Шихирев П Н (14)

Показательны в этом плане (помимо исследований этнических предрассудков) эксперименты, в которых изучалось поведение человека, обладающего властью (или ее получившего). В одном из этих экспериментов часть испытуемых добровольно выполняла роль тюремных надзирателей, другая часть - заключенных. "Надзирателям" не было дано никаких других указаний, кроме как сохранять дисциплину среди заключенных. Эксперимент был прекращен через 6 дней вместо запланированных двух недель, поскольку в поведении и тех и других появились явные признаки непереносимого психологического стресса: вспышки гнева, депрессии и т. п. вплоть до истерических припадков. В другом эксперименте инсценировалось наказание электротоком за ошибку в выполнении задания. Испытуемым предлагалось увеличивать силу тока, который якобы применялся к человеку, выполнявшему некоторое задание в соседней комнате, от 45 до 450 вольт. С удивлением и ужасом (по его словам) экспериментатор обнаружил, на что способны люди, получившие власть и возможность перенести ответственность за содеянное зло на кого-то или что-то (приказ начальства, инструкции, интересы науки и т. п.) [Milgram, 1965, р. 57-75]. В экспериментах Кипниса [Kipnis, 1972] изучалась тактика поведения руководителя в ситуации, когда ему дана власть и когда он таковой не имеет. В обоих случаях испытуемые, выполнявшие роль "менеджеров", должны были заставить высокопроизводительно трудиться "рабочего", находящегося в соседней комнате. Тем, кому была дана "власть", разрешалось по микрофону: 1) обещать или действительно материально поощрять; 2) угрожать или переводить на другую работу и 3) угрожать или снижать заработную плату.  Лишенные  власти "менеджеры" могли лишь уговаривать рабочего по микрофону. В той и другой группе "рабочие" одинаково увеличивали выработку с тем, чтобы дифференцировать способы управления. Обнаружилось (чего, впрочем, и следовало ожидать), что обладавшие реальной властью "менеджеры" лишь в 16% случаев прибегали к убеждению как средству повышения производительности, в остальном полагались на прямые угрозы и поощрения. Более неожиданными оказались мнения "менеджеров" о своих рабочих. 72% имевших власть оценили их выработку ниже среднего уровня, в то время как среди не  имевших  власти недовольны были лишь 28% . Вывод, который делает экспериментатор, исключительно красноречив и отражает подход как к отношениям между группами (в дан-162 Опыт США: парадигма объяснения ном случае между администратором и рабочим), так и к пониманию природы классовых антагонизмов. Кипнис считает, что "неравенство (заключенное в отношениях. - П. Ш.) власти нарушает гармонию социальных отношений и коренным образом ограничивает возможности сохранения между тем, у кого больше власти, и тем, у кого ее меньше, тесных дружественных отношений. Во-первых, власть усиливает вероятность того, что индивид  попытается  влиять на других и манипулировать ими. Во-вторых, обладание властью, видимо, способствует  развитию  когнитивной и перцептивной системы,  которая  служит для оправдания применения власти. Иными словами, те испытуемые, у которых была власть, хуже оценивали производительность своих подчиненных, рассматривали их как объект манипуляции и выражали стремление сохранять социальную дистанцию. Чем больше испытуемые, обладающие  властью ,  пытались  повлиять на своих рабочих, тем меньше они стремились к социальным контактам" [Kidder, et а1, 1975, p. 56]. Не подвергая сомнению благородные побуждения авторов упомянутых исследований, нельзя не отметить в их действиях влияние именно той "когнитивной и перцептивной системы, которая служит для оправдания применения власти". Явно или имплицитно в них утверждается, что конфликты (или, выражаясь словами Кипниса, нарушения гармоничных социальных отношений) возникают потому, что одни люди, будучи поставлены в доминирующее положение, в силу действия самого этого факта начинают плохо относиться к своим подчиненным. Последние, в свою очередь, чувствуя плохое к себе отношение и находясь к тому же в худшем положении, платят взаимной антипатией и т. д. Отсюда можно, сделать вывод о том, что, по крайней мере, внешнее выражение уважения и симпатии начальника к подчиненному может снять конфликт, наладить "гармонию социальных отношений". В большинстве случаев межгрупповые отношения рассматриваются по аналогии с межиндивидуальными. Так, изучаются процессы межгруппового сравнения, где используется схема социального сравнения Фестингера, на первый план выдвигаются уже известные положения о том, что за эталон сравнения якобы берутся общности более сходные. Важную роль в объяснении причин возникновения социальной напряженности, находящей выражение в социальных конфликтах, призвано играть широко принятое в концепциях американских социальных психологов понятие "относительной депривации" [Stouffer, et а1., 1949], введенное Стауффером с соавторами. Изучая удовлетворенность скоростью "роста" по службе, они с удивлением обнаружили, что в авиации, где очередное звание присваивалось быстрее, чем Американский вклад в развитие социальной психологии ... 