ВОЛЯ К ВЛАСТИ. ОПЫТ ПЕРЕОЦЕНКИ ВСЕХ ЦЕННОСТЕЙ (19)

236 Просмотров

ГНОСЕОЛОГИЯ ( 1 ) ( 2 ) ( 3 ) ( 4 ) / ГНОСЕОЛОГИЧЕСКИЙ
ГРУППА / ГРУППОВОЕ / КОЛЛЕКТИВ / КОЛЛЕКТИВНОЕ / СОЦИАЛЬНЫЙ / СОЦИОЛОГИЧЕСКИЙ
ПСИХИКА / ПСИХИЧЕСКИЙ / ПСИХОЛОГИЯ / ПСИХОЛОГИЧЕСКИЙ / ПСИХОАНАЛИЗ
РИТОРИКА \ КРАСНОРЕЧИЕ \ РИТОРИЧЕСКИЙ \ ОРАТОР \ ОРАТОРСКИЙ

FRIEDRICH WILHELM NIETZSCHE / ФРИДРИХ ВИЛЬГЕЛЬМ НИЦШЕ

НИЦШЕ / NIETZSCHE / ЕССЕ HOMO / ВОЛЯ К ВЛАСТИ / К ГЕНЕАЛОГИИ МОРАЛИ / СУМЕРКИ ИДОЛОВ /
ТАК ГОВОРИЛ ЗАРАТУСТРА / ПО ТУ СТОРОНУ ДОБРА И ЗЛА / ЗЛАЯ МУДРОСТЬ / УТРЕННЯЯ ЗАРЯ /
ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ СЛИШКОМ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ / СТИХИ НИЦШЕ / РОЖДЕНИЕ ТРАГЕДИИ

Фридрих Вильгельм Ницше

ФРИДРИХ НИЦШЕ
ВОЛЯ К ВЛАСТИ
ОПЫТ ПЕРЕОЦЕНКИ ВСЕХ ЦЕННОСТЕЙ

Философия сбилась с пути благодаря тому, что мы вместо того, чтобы видеть в логике и категориях разума лишь средство для обработки мира в целях полезности (следовательно, «принципиально», средство для полезной фальсификации), принимаем их за критерий истины, а следовательно и реальности. В действительности «критерий истины» представлял просто биологическую полезность такой системы принципиальных фальсификаций; и так как известная порода животных не знает ничего более важного, чем самосохранение, то можно действительно говорить здесь об «истине». Наивность заключалась лишь в том, что антропоцентрическая идиосинкразия принималась за «меру вещей», за руководящую нить в определении «реального» и «нереального», короче говоря, в том, что некоторая обусловленность признавалась за нечто абсолютное. И вот мир при этом сразу распался на «истинный» и «кажущийся»; и именно тот самый мир, для жизни и удобства жизни в котором человек изобрёл свой разум, этот-то мир и был дискредитирован в его глазах. Вместо того, чтобы использовать формы как сподручное средство для того, чтобы сделать мир доступным нам, исчислимым, безумие философов усмотрело в этих категориях понятие, дошедшее к нам из того другого мира, которому не соответствует этот мир, в котором мы живём... Средства были ложно приняты за мерило ценности, и даже за осуждение самой цели... А цель их была в том, чтобы мы могли обмануть себя с пользою; средством к этому было подыскание формул и знаков, с помощью которых запутывающая множественность могла быть сведена в целесообразную и доступную схему. Но, увы! тогда пустили в дело моральную категорию: ни одно существо не может быть обманутым, ни одно существо не должно обманывать, — следовательно есть только одна воля к истине. Что есть «истина»? Закон противоречия дал схему: истинный мир, к которому ищут путь, не может находиться в противоречии с самим собою, не может изменяться, не может становиться, не имеет ни начала, ни конца. Это есть величайшая из совершённых ошибок, истинный источник ошибок на этой земле: вообразили, что нашли критерий реальности в формах разума, — тогда как они служили для того, что мы могли быть хозяевами над реальностью, для того, чтобы весьма искусно перетолковать реальность... И вот мир теперь стал ложным, и как раз благодаря тем своим свойствам, которые составляют его реальность: благодаря его изменчивости, становлению, множественности, противоположности, противоречию, войне. И роковое дело было сделано: 1) Как же теперь отделаться от ложного, только кажущегося мира (а ведь он — действительный, единственный)? 2) Как самим нам стать по возможности противоположностью этому кажущемуся характеру мира? (Понятие о совершенном существе как о некоторой противоположности всему реальному или, яснее, как о чём-то противоречащем жизни...). Всё направление наших оценок имело задачей — оклеветание жизни; создано было некоторое смешение идеального догматизма с познанием вообще; так что противная сторона стала, в свою очередь, относиться подозрительно к науке. Путь к науке был таким образом вдвойне преграждён: во-первых, верою в «истинный мир», а затем противниками этой веры. Естественные науки, психология были: 1) осуждены в их