ЭРОС И ПОЛ 5

100543 Просмотра

ЭРОС И ПОЛ
( 7 | 6 | 5 | 4 | 3 | 2 | 1 )

6. ЭКСТРЕМЫ ПАДЕНИЯ

Положение обоих полов тяжко, но положение женщины ещё хуже, ещё мучительнее чем положение мужчины. Если безлюбовной близости с музой вообще не бывает, а бывает лишь безлюбовная «близость» с ремеслом, то для мужчины в творчестве ценностей художественных и интеллектуальных это означает лишь посредственность, бесплодие художественное и умственное. Из безлюбовной, ремесленной «близости», из связи с творческой нивой, которая не отвечает тебе взаимной любовью, получаются бездарные ремесленные поделки. Но мужчина в бесплодных попытках творить всё-таки только посредствен. Он опосредован самой символичностью своего рода творчества, ибо в падшем мире ни гениальная мысль, ни гениальный образ не становится в полном смысле слова жизнью. Творимое живым духом, но сублимированной половой энергией, не переходит в этом мире в живую плоть, с которой связана наибольшая боль и острота переживаний. Теургическая сила утрачена человеком, которому отказано в Рае. Лишь Бог по Воле Своей мог целостно во-плотиться в мире. Женщина в отличие от мужчины в половой любви творит ценность любви высшей, любви целостного человека к целостному человеку, и она поставлена перед задачей сотворения не символа жизненных переживаний, но самой жизни, той единственной жизни, которую человек имеет в падшем своём состоянии, обречённый жить больше нуждами смертной плоти чем свободой бессмертного духа. Женщина как и мужчина творит живым духом, ибо никакого иного творчества, кроме духовного, вообще не бывает, но при этом в отличие от мужчины она творит не сублимированной, а прямой половой энергией. Творческая активность женщины непосредственно связана с плотью мира, а значит с наиглубочайшей остротой переживания как творческой состоятельности, так и творческой несостоятельности. Тут максимально расцветает или максимально страдает всё: и плоть женщины, которая не может окончательно раскрыться и расцвести вне духовной ценности половой любви, и дети – плоть от плоти её – зачатые без любви, которые несут на себе печать ущербности, страдают сами и причиняют тяжкие страдания матери, и душа женщины, которая задыхается и чахнет без любви, без сотворённой ценности целосущностного слияния полов: либо в иссушающей атмосфере одиночества, либо в духовном вакууме безлюбовной «близости». Как у мужчины от безлюбовной «близости» с музой получаются ремесленные поделки сублимационного творчества, так и у женщины от безлюбовной «близости» с мужчиной получаются ремесленные поделки половой любви. Но в отличие от мужчины, женщина в своей духовно-творческой неудаче, в своей сугубой ремесленности не опосредована никакой символикой, ибо если телесное соитие есть для неё акт истинно половой, восуществление через плоть целостного духовного слияния, то акт сексуальный есть разбитие этого восуществления, духовно-реалистическая неудача, развосуществление, совершающееся на её собственной живой плоти. Безлюбовная «близость» всегда ремесло, но для женщины в её ремесле нет никакой символичности, никакой смягчённости хотя бы посредственностью. Её ремесло обрекает её на судьбу полной без-дарности, то есть не только неполучения со стороны мужчины никаких подлинных духовных даров, но и невозможности восуществить свой собственный от Бога данный дар. Ремесленная поделка половой любви может совершенно разрушить в женщине сущность. Поскольку духовная ценность половой любви, любви целостного человека к целостному человеку, есть, по-видимому, верховная и наиболее трудно достижимая духовная ценность, постольку и безлюбовная «близость» полов вырождается в наиболее противочеловеческое ремесло, воцаряет в женской душе самую тяжкую тьму, обнажает самую мрачную бездуховность. И особенно ужасно, что мужчина способен получать «полноценное» плотское удовлетворение в тот момент, когда женщина переживает самую тяжкую богооставленность, самое холодное попрание своего духовного призвания, самое возмутительное убиение духа в себе, самое глухое одиночество. Женщина, которой не удалось сотворить с мужчиной взаимную половую любовь, обнаруживает себя ещё более несостоятельной чем мужчина, которому не удалось сотворить взаимную любовь с его творческой нивой. Призвание и в том и в другом случае не исполнено. Результат – одиночество, холод и отчаяние. Но бездуховная тьма и одиночество женщины, не исполнившей своего призвания, не возделавшей свою творческую ниву, то опустошающее ремесло, с которым она остаётся наедине, – не так уж и важно, формальный это безлюбовный брак или публичный дом, – неизмеримо страшнее любого голого ремесла мужчины. В своём духовном творчестве женщина более зависима от мужчины, чем скульптор от камня. Когда под резцом ваятеля уже проступившая из глыбы скульптура вдруг разваливается на куски, потому что с самого начала камень был негодный, скрывал глубокие внутренние трещины, нетрудно представить яростную ненависть творца к недоброкачественному материалу. Легко вообразить и его бессильное, разрушительное отчаяние – добивание молотком остатков и крошение в пыль отвалившихся фрагментов предавшей его материи. Но трудно представить себе в полном масштабе ярость и отчаяние женщины, её ненависть к мужчине, к его духовно-душевной недоброкачественности, когда он обманывает её надежды на сотворение ценности половой любви, на целосущностное слияние. Тут не скульптура разваливается, тут разламывается судьба. И месть женщины может быть невообразимо страшна. Ясон по-мужски легкомыслен и эгоистичен в измене Медее, пожертвовавшей всем ради Любви к нему, но Медея, убивающая своих детей в слепой мести мужчине, малодушно расточающему великий дар Любви, ужасна до бесчеловечия. Хозе в крайнем отчаянии своей отвергнутой Любви может убить Кармен, разрушить возлюбленное и ставшее ненавистным живое изваяние. Пигмалион мог бы разве что разбить на куски статую Галатеи. Но Кармен, бессильная сотворить подлинную ценность половой любви, способна превратить жизнь Хозе в ад. Оживить Галатею и разочаровать её чревато для Пигмалиона не просто смертельной опасностью, а прижизненной и пожизненной геенной. Женщина более экстремна и в духовном восхождении и в бездуховности падения. Её падение в ненависть столь же бездонно низко, сколь высоко её духовное предназначение в Любви.