163 в военной полиции, недовольных оказалось больше. Исследователи объяснили это тем, что быстрое продвижение в авиации завышало ожидания летчиков, в то время как в военной полиции очередного повышения служащие ожидали как исключения и поэтому были довольны. Термин "относительная депривация" выражает разрыв между ожидаемым  и  действительным. Его дополняет термин "относительная благодарность", описывающий чувство, возникающее при получении неожиданного  блага . Аналогом этой пары понятий является "уровень сравнения", предложенный Тибо и Келли (которые, в свою  очередь , заимствовали его из психофизики, где он известен как "уровень адаптации"). Согласно их концепции, человек определяет значимость того или иного результата относительно какой-либо точки. Так, небольшая похвала, которая ранее рассматривалась как унизительная, после резкой критики может показаться, приятной. Второй стандарт, который применяется в  процессе  сравнения, называется "уровнем сравнения по альтернативе". Так, человек, которому не нравится его теперешняя работа, уйдет на другую, более приятную, но останется, если имеющаяся альтернатива еще хуже, чем настоящая [Thibaut, et а1,1959]. Впоследствии понятие "уровень сравнения" легло в основу широко пропагандируемой объяснительной  схемы ,  известной  как "революция растущих ожиданий". Ее смысл состоит в том, что причиной социальных конфликтов в США объявляются непомерно возросшие требования обездоленных слоев населения, которые неоправданно быстро хотят поправить свое положение. В этой схеме большую роль играют те данные, которые добывают и социальные психологи. Оставив в стороне истинное положение вещей, эти исследователи в ряде случаев  стремятся   объяснить  вспышки социальных конфликтов, найдя им место в психологизированной картине действительности. Цель достигается использованием довольно несложных приемов [Kidder, et а1, 1975, р. 44]. Например, восстание негритянской бедноты в 1965 г. в Уоттсе (Лос-Анджелес), сопровождавшееся погромами и поджогами магазинов (в том числе принадлежавших богатым неграм), объясняется тем, что: 1) участники этих волнений выросли в Лос-Анджелесе, где уровень жизни относительно высок. Если бы они прибыли туда с Юга, где уровень жизни негритянского населения гораздо ниже, то в соответствии с концепцией "уровня сравнения" они были бы довольны тем, что есть; 2) они, как правило, были недовольны своей работой как грязной, мало престижной, хотя она опять же была не хуже той, которую их черные соплеменники выполняли на Юге. Это недовольство объясняется слишком быстро растущим "уровнем притязаний", "революцией завышенных ожиданий"; 3) что ка-164 сается погромов магазинов, принадлежавших неграм, то это объясняется (в соответствии с теорией агрессии и фрустрации Миллера и др.) смещением агрессии в связи с возможностью вымещения фрустрации в более безопасной обстановке. В результате делается совершенно непостижимый вывод, что революция происходит потому, что положение народа улучшается (а не ухудшается), но недостаточно быстро относительно стремлений слишком нетерпеливых и неблагодарных членов общества [Op.Cit, р. 44]. Логичным следствием такого хода мысли будут известные максимы: "Будь доволен тем, что есть", "Лучшее-враг хорошего" и т. п. Таким образом истинные причины недовольства затушевыва-ются. Однако все эти проблемы по вполне понятным причинам остаются в американской социальной психологии далеко на периферии исследования, и ошибочная, но удобная методология, осложненная специфическим идеологическим видением, порождает весьма странную картину: изолированного индивида в изолированной группе, конфликтующей с другими по причине испорченности человеческой природы. ГЛАВА 7 ОТНОШЕНИЯ АКАДЕМИЧЕСКОЙ И ПРИКЛАДНОЙ НАУКИ. ТИПЫ СОЦИАЛЬНЫХ ПСИХОЛОГОВ Проблема метода, и в первую очередь лабораторного эксперимента, вряд ли обрела бы столь громкое звучание, если бы речь шла только о внутренних делах социально-психологической науки. В дискуссиях о лабораторном эксперименте отчетливо "слышен" подтекст, суть которого в вопросе о практической значимости академических (т. е. опять же выполняемых преимущественно в лабораториях) исследований, о валидности полученных данных, о пределах их возможной генерализации, экстраполяции на социальную действительность, о социальной релевантности академической науки. Этот вопрос был поставлен самой реальной жизнью, в ином случае университетская наука могла бы двигаться по проторенному и накатанному пути бесконечно долго. Отношения академической и прикладной науки ... 