объектах; 2) лишены характера невинности. В действительном мире, где абсолютно всё связано между собой и обусловлено, осудить что-нибудь, или мысленно устранить что-нибудь, значит устранить и осудить всё. Слова «этого не должно было бы быть», «это не должно было бы случиться» — просто фарс... Если продумать все последствия до конца, то станет ясным, что устраняя то, что в каком-нибудь смысле вредно, губительно, мы уничтожаем и самый источник жизни. Это лучше всего можно увидеть из физиологии! Мы видим, как мораль: a) отравляет всё миропонимание, b) отрезает пути к познанию, к науке, c) разрушает и подрывает все действительные инстинкты (научая ощущать их корни как неморальные). Мы видим перед собой действие ужасного орудия декаданса, которое удерживает свои позиции под прикрытием священнейших имён и величественных жестов. 585 Огромное самопознание: сознать себя не как индивида, а как человечество. Одумаемся и припомним старое — пойдём и малыми и большими путями! A. Человек ищет «истины» мира, который не противоречит себе, не обманывает, не изменяется; истинного мира — мира, в котором не страдают; противоречие, обман, смена — причина страдания! Человек не сомневается в том, что существует мир такой, какой он должен был бы быть; он хотел бы найти к нему путь. (Индийская критика: даже «я», как нечто кажущееся, как не реальное). Откуда в этом случае берёт человек понятие реальности? Почему он из смены, обмана, противоречия выводит именно страдание? И почему не, скорее, — своё счастье? Презрение, ненависть ко всему, что преходит, изменяется, превращается — откуда эта оценка пребывающего? Очевидно, воля к истине является здесь лишь стремлением в мир пребывающего, неизменного. Чувства обманывают, разум исправляет ошибки; следовательно — заключают — разум есть путь к пребывающему; наименее чувственные идеи должны быть ближе всего к «истинному миру». Большинство несчастий происходит от чувств — они обманщики, соблазнители, уничтожители. Счастье может быть основано лишь на сущем, смена и счастье взаимно исключают друг друга; высшее желание, следовательно, имеет в виду единение с сущим. В этом формула, определяющая путь к высшему счастью. In summa: мир, каким он должен был бы быть, существует; тот мир, в котором мы живём, заблуждение, — этот наш мир не должен был бы существовать. Вера в сущее оказывается лишь следствием: действительное primum mobile [163] есть неверие в становление, недоверие к становлению, пренебрежение ко всему становящемуся... Какой род людей рассуждает таким образом? Непродуктивный род, болезненный, утомлённый жизнью. Если мы представим себе противоположный род людей, то ему не будет нужна вера в сущее; даже более того, он презирал бы это сущее как мёртвое, скучное, индифферентное... Вера в то, что действительно есть, существует мир, такой, какой он должен был бы быть, это — вера непродуктивных, которые не хотят сами создать себе такой мир, каким он должен быть. Они предполагают его уже существующим, они ищут средства и пути, чтобы достигнуть его. «Воля к истине» — как бессилие воли к творчеству. Воля к власти. Опыт переоценки всех ценностей Фикция мира, который соответствует нашим желаниям: психологические уловки и интерпретации, направленные на то, чтобы всё, что мы чтим и ощущаем как приятное, связать с этим истинным миром. «Воля к истине» на этой ступени есть по существу искусство интерпретации, для чего, конечно, надо иметь силу интерпретировать. Тот же вид человека, но ставший на одну ступень беднее, уже не обладает силою интерпретировать и создавать фикции; это — нигилист. Нигилист — это человек, который о мире, каков он есть, того мнения, что он не должен был бы существовать, а о мире, каким он должен быть, полагает, что он не существует. Поэтому существовать в таком мире (действовать, страдать, желать, чувствовать не имеет никакого смысла: пафос «тщетности» есть пафос нигилистов — при этом этот пафос является для нигилистов ещё и непоследовательностью. Тот, кто лишён воли и силы, — не в состоянии