Пока не требует поэта
К священной жертве Аполлон,
В заботах суетного света
Он малодушно погружён;
Молчит его святая лира;
Душа вкушает хладный сон,
И меж детей ничтожных мира,
Быть может, всех ничтожней он.

В этих строчках Пушкин выразил обездоленность не только поэта, но и вообще человека, не озарённого творческим духом. Всякий должен был бы сказать или подумать о себе, что без творчества, без «священной жертвы» призванию, он – ничтожнейший «меж детей ничтожных мира». Одряхление или сон духовно-эротической воли, воли творческой, ничтожит человека. Но ничтожество женщины, обкраденной в своём призвании, способно принимать поистине инфернальные формы. Духовно-эротическое призвание к сотворению высшей ценности, ценности половой любви, имеет в женщине своей танатической противоположностью самое низкое падение, самую глубокую бездуховность. Афоризм Ницше «мужчина... только зол, а женщина скверна» однобок, но по-своему проницателен. Он обращён взглядом только вниз, подмечает лишь одну сторону, но подмечает её верно. Женщина выше мужчины, ближе к Богу в заповеданном ей верховном творческом призвании к половой любви (этого Ницше не видит), но именно поэтому фанатизация женщины в безлюбовных состояниях ненависти и мести (это он видит ясно) может быть более глубокой, более страшной, более нечистой, чем любая мужская злоба. Под властью танатической тьмы женщина способна обесчеловечиваться (развосуществляться) больше, чем мужчина.