165 Своеобразие сложившейся в настоящее время ситуации в том, что критике за схоластичность, схематичность, оторванность от практики подвергается экспериментальный метод, который был утвержден в американской социальной психологии Куртом Левиным, считавшим, что именно этот строго научный метод позволит глубже проникнуть в тайны человеческого поведения и поэтому обеспечит более эффективное решение социальных проблем. Для Левина, однако, экспериментальный метод был отнюдь не самоцелью, а всего лишь средством, способом, инструментом познания, т. е. занимал подобающее методу место. Он вписывался в более широкую концепцию "исследования в действии", или практического исследования. Подавляющее большинство работ Левина по изучению расовых предрассудков, поведения подростков, типов лидерства, отношения домохозяек к новым продуктам и т.д. относится именно к этому виду. Принципы такого рода исследований легли в основу деятельности созданного им в 1945 г. Исследовательского центра по изучению групповой динамики при Массачусетском технологическом институте, из которого впоследствии вышло большинство работ по динамике групповых процессов. Левин был глубоко убежден, что социальный психолог как гражданин не только должен способствовать решению проблем того общества, в котором он живет, не только как ученый, обладающий специальными знаниями, может это делать, но, что более важно, он не может познать свой объект - социальное поведение иначе, как пытаясь изменить его [Deutsch, 1968, р. 465]. Именно эта "заземленность" на реальный мир и позиция активного вмешательства обеспечили работам К. Левина непреходящее значение. Важно также отметить, что он, отчетливо сознавая ограниченность полномочий социального психолога в процессе социального преобразования, был далек от иллюзий о том, что социальный психолог может по своей воле разрешать социальные проблемы, будучи сам полностью зависимым от стоящих над ним институтов власти. Однако даже при этих ограничениях практическое исследование представлялось ему более перспективным, хотя бы потому, что оно решало непре-одоленную и поныне проблему контингента испытуемых [Op.Cit., р. 466], которыми сейчас, как мы уже говорили, являются в подавляющем большинстве студенты. Социально ответственная позиция Левина глубоко импонировала американским исследователям. Однако они весьма своеобразно ее трансформировали. Выхолостив из нее ценностный, глубоко гуманистический пафос, сложившийся в лучших традициях европейской социально-философской мысли, они, с одной стороны, развили прагматичес-166 Опыт США: парадигма объяснения кую, утилитарную направленность подхода Левина, с другой же - канонизировали экспериментальный метод. В итоге теория и практика оказались разорванными на две обособленные области: малопрактич-ную, т. е. плохую теорию (точнее, набор теорий) и малотеоретичную, т. е. поверхностную, эклектичную практику. В настоящее время разрыв между этими двумя аспектами науки все более усиливается, несмотря на попытки обращения к социально релевантным проблемам. Неравномерно шло и их развитие. По мнению МакДэвида и Хэрэри, неравномерное развитие отражается на накоплении экстенсивного, описательного знания об организованных малых группах, об установках и процессах межличностной перцепции и аттракции при недостаточно развитой теории. В то же время, несмотря на большую социальную значимость, ощущается серьезная нехватка знаний о таких феноменах, как массовые социальные движения, неорганизованные толпы и сложные политические системы [McDavid, et а1, 1974, p. 14]. По существу после смерти Левина до конца 60-х годов, т. е. на протяжении дочти 20 лет, "исследования в действии" [Applying social psychology/ Ed. by M. Deutsch, et а1, 1975, p. 1] практически не проводились, хотя внешние показатели, в том числе такие важные, как размеры ассигнований, на первый взгляд, говорят об обратном. Так, например, по данным А. Каплана и Нельсона, федеральные расходы на социальную психологию в 1968-1971 гг. возросли с 116 млн. долл. всего до 141 млн. долл. в области так называемых фундаментальных исследований, но со 134 до 257 