вложить в вещи свою волю, а вкладывает в них, по крайней мере, какой-нибудь смысл, т. е. верит, что воля в них уже есть. Шкалой силы воли может служить то, как долго мы в состоянии обойтись без смысла в вещах, как долго мы можем выдержать жизнь в бессмысленном мире, потому что небольшую часть его мы сами организуем. Философски-объективный взгляд на вещи может поэтому служить признаком скудости воли и силы. Ибо сила организует близкое и ближайшее: «познающие» же, которые хотят лишь установить то, что есть, суть те, которые не могут ничего установить так, как оно должно быть. Художники представляют промежуточную ступень; они, по крайней мере, создают подобие того, что должно быть, они продуктивны в том отношении, что действительно изменяют, преобразовывают; не то, что познающие, которые оставляют всё, как оно есть. Связь философов с пессимистическими религиями: тот же самый вид людей (они приписывают высшую степень реальности наиболее высоко ценимым вещам). Связь философов с моральными людьми и их мерилом ценности (моральное истолкование мира, как смысл его, когда падает религиозное чувство). Преодоление философов путём уничтожения мира сущего: промежуточный период нигилизма, продолжающийся до тех пор, пока не появится сила изменить ценности и обоготворить и одобрить становление: кажущийся мир, как единственный. В. Нигилизм как нормальное явление может быть симптомом растущей силы или растущей слабости: — отчасти оттого, что сила создавать и желать возрастает в такой степени, что не нуждается более в общих толкованиях и во вкладывании смысла («ближайшие задачи», государство и т. д.); — отчасти оттого, что даже творческая сила, способность влагать смысл слабеет, и господствующим состоянием является разочарование. Неспособность к вере в «смысл», «неверие». Какой смысл имеет наука с точки зрения этих двух возможностей? 1) Она — или признак силы и самообладания, возможности обойтись без целительного, утешающего мира иллюзий; 2) или она подкапывается, рассекает, разочаровывает, ослабляет. C. Вера в истину, потребность иметь опору в чём-нибудь, что считаешь истинным — психологическая редукция, независимая от всех укоренившихся чувств ценности. Страх, лень. Равным образом неверие — редукция. В какой мере неверие может приобрести новую ценность, если истинного мира совсем не существует (при этом те чувства ценности, которые до сих пор напрасно расточались на сущий мир, делаются снова свободными). 586 «Истинный» и «кажущийся» мир A. Соблазны, которые исходят от этих понятий, троякого рода: — неизвестный мир: мы — искатели приключений, мы любопытны, всё известное как бы утомляет нас (опасность понятия лежит в том, что инсинуируется, будто мы знаем «этот» мир); — другой мир, где всё иначе: что-то в нас всё учитывает, при этом наша тихая покорность, наше молчание теряют свою ценность (быть может всё ещё будет хорошо, мы не напрасно надеялись...). Мир, где всё иначе, где и мы сами — кто знает? — имеем другое бытие...; — истинный мир — это наиболее курьёзная из всех проделок и нападений, которым мы подвергаемся; в слово «истинный» столь многое вкраплено; всё это мы невольно переносим на «истинный мир» — истинный мир должен быть также и нелживым, таким, который нас не обманывает, не дурачит; верить в него значит почти быть обязанным верить (из приличия, как это бывает у порядочных людей). * * * — Понятие «неизвестного мира» инсинуирует нам, что этот мир «известен» (что он скучен); — Понятие «другой мир» инсинуирует нам, что мир мог быть и иным, — оно упраздняет необходимость, фатум (бесполезно покоряться, приспособляться); — Понятие «истинный мир» инсинуирует нам, что этот мир ложен, лжив, обманчив, бесчестен, что он — ненастоящий, не мир сущности, а следовательно, также не очень заботится о нашей пользе (не следует приспособляться к нему: лучше противиться ему всеми силами). * * * Мы отвращаемся, следовательно, «от этого мира» в трёх отношениях: — по отношению к нашему любопытству, — как будто более интересная часть