Ницше, отмечает: «… первобытное ликование» масс было результатом их выхода из исторического гетто на сцену, на которой развернулись грандиозные ритуалы собственного самовосхваления». Вся прежняя культура была для масс структурой самоуничижения, самопринижения и смирения. Эта культура была порождена комбинацией ресентимента с потребностью в его психологическом смягчении. И именно раскрепощение языка от ресентимента давало лидерам тоталитарных движений, первыми транслировавшим массам речевое освобождение, такую беспредельную поддержку народа, которую в принципе не могла создать никакая пропагандистская машина.