млн. долл. - в области прикладных исследований [Caplan, et а1, 1973, р. 199]. Однако при ближайшем рассмотрении оказывается, что эти прикладные исследования лишь считаются в большинстве случаев таковыми, т. е. они отнюдь не могут претендовать на статус "исследования в действии" [Applying social psychology/ Ed. by M. Deutsch, et а1, 1975, p. 4]. Это, разумеется, не означает, что социальные психологи не находили своего применения в практической сфере. Речь идет о другом: о внешней валидности академических исследований, об их вкладе в практику. Образно говоря, если провести аналогию с теоретической физикой, были ли сделаны в области социальной психологии за 20 лет какие-либо открытия, которые столь же революционизировали практику, как открытие свойств полупроводников, лазера и т.д.? Ответ на этот вопрос может быть только отрицательным. Если учесть, что именно с такими претензиями на протяжении длительного времени выступала социальная психология, обещая вот-вот сравняться с естественными науками, и что в ряде случаев действительно давались рекомендации, приносившие ощутимые результаты, то станет понятным давление общественного мнения и претен-Отношения академической и прикладной науки ... 167 зии общества к социальной психологии в конце 60-х годов, когда американское общество вступило в полосу больших испытаний. Не случайно поэтому, что в эти годы на первый план выдвинулась проблема социальной релевантности. Она обсуждалась в различных аспектах: как проблема связи фундаментальных и прикладных исследований, как проблема связи теории и практики, как проблема подготовки специальных кадров, могущих обеспечить трансляцию теоретических знаний в практические рекомендации, и т. п. Велико количество статей, книг, семинаров и конференций, посвященных этим темам. В ходе этого коллективного самоанализа было высказано много интересных и глубоких мыслей. Большинство из них можно сгруппировать вокруг следующих вопросов: почему сложилось такое положение, что нужно сделать для его исправления, что может и чего не может сделать социальный психолог в этом плане. Задача, которую мы попытаемся решить в дальнейшем изложении, формулируется так: выяснить, в какой степени анализ проблемы социальной релевантности социальной психологии в США, сделанный самими американскими критиками, вскрывает объективные причины ее возникновения и соответственно каковы перспективы ее разрешения. Надо признать, что значительное количество этих объективных причин не представляет в настоящее время секрета для американских ученых. Вполне определенно и четко они выявили и перечислили многие методологические изъяны развития социальной психологии в США, в ряде случаев затронули весьма острые проблемы, фактически создали яркие коллективные автопортреты американских социальных психологов-теоретиков и практиков как продукта конкретного социокультурного контекста. Если суммировать в определенном порядке все эти объективные факторы, то сложится следующая картина. Методологические изъяны. Большинство из них (отсутствие единой теории, искаженное понимание социального, абсолютизация лабораторного эксперимента и т. п.) уже известно из предыдущего анализа, поэтому ограничимся кратким перечислением их последствий для решения проблемы социальной релевантности социальной психологии. Практику трудно ориентироваться в теоретическом материале, поскольку в этом плане социальная психология представляет собой, по выражению Синджера и Гласса, "теоретический базар" [Singer, et а1, 1975, p. 22]. Поэтому практик в своей работе вынужден эклектически комбинировать самые разнообразные теоретические концепции. Когда же сам теоретик берется показывать, на что способна психологическая наука, доказывать практическую значимость своих теорий и исследований, он обнаруживает, что "всего этого не так уж и много" [Vinacke, 1957, р. 148]. 168 Опыт CIIIA: парадигма об7"ясчечия Основной источник данных для социального психолога, "его рабочее место-лаборатория" [Applying social psychology /Ed. by M. Deutsch, et al, 1975, p. 2]; знания, которые он получает, - это знания о поведении "абстрактных людей в абстрактных ситуациях" [Op.Cit, р. 8]. Вполне понятно, что "деперсонализированная психология гомогенных индивидов" мало что может сообщить о сложностях реальной жизни [Op.Cit., р. 9]. Иначе говоря, внешняя валидность экспериментальных данных не выдерживает критики [Smith, 1972, р. 60]. Однако в силу ряда известных обстоятельств метод лабораторного эксперимента превратился в самоцель. По мнению Каплана, здесь возымел свое действие закон, названный им "Законом