где-нибудь в другом месте; — по отношению к нашей покорности, — как будто не необходимо покоряться, — как будто этот мир не представляет для нас последней необходимости; — по отношению к нашей симпатии и уважению, — как будто этот мир не заслуживает их, будучи порочным и недобросовестным в отношении нас... In summa: мы поднимаем троякий бунт; мы сделали некоторый «x» основой критики «известного нам мира». B. Первый шаг к благоразумию — понять, насколько мы увлечены на ложный путь, именно понять, что дело обстоит, быть может, совсем наоборот: a) неизвестный мир, быть может, наделён такими свойствами для того, чтобы приохотить нас к «этому» миру, — может быть он есть менее осмысленная и более низкая форма бытия; b) другой мир; оставляя даже в стороне предположение, что этот другой мир мог бы служить удовлетворению тех наших желаний, которые не находят себе такового здесь, может быть он входит в состав того многого, что делает для нас этот мир возможным (познакомить нас с ним было бы средством успокоить нас); c) истинный мир; но кто же, собственно, сказал нам, что кажущийся мир должен быть менее ценным, чем истинный? Не противоречит ли наш инстинкт такому взгляду? Не создаёт ли себе вечно человек вымышленный мир потому, что он желает иметь лучший мир, чем мир реальный? Прежде всего, как пришли мы к тому, что не наш мир есть истинный? Во-первых, тот другой мир может быть «кажущимся» (действительно, греки, например, воображали себе царство теней, призрачное существование наряду с истинным существованием). И наконец, что даёт нам право, так сказать, устанавливать степени реальности? Это уже нечто другое, чем утверждать существование неизвестного мира, это уже желание знать нечто о неизвестном. «Другой», «неизвестный» мир — хорошо, но говорить «истинный мир» — это значит «что-то знать о нём», это — противоречит принятию «x»-мира. In summa: мир «x» может во всех смыслах быть скучнее, нечеловечнее, недостойнее, чем этот мир. Дело обстояло бы иначе, если бы утверждалось, что существуют «x»-миры, т. е. целый ряд всяких возможных миров помимо этого. Но это никогда не утверждалось. C. Проблема: почему представление о другом мире всегда клонилось к явной невыгоде или к критике «этого» мира — о чём это свидетельствует? А именно: народ, который гордится собою, который находится в стадии подъёма своей жизни, представляет себе всякое ино-бытие, как некоторое низшее, менее ценное бытие; он рассматривает чуждый, неизвестный мир как своего врага, как свою противоположность, он не ощущает никакого любопытства по отношению к нему, целиком отклоняет это чуждое... Никакой народ никогда не признаёт, что другой народ есть «истинный народ»... Уже то симптоматично, что возможно такое различение, что принимают этот мир за «кажущийся», а тот — за «истинный». Очаги зарождения представления о «другом мире»: — философ, который изобретает разумный мир, где разум и логические функции адекватны — отсюда идёт «истинный» мир; — религиозный человек, который изобретает «божественный мир» — отсюда идёт мир, «лишённый своего природного характера, противоестественный мир»; — моральный человек, который вымышляет «свободный мир» — отсюда идёт «добрый, совершенный, справедливый, святой» мир. Общее этим трём очагам зарождения есть психологическая ошибка, смешение физиологических понятий. Какими предикатами отмечен «другой мир», в том его виде, как он действительно является в истории? Стигматами философского, религиозного, морального предрассудка. «Другой мир», как явствует из этих фактов, — синоним не-бытия, не-жизни, не-желания — жить... Общий взгляд: инстинкт утомлённого жизнью, а не инстинкт жизни, создал «другой мир». Вывод: философия, религия и мораль — симптомы декаданса. [l) Биологическая ценность познания] 587 Может показаться, что я уклоняюсь от вопроса о «достоверности». Верно как раз противоположное; но, отыскивая критерий достоверности, я поставил вопрос о том, какими весами вообще до сих пор взвешивали, и понял, что самый вопрос о достоверности есть уже зависящий вопрос, вопрос второго ранга. 