7. ПОЛИГАМИЯ И МОНОГАМИЯ – ТУПИК

Женщина более монопотенциальна в своем призвании к половой любви, она глубже в своих переживаниях, цельнее и сильнее. Между благой потенцией полового акта и безблагодатной потенцией акта сексуального она решительнее избирает благо, однозначней стремится к сущности и отвергает бессущностное. Дух пола в ней сильнее. Мужчина в стихии пола более омнипотенциален, ему труднее отказаться от соблазняющей множественности, трудней совершить творческий акт избрания и целосущностной самоидентификации с избранным, которому он мог бы до конца верить и остаться верен, а когда он, наконец, делает акт избирающий, ему очень скоро становится трудно защитить в самом себе своё избрание от всё той же соблазняющей множественности. Дух пола в нём слабее. Непроизвольность (рефлекторность) сексуальных возбуждений и влечений, на которую традиционно ссылаются мужчины в своих бесконечных самооправданиях, есть парадоксальное выражение глубинной произвольности мужчины, его духовной слабости и дробности, большой автономности сексуальных команд его эго от духовно-избирающей воли. Житейская мудрость гласит: «У мужчины может быть много женщин, но если ему очень повезёт, у него будет одна». Это «очень повезёт» подразумевает такую духовную силу пола в мужчине, какой он едва ли может сподобиться. Слабость полового духа почти исключает для мужчины моногамность. Традиционная моногамия христианского мира, может быть и разумна как норма нравственной дисциплины и самодисциплины, но внутренне неубедительна для психологии мужчины, а на большей глубине просто непосильна его слабому половому духу. Все разговоры о «естественной полигамности» мужчины есть лишь попытки оправдать материальными закономерностями бессущностной природы мужскую духовную неполноценность. «Ошибка выбора», на которую повсеместно сетует мужчина (да теперь уже и женщина, ибо отчаявшаяся и опустившаяся в разврате цивилизации, она слишком стала напоминать мужчину), «ошибка» выбора избранницы (избранника) свидетельствует лишь о том, насколько сильно в падшем человеке бездуховное побуждение эго и как легко он идёт на голос этого побуждения. Если прежде такая «ошибка» ещё имела серьёзное оправдание в том, что выбор избранника диктовался женщине, а нередко и мужчине, жесткими традициями сословия или семьи, то в сексуальной свободе нашего времени обнаружилась полнейшая несостоятельность этого довода. Люди «ошибаются» не под давлением внешних обстоятельств, а потому, что перестали считать такую «ошибку» нежелательной или, тем более, недопустимой. В наше время допустимо и даже желательно систематически «ошибаться», а верней, никто больше не усматривает в этом ни ошибки, ни вообще проблемы. Люди, главным образом мужчины, а вслед за ними всё чаще и женщины, принимают анонимность сексуальных влечений и скоротечность связей за норму, хотя в глубине души и продолжают ожидать чего-то иного, какого-то неошибочного, то есть неподвластного разрушительному действию времени чувства, какого-то истинного, истинно брачного союза. Духовное требование небесного брака в человеке неистребимо, хотя уже почти не слышно ему самому в грохоте ничтожащей цивилизации. Женщина значительно более приспособлена к моногамии, и здесь мы подразумеваем вовсе не принудительную моногамию, обусловленную грубыми формами материальной зависимости женщины от мужчины, ибо такие предпосылки к моногамии есть лишь вынужденность, подневольность, форма гнёта. Так не осуществляется моногамия, так практикуется рабство. Предназначенность же к подлинной моногамии связана у женщины с гораздо большей силой полового духа, с такой глубиной и значительностью чувств, с такой важностью половой любви не для одной сексуальности, но для всего её духовно-душевно-телесного существа, которые лишь очень редко ведомы мужчине, женщине же позволяют достигать неизмеримо более полной самоидентификации со своим избранием. Мужчина в большинстве случаев хочет потребить, он сознательно хочет «ошибиться», ибо ищет поверхностной сексуальной множественности. Женщина всё-таки в большинстве случаев бессознательно хочет сотворить и потому она боится «ошибиться», ищет