инструмента". "Если, - говорил он, - мальчику дать молоток, он немедленно начнет колотить им по всему, что попадется. Так и социальный психолог, овладев тем или иным методом, наивно полагает, что, применяя его к любой проблеме, он может ее вполне эффективно решить полюбившимся ему способом" [Caplan А., et al., 1973, р. 202]. Испытуемые в лаборатории и обычные люди - это разные контингенты. Они отличаются тем, что первые, как правило, студенты, выходцы из "среднего" класса, в эксперименте они пассивны, готовы выполнить любые указания экспериментатора, они - жертвы мани-пуляторского подхода, "они вольны действовать, но не вольны не действовать" [Argyris, 1975, р. 475], в то время как вторые в полевом, "проблемном" исследовании - это представители угнетенных групп (расовых, экономических и т. п.), они активны, относятся к психологам с подозрением и враждой, вольны действовать или не действовать [Caplan, et al, 1973, р. 207]. Далее, идеал физического эксперимента, к которому стремятся академически ориентированные социальные психологи, столь желанный и столь для них малодостижимый, оказывается не только беспомощным, но и ненужным в реальной жизни [Bass, 1974]. И наконец, общая логика построения социально-психологического знания (накопление данных в экспериментах и их проверка в реальной жизни - "стратегия откровенного эмпиризма") оказалась несостоятельной [Rappoport, et al, 1975, р. 838]. "Главное, - говорит Г. Хорнштейн, - что социальные психологи отвергли сомнительные достоинства экспериментов, которые внешне похожи на события повседневной жизни" [Hornstein, 1975, р. 229]. Возможно ли, однако, исправить перечисленные и многие другие методологические изъяны, достаточно ли этого для превращения академической науки в социально-релевантную или, перефразируя приведенную выше цитату Аргириса, "вольны ли они ликвидировать эти изъяны"? Отношения академической и прикладной науки ... 169 Идеологические проблемы. По свидетельству американского психолога Дж/ Миллера, термин "поведенческие науки" был принят в США вместо "социальных наук" для того, чтобы не раздражать конгрессменов при голосовании за ассигнования на развитие социальных наук. "Поведенческие науки" не вызывали ассоциаций с производными: "социализм", "социальный критик" и т. п., термин звучал нейтрально [Moscovici, 1970, р. 57]. Этот малоинтересный на первый взгляд факт тем не менее весьма показателен. Когда под давлением общественного мнения некоторые социальные психологи попытались развернуть исследования по острым социальным проблемам, они обнаружили нечто, не укладывающееся в стереотип "свободного социального ученого". Выяснилось, что для исследований доступны лишь такие проблемы, как порнография, агрессивность подростков, борьба с наркоманией и т. п. Такие же темы, как безработица, отношение к войне во Вьетнаме, оказались под запретом. Это дало основание одному из социальных психологов Л. Рапопорту, пытавшемуся выяснить для себя, что является и что не является социальной проблемой, воскликнуть: "Если то, что у нас сейчас есть (для исследования. - П.Ш.) - это все, то мы в большой беде!" [Rappoport, et а1, 1975, p. 841]. Ученые хорошо понимают, что определение проблемы для социально релевантной науки - ключевой момент, поскольку, как говорят Нельсон и Каплан, определение проблемы детерминирует стратегию изменения общества. Возникает вопрос, кто же определяет эти проблемы, ибо сам социальный ученый редко подвергает сомнению целесообразность поставленных перед ним задач. Не задает он и вопроса о том, чьим целям служит тот или иной выбор проблем и каким должно быть его личное участие в нем. Вместо этого он смирно ждет, пока ему эти проблемы выберут те, кто "занимает высокий ранг и статус" [Caplan, et а1, 1975, р. 206]. Оценивая выбор проблем, они справедливо спрашивают: "Почему один тип бедности нас касается, а другой нет? Почему мы постоянно изучаем скорее бедных, чем не бедных, чтобы понять причины бедности? Почему мы изучаем отсутствие стремления к достижению у членов малопривилегированной группы как нежелательное поведение, но не изучаем как отклоняющееся поведение чрезмерную погоню за прибылями у преуспевающих бизнесменов...?" [Op.Cit., р. 207]. Очевидно, что вопросы эти для большинства социальных психологов в США звучат риторически и ответ им известен: для сохранения статус-кво, чтобы держать бедных и богатых на своих местах [Applying social psychology/ Ed. by M. Deutsch, et а1, 1975, p. 6]. Идеологическая функция, социальной психологии, удивительно хорошо выполняется ею на основах методологического индивидуализ-170 Опыт