588 Вопрос о ценностях фундаментальнее вопроса о достоверности, последний приобретает серьёзное значение лишь при предположении, что разрешён вопрос о ценности. Бытие и иллюзия, при психологическом подсчёте, не дают ещё никакого «бытия в себе», никаких критериев «реальности», но дают только степени иллюзорности, сообразно мере влияния, которое мы признаём за той или другой иллюзией. Между представлениями и восприятиями ведётся борьба не за существование, а за господство, преодолеваемое представление не уничтожается, но оттесняется или подчиняется. В духовном мире нет уничтожения... 589 Воля к власти. Опыт переоценки всех ценностей {309} 590 Наши ценности вложены в вещи путём толкования. Разве есть какой-нибудь смысл в том, что существует «в себе»?! Разве смысл не есть всегда смысл отношения и перспектива? Всякий смысл есть воля к власти (все смыслы отношений сводятся к ней). 591 Потребность в «устойчивых фактах» — теория познания: сколько в ней пессимизма! 592 Антагонизм между «истинным миром», каким его раскрывает пессимизм, и миром, в котором возможно жить — для этого надо проверить права истины. Необходимо примерить смысл всех этих «идеальных стремлений» к жизни, чтобы понять, что представляет собственно этот антагонизм: борьбу жизни болезненной, сомневающейся, цепляющейся за потустороннее с жизнью более здоровой, более глупой, более изолгавшейся, более богатой, менее разложившейся. Следовательно, не «истина» борется с жизнью, но один род жизни с другим. Но первый хочет быть высшим родом! Здесь можно перейти к доказательству того, что не обходим порядок рангов, что первой проблемой является проблема распределения родов жизни в порядке их рангов. 593 Веру в то, что «это есть так-то и так-то» нужно превратить в волю, чтобы «это было так-то и так-то». [m) Наука] 594 Наука занималась до сих пор устранением бесконечной путаницы вещей с помощью гипотез, которые всё «объясняли», следовательно она возникла из отвращения интеллекта к хаосу. Это самое отвращение охватывает и меня при созерцании самого себя: я бы хотел образно представить себе также и внутренний мир с помощью какой-нибудь схемы и подняться над интеллектуальной путаницей. Мораль была таким упрощением, она представляла в своём учении человека познанным, известным. Теперь мы уничтожили мораль — мы снова стали для себя совершенно неясными! Я знаю, что я ничего о себе не знаю {310}. Физика является благодеянием для души; наука (как путь к знанию) получает новое обаяние после устранения морали — и так как мы только здесь находим последовательность, то мы должны устроить свою жизнь так, чтобы нам сохранить науку. В результате мы получим род практического размышления об условиях нашего существования как познающих. 595 Наши предпосылки: нет Бога; нет цели; сила — конечна. Мы должны остерегаться выдумывать и предписывать более низким необходимый для них способ мыслить! 596 Никакого «морального воспитания» человеческого рода; но необходима принудительная школа научных заблуждений, потому что «истина» внушает отвращение и отбивает охоту к жизни, — предполагая, конечно, что человек ещё не стал безвозвратно на свой путь и не несёт с трагической гордостью все последствия своего неуклонного вывода. 597 Предпосылка научной работы — вера в солидарность и непрерывность научной работы; так что каждая единица, на каком бы незначительном месте она ни работала, может верить, что работает не напрасно. Больше всего парализует энергию напрасная работа, напрасная борьба. Накопляющие времена, когда люди запасаются теми силами и средствами власти, которыми когда-нибудь воспользуется будущее; наука как промежуточная станция, где находят своё естественное облегчение и удовлетворение средние, более многогранные и более сложные существа, все те, кому деятельность не по нутру. 598 Философ отдыхает иначе и на другом, он отдыхает, на пример, на нигилизме. Вера, что не существует никакой истины, вера нигилистов, — величайшее отдохновение для того, кто как борец познания находится в постоянной борьбе с целым рядом безобразных истин. Ибо истина безобразна {311}. 