глубокого, целосущностного полового единства. Но человека повсюду преследует уродующее действие ничто. Грехопадение налагает искажающую печать зла и на эту целосущностную женскую предназначенность к моногамии. Для того, чтобы разобраться в этом, нам нужно припомнить греческий миф о Филемоне и Бавкиде. Олимпийские боги, Афина и Гермес, под видом странников однажды посетили селение во Фригии, где обитала в числе других и супружеская чета – Филемон и Бавкида. Ни один из жителей деревни не захотел впустить странников, и только Филемон с Бавкидой гостеприимно встретили странников и поделилсь с ними всем, что имели, хотя и не знали, что перед ними боги. Разгневанные боги затопили водой всю деревню, и только хижина Филемона и Бавкиды уцелела и превратилась в храм, а обитавшие в ней супруги стали жрецами этого храма. За добросердечие и гостеприимство, проявленное супружеской четой, олимпийские боги наградили их долголетием и счастьем, а сверх того исполнили самое заветное их желание – дали им возможность умереть одновременно. Завершив жизненный путь Филемон и верная его Бавкида обратились в два дерева, растущих из одного корня. Таков миф о Любви и верности, щедрой милостями и вознаграждаемой благоволением богов. И хотя мало кто из женщин знает миф о Филемоне и Бавкиде, почти каждая женщина в тайной своей сокровенности ощущает себя «бавкидой», стремится сотворить храм своей половой любви, в котором рядом с нею этой Любви будет служить её верный «филемон». Предназначение женщины к совторению верховной ценности половой любви есть уже в самом себе духовное стремление к воздвижению храма. И в этом великая, вечная правота и мудрость женского сердца. Только женщина до конца ощущает величие половой любви, и она верит, что мужчина способен быть адекватен ей в этом ощущении. Эта вера женщины лишь крайне редко оправдывается мужчиной. Чаще женщина продолжает отчаянно питать веру вопреки мужской поверхностности и тупости. Даже тираническую жестокость мужчины она стремится связать с Любовью и объяснить Любовью. Очень часто приходится слышать от женщины, ставшей, например, жертвой грубо-собственнической ревности мужчины: «Но ведь он это – от любви!..». Нередко и жестокое обращение женщина может предпочитать равнодушию, выискивая в нём признаки Любви. Существует уродливая максима – «бьёт, значит любит», выражающая отчаянную надежду женщины на мужскую Любовь. Но, даже окончательно разочаровавшись в способности мужчины целосущностно любить полом, женщина продолжает добиваться от него духовной адекватности, стремится во что бы то ни стало вовлечь его в храмовое служение половой любви. И здесь она легко и незаметно для себя делается жертвой эго, её специфического женского эго. Женщина склонна материализовать идею храма Любви в устрояемом ею супружеском доме. Но воздвижение храма Любви и служение храму – этого, увы! чаще всего не понимают женщины, – есть нечто совсем иное, чем устроение дома и служение дому. Преобладание плоти над духом в падшем мире искажает представление женщины о храме Любви. Жестокий диктат материи толкает её отождествлять устроенный семейный дом с храмом. Но дом не есть храм. Храм есть духовное, а не материальное. Храм есть само сотворенное целосущностное единство. Истинным храмом половой любви является сама половая любовь. Храм Любви Филемона и Бавкиды есть храм мифический, как и сама хижина, в которой они обитали, есть лишь духовно-образное выражение их взаимной половой любви. Единство Филемона и Бавкиды – это единство духовно-сущностное, а не материальное, общность внутреннего пространства, а не территории. Единение любящих в неповреждённой моногамии – это внутренние связи, соединяющие их, а не крыша, под которой они непременно должны быть вместе. Но к сожалению именно общая крыша зачастую символизирует для женщины храм Любви, и она пытается во что бы то ни стало удержать мужчину под этой крышей, сделать его «счастливым пленником» дома. Она страдает оттого, что мужчина слишком мало уделяет внимания дому, что он стремится в мир. Сам мир она ощущает, и ощущает правильно, как враждебное начало, как посягательство на сотворённую ценность Любви. Женщина