С111Л: парадигма объяснения ма. Эта "смычка" методологических и идеологических установок была раскрыта Нельсоном и Капланом. Проанализировав материалы ряда исследований по причинам отклоняющегося поведения, они пришли к выводу, что в большинстве из них вина за бедственное положение индивида возлагается на него самого, а не на социальную среду, систему и т. п. К. Арчибальд назвала это клиническим подходом к использованию данных социальной науки. По ее словам, в соответствии с этим подходом "если ботинок жмет, то что-то не в порядке с ногой" [Caplan, et а1, 1975, p. 202]. Эта позиция выгодна еще и тем, что коль скоро речь идет об индивиде и его психической неполноценности, то, естественно, первый, кто призван помочь устранить эту мнимую первопричину бедности и преступности как социальных проблем, - это, разумеется, психологи и социальные психологи. Они, таким образом, становятся жертвой собственной методологической позиции. Более того, в глазах общественного мнения они выглядят виновниками, "яйцеголовыми", пренебрегшими нуждами общества. И этот возможный поворот вполне осознается учеными. Одними из первых Каплан и Нельсон предупредили об "опасности использования социальной науки и социальных ученых для перекладывания на них вины за прежние политические и экономические провалы. Эти провалы часто представляют собой конечный результат ряда мероприятий, для которых уже не существует более ни краткосрочных, ни долговременных экономических или социальных решений. Но, поскольку срывы в политико-экономической системе вызывают серьезные социальные последствия (курсив мой. - II. Ш.), ученых призывают заняться этими социальными проблемами. Их подключение означает тем самым, что социально нежелательное поведение как раз и представляет собой проблему, а отнюдь не является неизбежным побочным продуктом политических издержек и технологических трудностей, тем самым отвлекая внимание от реальных причин" (курсив мой. - П. Ш.) [Op.Cit., р. 208]. В этих исключительно проницательных словах верно схвачена основная "удобная" идея для реальных виновников: сделать ученых козлами отпущения, а самим выступить в роли борцов за всеобщее благо. Замаскированный под уважение к заслугам социальной науки, что весьма импонировало и льстило ученым, этот маневр вначале не вызвал нареканий. Впоследствии, однако, он был разоблачен самой действительностью. "Не так много лет тому назад, -говорит Р. Ат-кинсон, - некоторые социальные ученые заявляли, что у них есть ответы на проблемы, стоящие перед обществом и что единственное препятствие заключалось в том, чтобы уговорить политиков дать день-Отношения академической и прикладной науки ... 171 ги для воплощения их идей. Конец 60-х и начало 70-х годов показали, что это не так" [Atkinson, 1977,с.209-210]. Сами ученые тоже поняли, что в ряде случаев их используют как ширму для иных целей, что часто "у заказчика нет серьезных намерений изменить (действительность. - П. Ш.), но он использует данные исследования социального психолога-практика для того, чтобы показаться (курсив мой. - П. Ш.) озабоченным, прогрессивным, научно мыслящим и т. п." [Maslach, 1975, р. 242]. Лицемерная апелляция к социальной ответственности ученых со стороны официальных кругов имеет в США и другие задачи: успокоить беднейшую часть населения тем, что вот-вот ученые что-то придумают, но поскольку те не в состоянии принципиально сделать что-либо без изменения системы, кроме паллиативных рекомендаций, - дискредитировать впоследствии тех ученых, которые выступают с позиций социальной критики. Логика здесь проста: вот проблемы, вот деньги, вот пределы полномочий - решайте! Отказаться от соблазна в такой ситуации трудно, тем более что действительно есть примеры эффективного участия социальной науки в решении ряда проблем, достаточно для этого сослаться на знаменитый Хоторнский эксперимент. Но именно на практике и выясняется еще одна связь идеологии и методологии. Оказывается, что эффективными становятся те прикладные мероприятия, в которых сохраняется модель лабораторного эксперимента, где экспериментатор выступает как манипулятор. В ее основе стратегия поведения, имеющая целью одностороннее подчинение индивидом себе других людей и защита себя от себе подобных, преследующих такие же цели [Argyris, 1975, р. 469]. Одним из самых могущественных способов такого подчинения служит контроль над информацией, обладание правом интерпретации происходящих. значимых событий. По мнению К. Аргириса, одним из первых обратившего внимание на совпадение манипуляторского аспекта эксперимента и прикладных исследований, эта стратегия поведения базируется на четырех ценностных принципах: достигать целей так, как я их вижу; максимально выигрывать и минимально проигрывать; вызывать (у объекта влияния) как можно меньше отрицательных эмоций; быть максимально рациональным и минимально эмоциональным [Op.Cit., р. 470]. Поскольку в основе стратегии контроля лежит контроль над информацией, то задачей первостепенной важности при манипуляции объектом влияния становится искажение, нужная интерпретация информации, а чаще всего ее сокрытие, попросту говоря, ложь и обман. Этот подход идентичен в эксперименте и в реальной жизни. 