599 «Бессмысленность совершающегося» — вера в неё есть следствие проникновения в ложность прежних истолкований, обобщение малодушия и слабости, — она не есть необходимая вера. Нескромность человека — где он не усматривает смысла, она его отрицает! 600 Бесконечная толкуемость мира — всякое истолкование есть симптом роста или падения. Единство (монизм) — потребность, внушаемая inertia; множественность объяснений есть признак силы. Не стремиться оспаривать у мира его беспокойный, загадочный характер! 601 Против желания примирения и миролюбия. Сюда от носится также и всякая попытка монизма. 602 Этот перспективный мир, этот мир зрения, осязания и слуха покажется весьма лживым, если подойти к нему со сравнительно более тонким аппаратом чувств. Но его понятность, обозримость, его пригодность для практики, его красота начинают пропадать по мере того, как мы утончаем наши чувства; подобным же образом теряется красота, когда мы пытаемся продумать исторические события; порядок цели есть уже иллюзия. Словом, чем поверхностнее и грубее понимать мир, тем он является нам ценнее, определённее, красивее, значительнее. Чем глубже мы всматриваемся в него, тем более исчезает наша оценка его, — надвигается бессмыслица! Мы создали мир, который имеет ценность! Поняв это, мы поймём также, что уважение к истине есть уже следствие иллюзии — и что мы должны ценить образующую, упрощающую, формирующую, изобретающую силу больше, чем истину. «Всё ложно! Всё дозволено!» Лишь при известной тупости взгляда, при известной воле к простоте получается прекрасное и «ценное»; что оно представляет само по себе, этого я не знаю. 603 Мы знаем, что разрушение какой-нибудь иллюзии ещё не даёт нам никакой истины, но лишь увеличивает наше незнание, расширяет наше «пустое пространство», раздвигает границы нашей пустыни. 604 Чем исключительно может быть познание? «Толкованием», осмысливанием — не «объяснением» (в большинстве случаев новое толкование старого толкования, которое сделалось непонятным и является теперь само лишь знаком). Нет устойчивых фактов, всё течёт, недоступно, удалено: наиболее прочны ещё, пожалуй, наши мнения. 605 Различение «истинного» и «неистинного», установление вообще известных фактов в корне отлично от творческого полагания, от создания образов, форм, от преодолевания, воли, составляющих сущность философии. Влагать известный смысл — эта задача безусловно всё ещё остаётся, если предположить, что смысла нет налицо. Так дело обстоит со звуками, но также и с судьбами народов — они допускают самые различные толкования для самых различных целей. Ещё высшая степень есть полагание цели и обработка соответственно ей фактов; следовательно толкование посредством дела, а не только преобразование понятий. 606 Человек в конце концов находит в вещах лишь то, что он сам вложил в них — это обретение называет себя наукой, а вкладывание — искусством, религией, любовью, гордостью. И то и другое, будь это даже детская игра, надо продолжать и иметь смелость и для того и для другого; одни будут смело находить, а другие — мы — эти другие! — вкладывать! 607 Наука, две её стороны: в отношении к индивиду; в от ношении к комплексу культуры («среде») — противоположная оценка с той или другой стороны. 608 Развитие науки всё более и более превращает «известное» в неизвестное, а стремится она как раз к обратному и исходит из инстинкта сведения неизвестного к известному. In summa: наука подготовляет высший род незнания — чувство, что «познания» совсем не бывает, что было своего рода высокомерием мечтать об этом: даже более: что у нас не остаётся ни малейшего понятия, дающего нам право считать «познание» хотя бы только возможным, что «познание» само есть противоречивое представление. Мы заменяем древнюю мифологию и тщеславие человека твёрдыми фактами — как мало допустима теперь «вещь в себе»: столь же мало допустимо «познание в себе» как понятие. Соблазн «числа и логики», соблазн «законов». «Мудрость» как попытка преодолеть перспективные ценности (т. е. волю к власти) — враждебный жизни и разрушающий принцип, симптом, как, например, у индусов и т. д., ослабление силы усвоения. 