хочет больше жить внутренним пространством сердца, чем внешним пространством мира. Пренебрежение домом она воспринимает как пренебрежение собой, своим сердцем, нередко требует от мужчины жертвы призванием только ради того, чтобы каждый вечер он возвращался в дом, который она уже внутренне «освятила» в качестве храма. Служение храму женщина слишком часто понимает как служение дому и пытается требованием и жалобами привязать жизнь мужчины к дому как к храму, сковывая этим его творческую инициативу, непрестанно сетуя на его отсутствие, на какие-то «посторонние дела», которые для него важнее дома, то есть важнее храма, важнее жизни сердечной, важнее общего служения Любви. Здесь не идёт речь о сексуальных изменах мужчины, здесь речь идёт о его преданности своему делу, которое для женщины, перепутавшей дом с храмом, может выглядеть «посторонними делами». Женщина зачастую боится не только измен, но и перемен, пытается законсервировать уже сложившееся бытие. Такое перенесение духовного (сущностного) на материальное (бессущностное) дорого стòит женщине. Пытаясь упрочить дом как храм, она невольно извращает саму идею храма Любви, превращает дом в заточение для мужчины. В этом фальшивом обожествлении дома, как храма, женщина обуздывает дух своего избранника, а тем самым и его чувства, ибо всякое узилище, даже узилище заботы и нежности, порождает бунт. «Произрастание двух древ из единого корня» может означать только слиянную укоренённость в почве духовной, ибо корневая система Любви не гнездится ни в какой материальной почве. Жреческое служение храму Любви может быть только свободным, иначе это уже неволя. В неволе же первой гибнет именно Любовь. Так высокое духовное призвание к моногамии может искажаться и переходить в удушение, вызывать стагнацию, и если женщина не спохватится вовремя и не предпочтёт духовно-сущностный то есть истинно храмовый порядок внутреннего единства со своим избранником, внешнему материально-бессущностному распорядку устроенного дома, она рискует разрушить внутренний храм истинной моногамии, вслед за которым неизбежно рухнет и внешний «храм» (дом) моногамии ложной. И, тем не менее, разность призваний не означает полной автономии духовного пути женщины от духовного пути мужчины. Мужское призвание к творчеству ценностей художественных и интеллектуальных не делает его независимым от женщины, совершенно отрезанным, до конца свободным от женского призвания к творчеству половой любви. Половая любовь есть высшая ценность, она прямо восходит к инициальному решению Бога «Не хорошо быть человеку одному» [2, Быт. 2, 18], и поэтому невозможно без остатка уйти ни в какое иное обособляющее призвание, нет способа начисто отрешиться от экзистенциальной темы половой любви. И человек ощущает это, он чувствует, что половая любовь есть абсолютный центр экзистенции. Тема половой любви не только центральная, но и роковая экзистенциальная тема человека и человечества. Ни мужчине, ни тем более женщине, будь она даже с тремя знаками «М», невозможно совершенно отстраниться от Женственности, которая и есть носительница духа половой любви, выразительница инициального Божия решения. Женственность и дарована человеку, чтобы не быть ему одному. Мы не знаем, как манифестировала себя райская Женственность, как осуществлялось целосущностное духовно-душевно-телесное единство двух в Раю, но мы знаем, что не только женщина, но и мужчина чувствует свою неполноценность, глубокую сущностную ущербность без этого высшего единства, без храма половой любви. Бог любви, Эрот, в греческой мифологии изображался мальчиком, но вечный божественный Эрос имеет скорее женственную сущность. Есть какая-то глубочайшая, предельная мудрость в решении Гёте завершить своего «Фауста» мистическим хором, в котором звучат слова о вечной Женственности (Weiblichkeit), знающей путь к полноте Истины и притягивающей к ней существование:

Всё быстротечное –
Символ, сравненье.
Цель бесконечная
Здесь – в достиженье.
Здесь – заповеданность
Истины всей.
Вечная женственность
Тянет нас к ней.

Теги

половую любовь, Эрос и пол, ЭКСТРЕМЫ ПАДЕНИЯ, любви целостного, полигамия, моногамия

Похожие материалы