172 Опыт C'IIIA: парадигма объяснения В эксперименте исследователь как бы говорит испытуемому: "Я хочу создать такую обстановку, чтобы, поставив вас в нее, мне максимально удалось заставить вас вести себя так, как я предсказывал. Я, однако, должен быть уверен, что если вы поступили так, как я предсказывал, то это потому, что вы так захотели, что это вам показалось разумным, что именно вы сделали такой выбор. Для того чтобы как можно лучше добиться этого, я должен очень тщательно и строго поставить весь эксперимент и сохранить от вас в тайне все его ключевые моменты до тех пор, пока он не закончится. Я также не могу позволить вам или поощрять попытки узнать (до окончания или во время эксперимента) что-либо об эксперименте; я не могу поощрять попыток сопротивляться или изменять эксперимент. Единственное знание, которое я допускаю - это знание в рамках идеи эксперимента. Экспериментальные условия можно суммировать следующим образом: большая четкость и устойчивость моей позиции (т. е. прочность теоретической платформы и точность гипотезы) в сочетании с сильным односторонним контролем над вами (как испытуемым) и сохранением в тайне целей, задач и плана эксперимента..." [Op.Cit., 475]. Взяв в качестве иллюстраций ряд исследований, Аргирис доказывает, что они дают нужный эффект в реальной действительности только в том случае, если манипулятору удается соблюсти перечисленные условия и в первую очередь сохранить в тайне истинные цели и замысел всей операции. Однако здесь и возникает одна из самых сложных проблем, если не для самого манипулятора, то для социального психолога, выступающего в роли социального инженера, технолога, предлагающего свои знания для решения проблем, которые не он формулирует и не он ставит. Если даже в дискуссиях об этике эксперимента эта проблема обсуждалась исключительно остро и болезненно, то, вполне естественно, ее масштабы выросли в дискуссиях о роли социального психолога в процессе преобразования действительности. В этих дискуссиях постепенно кристаллизовалось самосознание социальных психологов, складывался своеобразный автопортрет. Стереотипы социального психолога Социальные психологи в настоящее время переживают кризис профессионального самосознания. Доминировавший ранее стереотип академического ученого, для которого, как пишет М. Дойч, "главным было интеллектуальное достижение и его высокая оценка коллегами, выражавшаяся в присвоении степеней, академических званий, должностей, все более уходит в прошлое в результате изменения общего Отношения академической и прикладной науки ... 173 социокультурного контекста, новых требований к профессии социального психолога" [Applying social psychology / Ed. by M. Deutsch, 1975, p. 238]. M. Дойчу принадлежит один из наиболее обобщенных образов американского академического социального психолога 70-х годов [там же, р. 3-4]. Он, как правило, выходец из среднего класса. По убеждениям либерал, располагается где-то в левой части политического спектра. Неохотно идет на сотрудничество с властями и институтами, если они проводят политику, с которой он не согласен. Однако только у них он может получить деньги на прикладные исследования. Его материальное положение зависит от заказчиков. Он питает антипатию к данной социальной системе в целом, мало заинтересован в повышенной эффективности предприятий, производящих напалмовые бомбы или какое-либо другое разрушительное оружие. В то же время он мало что может сделать для изменения системы. Смутно осознает необходимость создания теории социального изменения. Кроме того, он, как правило, не имеет необходимой профессиональной подготовки для того, чтобы участвовать в разработке конкретных вариантов решения социальных проблем. Стереотип социального психолога, описанный M. Дойчем, соответствует наиболее многочисленному типу - молодого, либерального, критически настроенного, социального психолога, лишь недавно получившего образование и еще не "остывшего" от участия в студенческих демонстрациях.