609 Мало того, что ты понимаешь, в каком неведении живут человек и животное, ты должен иметь ещё и волю к неведению {312} и научиться ей. Необходимо понимать, что вне такого рода неведения была бы невозможна сама жизнь, что оно есть условие, при котором всё живущее только и может сохраняться и преуспевать — нас должен покрывать большой, прочный колокол неведения. 610 Наука — есть превращение природы в понятия в целях господства над природой — она относится к рубрике «средства». Но цель и воля человека должны также расти, его намерения — по отношению к целому. 611 Мы находим на всех ступенях жизни, как нечто наиболее сильное и непрерывно применяемое, — мышление, — даже во всяком перципировании и кажущейся пассивности! Очевидно, что благодаря этому оно становится весьма властным и требовательным, и долгое время тиранизирует все другие силы. Оно, наконец, становится «страстью в себе». 612 Надо снова завоевать для познающего право на сильные аффекты после того, как самоотречение и культ «объективного» создали в этой сфере ложный порядок рангов! Ошибка особенно обострилась, когда Шопенгауэр начал учить, что именно в освобождении от аффекта, от воли лежит единственный путь к «истине», к познанию; интеллект, по его мнению, свободный от воли, не может видеть ничего иного, кроме истинной, действительной сущности вещей. Та же ошибка in arte [164] — как будто всё будет прекрасным, если только созерцать его без участия воли. 613 Соревнование аффектов и господствование одного аффекта над интеллектом. 614 Очеловечить мир, т. е. чувствовать себя в нём всё более и более властелином. 615 Познание у существ высшего рода выльется в новые формы, которые сейчас ещё не нужны. 616 Что ценность мира лежит в нашей интерпретации (что может быть возможны где-нибудь ещё и другие интерпретации, кроме человеческих); что бывшие до сих пор в ходу интерпретации суть перспективные оценки, с помощью которых мы поддерживаем себя в жизни, т. е. в воле к власти, в росте власти; что каждое возвышение человека ведёт за собою преодоление более узких толкований; что всякое достигнутое усиление и расширение власти создаёт новые перспективы и заставляет верить в новые горизонты — эти мысли проходят через все мои сочинения. Мир, поскольку он имеет для нас какое либо значение, ложен, т. е. не есть нечто фактическое, но лишь толкование и округление скудной суммы наблюдений; он «течёт» {313}, как нечто становящееся, как постоянно изменяющаяся ложь, которая никогда не приближается к истине, ибо никакой «истины» нет. 617 Сводка сказанного: Сообщать становлению характер сущего — это есть высшая воля к власти. Двойная фальсификация, со стороны чувств и со стороны духа, в целях сохранить мир бытия, неизменного, равноценного и т. д. Что всё возвращается, это есть крайняя степень приближения мира становления к миру бытия — вершина созерцания. Из ценности, которая придаётся бытию, выводится осуждение и недовольство миром становления; после того как был изобретён мир бытия. Метаморфозы сущего (тело, Боги, идеи, законы природы, формулы и т. д.). «Сущее» как иллюзия; обращение ценностей, иллюзия (кажущееся) было тем, что сообщало ценность. Познание в себе при становлении невозможно; как же возможно вообще познание? Как заблуждение относительно самого себя, как воля к власти, как воля к обману, к иллюзии. Становление как вымысел, воля, самоотрицание, преодоление себя, никакого субъекта нет, лишь деятельность, творческое полагание, никаких «причины и действия». Искусство как воля к преодолению становления, как «увековечивание»; но оно — близоруко, смотря по перспективе; оно как бы повторяет в малом тенденцию целого. Рассматривать то, что являет нам всякая жизнь как уменьшенную формулу для тенденции целого: отсюда новое определение понятия «жизни», как воли к власти. Вместо «причины и следствия» — борьба становлений друг с другом, часто с поглощением противника; нет определённого числа становлений. Непригодность старых идеалов для истолкования всего происходящего, после того как мы познали их животное происхождение и полезность; все эти идеалы, сверх того, противоречат жизни. Непригодность механических теорий, — они производят впечатление бессмысленности. Весь идеализм былого человечества стоит на пути к превращению в нигилизм, в веру в полное отсутствие какой-либо ценности, т. е. в бессмысленность. Уничтожение идеала — новая пустыня; новые приёмы, которые дали бы нам возможность выдержать это; мы — амфибии. Предпосылка: мужество, терпение, никакого «возврата», никакой горячности в движении вперёд. (NB. Заратустра, всегда пародировавший прежние ценности, опираясь на избыток своих сил). II. Воля к власти в природе [165] [1. Механистическое истолкование мира] 618 Из всех истолкований мира, которые пытались дать до сих пор, механистическое, по-видимому, успело завоевать первое место. Оно, видимо, имеет на своей стороне все симпатии; и никакая наука не верит в свой собственный прогресс и успех, если он завоёван не при помощи механистических процедур. Всем известны эти процедуры: отбрасывают, насколько это возможно, «разум» и «цели»; показывают, что при условии достаточного количества времени всё может произойти из всего; не скрывают злорадной усмешки каждый раз, как снова удаётся свести какую-нибудь кажущуюся преднамеренность в судьбе растения или белка к давлению и толчку; короче говоря, — если позволено в таком серьёзном деле шутливое выражение — поклоняются принципу наибольшей глупости. Между тем как раз у избранных умов, принимающих участие в этом движении, можно заметить какое-то предчувствие {314}, какое-то беспокойство, как будто в их теории есть прореха, в которую раньше или позже вся эта теория должна окончательно провалиться. Я говорю о той прорехе, за которую хватаются [166] , когда находятся в величайшей крайности. Давление же и толчок сами не поддаются «объяснению», от actio in distans [167] избавиться невозможно; вера в самую возможность объяснения утрачена и приходится с брюзгливой миной сознаться, что возможно лишь описание, а не объяснение, что динамическое истолкование мира, с его отрицанием «пустого пространства», с его атомами-уплотнениями в скором времени овладеет умами всех физиков, причём, правда, к силе придётся присоединить ещё какое-то внутреннее свойство. 619 Восторжествовавшее понятие «сила», с помощью которого наши физики создали Бога и мир, требует, однако, дополнения: в него должна быть внесена некоторая внутренняя воля, которую я называю «волей к власти», т. е. ненасытное стремление к проявлению власти или применение власти, пользование властью как творческий инстинкт, и т. д. Физики не смогут освободить свои принципы от «действия на расстоянии»; точно так же и от отталкивающей силы (или притягивающей). Ничто не поможет — придётся рассматривать все движения, все «явления», все «законы» только как симптомы внутренних процессов и пользоваться для этой цели аналогией человека. По отношению к животному возможно вывести все его влечения из воли к власти; точно так же и все функции органической жизни из одного этого источника. 620 Была ли когда-нибудь уже констатирована сила? Нет, а только действия, переведённые на совершенно чужой язык. Но регулярность в следовании одного за другим нас так избаловала, что мы не удивляемся тому, что в этом есть удивительного. 621 Сила, которую мы не можем себе представить, есть пустое слово и не должна иметь права гражданства в науке; точно так же, как и так называемые чисто механические силы притяжения и отталкивания, задача которых сделать для нас мир представляемым и ничего больше! 622 Давление и толчок суть нечто в высшей степени позднее, производное, неизначальное. Ведь они сами уже предполагают нечто, что связывает и что может давить и толкать! Но откуда эта способность связывать?